— Как думаешь, папа узнает? — спросила я.
— О чем?
Я стиснула пальцы. Как мог Джаджа не понимать, что я имею в виду?
— О том, что дедушка Ннукву сейчас здесь, с нами. Под одной крышей.
— Не знаю.
Тон Джаджа заставил меня взглянуть ему в лицо. Его брови больше не сходились на переносице, как мои сейчас.
— Ты рассказал тетушке Ифеоме о своем пальце? — спросила я. Вопрос вырвался у меня сам собой. Только когда я оказывалась наедине с Джаджа, мой язык развязывался и я начинала говорить.
— Она спросила, я ответил, — он стучал ногой по полу веранды, отбивая энергичный ритм.
Я посмотрела на свои руки, на короткие ногти. Когда я была маленькой, папа обрезал их мне до самого основания. Пока он мне их стриг, я сидела на его коленках, и его щека мягко касалась моей. Потом я выросла и стала стричь их сама, но тоже всегда очень коротко.
Неужели Джаджа забыл, что мы ничего не должны рассказывать? Раньше он всегда отвечал, что с пальцем «что-то» случилось дома. Брат не лгал, а люди представляли себе несчастный случай, например, с тяжелой дверью. Мне хотелось спросить, почему он решил рассказать тетушке Ифеоме, но я знала, что он и сам не знает ответа на этот вопрос.
— Пойду протру тетину машину, — вдруг сказал Джаджа, поднимаясь на ноги. — Жаль, что нет воды и я не могу ее вымыть. Она такая грязная.
Я смотрела, как он входит в квартиру. Джаджа никогда не мыл машину дома. Мне показалось, что его плечи стали шире, и я стала думать о том, возможно ли, чтобы плечи подростка раздались вширь в течение недели. Легкий ветер разносил вокруг запах пыли и листьев, которые обрезал Джаджа. Из кухни пахло специями, которые Амака использовала в своем ofe nsala. И только в этот момент я поняла, что Джаджа отбивал ритм одной из песен на игбо, которую тетушка Ифеома пела во время вечерней молитвы.
Когда доктор Ндуома ушел, я все еще сидела на террасе и читала. Он разговаривал и смеялся, рассказывая провожавшей его до машины тетушке Ифеоме о том, как сильно его искушает приглашение остаться на ужин и махнуть рукой на всех пациентов, которые ждут его в клинике.
— Этот суп пахнет так, что ясно — Амака всю душу в него вложила, — говорил доктор.
Тетушка Ифеома вернулась на террасу, глядя, как он выезжает со двора.
— Спасибо, nna m, — крикнула она Джаджа, который вытирал ее микроавтобус, припаркованный прямо напротив квартиры. Я никогда не слышала, чтобы она называла Джаджа «nna m», «отец мой». Так она обращалась только к своим сыновьям.
Джаджа подошел к террасе:
— Не за что, тетушка, — и он с гордостью расправил плечи. — Что сказал доктор?
— Он хочет провести небольшое обследование. Завтра утром я отвезу вашего дедушку Ннукву в медицинский центр.
Утром тетушка Ифеома поступила, как и собиралась, но быстро вернулась с обиженно поджатыми губами. Лаборатория тоже бастовала, поэтому анализы не взяли. Некоторое время тетя смотрела перед собой, потом сказала, что ей придется найти частную лабораторию. И уже гораздо тише добавила, что из-за безбожных расценок в частных лабораториях простой анализ на брюшной тиф стоит больше, чем лекарство от него. Придется ей спросить у доктора Ндуомы, насколько эти анализы необходимы. В университетской лаборатории с нее не взяли бы и кобо. В конце концов, в ее должности преподавателя есть свои плюсы. Она оставила дедушку дома и пошла в аптеку за лекарством, которое ему выписал доктор. Лоб тети прорезали морщины.
В тот вечер дедушка Ннукву чувствовал себя хорошо и даже встал, чтобы поужинать с нами. Тени на лице тетушки Ифеомы чуть отступили. На ужин были остатки ofe nsala и garri, который Обиора взбил до воздушной пенки.
— Нельзя есть garri на ночь, — сказала Амака, но она не хмурилась, как обычно, а улыбалась, показывая щербинку между зубами. Казалось, эта улыбка была с ней всегда, когда рядом сидел дедушка Ннукву. — Желудок с ним не справляется.
— А что же ваши отцы ели на ночь в свое время, gbo? — рассмеялся дедушка Ннукву. — Они ели простую маниоку. А garri — это уже для молодежи, у него даже вкуса маниоки нет.
— Но тебе надо съесть все, что у тебя на тарелке, nna anyi, — тетушка Ифеома протянула руку и отщипнула крохотный кусочек от garri дедушки Ннукву, проделала пальцем в нем небольшое углубление, поместила туда таблетку и скатала в шарик, который затем положила обратно на тарелку. То же самое она проделала с четырьмя другими таблетками.
— Иначе он не станет их принимать, — пояснила она по-английски. — Говорит, что таблетки горькие. Попробовали бы вы орехи колы, которые он с удовольствием жует. Они на вкус как рвота.
Кузены рассмеялись.
— Мораль, как и чувство вкуса, относительна, — сказал Обиора.
— А? Что это вы там обо мне говорите, gbo? — спросил дедушка Ннукву.
— Nna anyi, я хочу, чтобы ты их съел, только и всего.
Дедушка Ннукву старательно взял каждый скатанный комочек, обмакнул в суп и проглотил. Тетушка попросила его выпить воды, чтобы таблетки растворились и начали исцелять тело. Дедушка сделал пару глотков, прежде чем вернуть стакан на стол.
— Когда стареешь, с тобой начинают обращаться как с ребенком, — пробурчал он.
В этот момент телевизор издал шипящий звук, словно кто-то высыпал сухой песок на бумагу, и стало темно. Выключились все лампы, комнату окутало темнотой, как одеялом.
— Ну вот, — простонала Амака. — Лучшего времени, чтобы отключить электричество, они придумать не могли. А я хотела посмотреть одну передачу.
Обиора в полной темноте пробрался к двум керосиновым лампам, стоявшим в углу комнаты, и зажег их. Я почти сразу почувствовала керосиновый дым, у меня зачесалось горло и заслезились глаза.
— Дедушка Ннукву, расскажи нам историю, как ты делаешь в Аббе, — попросил Обиора. — Это намного лучше, чем телевизор.
— О di mma[98], но сначала ты объяснишь мне, как люди забираются в этот ящичек.
Все кузены рассмеялись.
— Расскажи историю о том, откуда у черепахи трещина на панцире, — вмешался Чима.
— А вот мне интересно, почему в наших историях так много говорится о черепахах, — заметил Обиора по-английски.
— Расскажи историю про черепашку, — повторил Чима.
Дедушка откашлялся.
— Давным-давно, когда звери разговаривали, а ящериц почти никто не видел, в стране зверей случился сильный голод. Посевы высохли, и земля потрескалась. Голод убил многих зверей, а у тех, кто остался в живых, не было сил исполнить танец скорби на церемонии прощания. Однажды собрались все самцы и стали решать, что же им делать, чтобы голод не унес всю деревню.
На собрание каждый шел как мог, все ослабли. Даже львиный рык звучал не громче мышиного писка. Черепаха еле тащил на себе панцирь. И только пес выглядел сильным. Его мех лоснился, а кости не выпирали наружу. И стали звери спрашивать пса, как же он сумел так хорошо жить во время голода.
— Я ел помет, как и всегда, — ответил им пес. Раньше все звери насмехались над псом и его семьей за их странную пищу. Никто не мог даже подумать о том, чтобы есть помет. Тогда лев сказал:
— Раз уж мы не можем есть помет, как пес, нам надо придумать другой способ кормиться.
Долго звери думали, пока кролик не предложил убивать своих матерей и есть их. Многие еще помнили сладость материнского молока. Но в конце концов все согласились, что так будет лучше всего, раз уж они всё равно умрут от голода.
— Я никогда не стану есть маму, — хихикая, сказал Чима.
— Наша мама — не самый съедобный вариант, с ее-то толстой кожей, — отозвался Обиора.
— Матери не стали противиться и согласились принести свои жизни в жертву, — продолжил дедушка Ннукву. — И так каждую неделю звери убивали по матери и делили ее мясо. Вскоре все снова стали выглядеть здоровыми. Потом, за несколько дней до того как пришла очередь матери пса, тот выскочил из своего дома, распевая песню скорби. Его мать умерла от болезни. Другие звери посочувствовали ему и предложили помощь в похоронах: раз уж она заболела и умерла, есть ее было нельзя. Пес отказался от помощи и сказал, что похоронит ее сам. Его расстраивало, что ей не была оказана честь принять ту же смерть, что унесла всех остальных матерей, принесенных в жертву ради спасения деревни.
Пару дней спустя черепаха отправился на иссушенный огород, чтобы посмотреть, не осталось ли там чего-нибудь съедобного. Он остановился возле куста, чтобы облегчиться. Правда, куст был высохшим и почти ничего не прикрывал, зато через его ветки черепаха увидел пса, который поднял голову вверх и пел. Черепаха подумал, что пес, должно быть, сошел с ума от горя. Зачем пес поет небу? Черепаха прислушался и услышал, что именно пел пес:
— ‘Nne, Nne, Мама, мама!
— Njemanze! — хором отозвались мои кузены.
— ‘Nne, Nne, я пришел!
— Njemanze!
— ‘Nne, Nne, сбрось веревку! Я пришел!
— Njemanze!
И тогда черепаха вышел из-за куста и пристыдил пса. Тот признался, что на самом деле его мать не умерла, а перебралась на небо к богатым друзьям. И пес выглядел таким здоровым потому, что она каждый день кормила его на небе.
— Какой ужас! — кричал черепаха. — Так-то ты ел помет! Погоди, об этом узнает вся деревня!
Конечно, черепаха был очень хитрым. Он и не собирался ничего рассказывать в деревне, зная, что пес предложит ему подняться на небо. И когда пес предложил, черепаха сделал вид, что задумался, но слюни уже текли по его щекам. Пес снова спел песню, и с неба спустилась веревка. Так они вдвоем и поднялись наверх.
Мать пса не обрадовалась, увидев, что сын привел друга, но все равно его накормила. Черепаха ел, как дикий зверь. Он проглотил почти весь фуфу и суп onugbu и влил в себя целый рог пальмового вина. После обеда они спустились вниз, и черепаха сказал псу, что никому не проболтается, только если пес будет каждый день брать его на небо, пока не придет сезон дождей и не закончится голод. Пес согласился. А что еще ему оставалось делать?