На террасе позади дедушки Ннукву стояла тетя Ифеома и массировала ему плечи. Я поздоровалась.
— Камбили, ппо, — сказал дедушка Ннукву. Он выглядел усталым, и глаза у него потускнели.
— Ты хорошо провела время? — улыбаясь, спросила тетушка Ифеома.
— Да, тетя.
— Днем звонил твой папа, — сказала она по-английски.
Я смотрела на нее, изучая черную родинку над губой, страстно желая, чтобы она снова рассмеялась своим кудахчущим громким смехом и сказала мне, что пошутила. Папа никогда не звонил днем. Кроме того, он сегодня уже звонил, перед тем как уйти на работу. Так зачем ему понадобилось звонить еще раз? Значит, что-то случилось.
— Кто-то из деревни, уверена, что один из родственников, сказал ему, что я приезжала и забрала вашего дедушку, — продолжила она по-английски, чтобы старик ничего не понял. — И ваш отец стал отчитывать меня. Дескать, я должна была ему об этом сказать и он имеет право знать, что ваш дедушка находится здесь, в Нсукке. Он твердил и твердил о том, что язычник пребывает под одной крышей с его детьми, — тетушка Ифеома покачала головой, словно возмущение моего отца было всего лишь проявлением его эксцентричности. Но это не так. Папа придет в ярость от того, что ни я, ни Джаджа не упоминали об этом, когда он звонил. К моей голове стала приливать кровь. Или это вода? Или пот? Что бы это ни было, я точно знала, что упаду без сознания, когда голова заполнится.
— Он сказал, что приедет сюда завтра, чтобы забрать вас обоих, но я его успокоила. Я пообещала, что послезавтра отвезу вас с Джаджа сама, и, по-моему, он это принял. Будем надеяться, что к тому времени бензин найдется, — сказала тетушка Ифеома.
— Хорошо, тетя, — я повернулась и направилась в квартиру, чувствуя, как кружится голова.
— Ах да, и он вызволил своего редактора из тюрьмы, — сказала тетушка мне вдогонку, но я уже ее не слышала.
Амака потрясла меня за плечо, хотя я уже проснулась. На грани сна и бодрствования я представляла, как папа явится сюда, чтобы нас забрать, видела ярость в его налившихся кровью глазах, слышала поток речи на игбо.
— Пойдем, принесем воды. Джадда и Обиора уже вышли, — сказала Амака, потягиваясь. Теперь она говорила так каждое утро и даже позволяла мне нести одну из канистр.
— Nekwa[106], дедушка Ннукву все еще спит. Он расстроится, что из-за таблеток проспал и не встретил солнце, — она наклонилась и мягко потрясла его за плечо.
— Дедушка Ннукву, дедушка Ннукву, kunie[107], — когда он не пошевелился, она повернула его. Накидка распахнулась и открыла белые шорты с растрепавшейся резинкой на поясе.
— Мама! Мама! — закричала Амака. Она лихорадочно шарила рукой по груди дедушки Ннукву в поисках сердцебиения. — Мама!
Тетушка Ифеома вбежала в комнату. Она не успела повязать накидку поверх ночной рубашки, и я увидела очертания ее грудей и небольшую выпуклость живота, проступавшие сквозь тонкую ткань. Она упала на колени и вцепилась в дедушку Ннукву, тряся его изо всех сил.
— Nna anyi! Nna anyi! — истошно кричала она, словно своим голосом могла докричаться до дедушки и заставить его отозваться. — Nna anyi! — Когда она замолчала и принялась хватать дедушку Ннукву за запястье, прикладывать голову к его груди, тяжелую тишину прерывало только пение соседского петуха. Я задержала дыхание, которое мне показалось слишком шумным, чтобы дать тетушке возможность услышать биение сердца дедушки Ннукву.
— Ewuu[108], он уснул. Он уснул навсегда, — наконец произнесла тетушка Ифеома. Она прижала голову к плечу дедушки Ннукву и стала медленно покачиваться.
Амака вцепилась в мать:
— Прекрати! Сделай ему искусственное дыхание!
Но тетушка продолжала раскачиваться. На какое-то мгновение, из-за того что тело старика двигалось вместе с ней, мне показалось, все ошиблись, и дедушки Ннукву на самом деле всего лишь спит.
— Nnamo! Отец мой! — голос тетушки Ифеомы звучал так чисто и высоко, что, казалось, изливался откуда-то сверху. Это был такой же пронзительный звук, который я иногда слышала в Аббе, когда плакальщики шли, крича и танцуя, мимо нашего дома с фотографией своего умершего родственника.
— Nnamo! — стенала тетя, все еще держась за дедушку Ннукву. Амака делала слабые попытки оттащить ее в сторону. Обиора и Джаджа влетели в комнату, и я представила себе наших предков, которые жили сто лет назад и к которым в молитвах обращался дедушка Ннукву: вот они бросаются на защиту своей деревни и возвращаются из боя с вражескими головами на пиках.
— Что случилось, мам? — спросил Обиора. Нижняя часть его штанов намокла и липла к ногам.
— Дедушка Ннукву жив, — решительно заявил Джаджа по-английски, как будто думал, что, если он скажет эти слова достаточно уверенно, они станут реальностью. Должно быть, именно так Господь говорил: «Да будет свет!» На Джаджа были только пижамные брюки, тоже забрызганные водой. Я впервые заметила пробивающиеся волосы у него на груди.
— Nna т о! — тетушка Ифеома по-прежнему цеплялась за дедушку Ннукву.
Дыхание Обиоры стало шумным, влажным. Он наклонился над тетушкой, крепко обнял и стал понемногу отодвигать ее от тела дедушки Ннукву.
— О zugo, хватит, мама. Он присоединился к предкам, — в голосе мальчика звучало непривычное достоинство. Он помог тетушке подняться и сесть на кровать. У них с Амакой были одинаково пустые выражения глаз.
— Я позвоню доктору Ндуоме, — сказал Обиора.
Джаджа наклонился и накрыл тело дедушки накидкой, но лицо он накрыть не смог, хотя ткани было достаточно. Мне хотелось подойти и коснуться дедушки, погладить белые пряди волос, которые Амака пропитала маслом, складки на его груди. Но я не смогла. Папа будет вне себя от ярости. А потом я закрыла глаза, чтобы, когда папа спросит, видела ли я, как Джаджа касается тела безбожника, хуже того, мертвого безбожника, я могла честно ответить «нет». Потому что я не видела всего, что делал Джаджа.
Мои глаза еще долго оставались закрытыми, и уши, кажется, тоже, потому что хоть я и слышала голоса, но не понимала ни слова. Когда я наконец их раскрыла, то увидела, что Джаджа сидит на полу, рядом с накрытым телом дедушки Ннукву, а Обиора — на кровати возле своей матери.
— Разбуди Чиму до того, как приедут люди из морга, чтобы мы могли сами ему обо всем сказать, — попросила тетушка Ифеома.
Джаджа поднялся и, вытирая слезы, текущие по щекам, пошел исполнять поручение.
— Я уберу там, где лежит ozu[109], мама, — сказал Обиора, и из его горла вырвался сдавленный звук. Он не позволял себе плакать открыто, потому что был nwoke этого дома, мужчиной, на которого могла опереться тетушка Ифеома.
— Нет, — сказала тетушка. — Я сама.
Она встала и крепко обняла Обиору. Так они и стояли долгое время.
Я пошла в сторону туалета. Слово ozu билось у меня в голове. Теперь дедушка Ннукву стал ozu, трупом. Когда я попыталась открыть дверь, она не поддалась. Тогда я толкнула еще сильнее, чтобы убедиться в том, что она на самом деле заперта. Иногда она плохо открывалась из-за того, как высыхала или набухала древесина. Потом я услышала рыдания Амаки, громкие, ничем не сдерживаемые. Она плакала так же, как смеялась. Она не научилась искусству молчаливого, тихого плача, ей это было не нужно. Мне хотелось развернуться и уйти, оставив ее наедине с горем, но мое белье уже казалось влажным, и мне приходилось переминаться с ноги на ногу, чтобы удержать все в себе.
— Амака, пожалуйста, впусти. Мне нужно в туалет, — прошептала я. А когда она не ответила, я повторила просьбу громче. Мне не хотелось стучать, потому что это стало бы слишком грубым вторжением в ее переживания. Наконец Амака отперла дверь. Я старалась писать как можно быстрее, потому что знала — она стоит за дверью и ждет возможности снова запереться и поплакать в уединении.
С доктором Ндуомой пришли двое мужчин, которые на руках вынесли остывающее тело дедушки Ннукву: один держал его под мышками, другой — за лодыжки. Они не смогли взять носилки из медицинского центра, потому что его администрация тоже бастовала.
Доктор Ндуома с прежней улыбкой сказал нам: «Ndo»[110]. Обиора заявил, что хочет сопроводить ozu до морга и убедиться, что его положат в холодильник. Но тетушка Ифеома начала его отговаривать. Теперь моя голова не справлялась со словом «холодильник». Я знала, что место, куда в морге кладут покойников, отличается от привычного бытового прибора, но мне все равно представлялось, как сложенное тело дедушки Ннукву лежит в домашнем холодильнике. В таком, который стоял у нас на кухне. Обиора согласился не ехать в морг, но самым внимательным образом наблюдал за санитарами, пока те выносили ozu дедушки и укладывали его в машину скорой помощи. Он даже посмотрел в окно автомобиля, чтобы убедиться в том, что ozu положили на мат, а не бросили на грязный проржавевший пол.
После того как машина уехала в сопровождении доктора Ндуомы, я помогла тетушке Ифеоме вынести дедушкин матрас на террасу. Она тщательно почистила его порошком «Омо», используя щетку, которой Амака мыла ванну.
— Ты видела, какое было лицо у дедушки Ннукву, когда он умер, Камбили? — спросила тетушка, прислоняя чистый матрас к металлическим перекладинам для просушки.
Я покачала головой. Я не смотрела ему в лицо.
— Он улыбался, — сказала она. — Он улыбался.
Я отвернулась, чтобы тетушка не увидела слез на моем лице и чтобы не видеть ее слез. В квартире почти никто не разговаривал, и это молчание было тяжелым и мрачным. Даже Чима все утро просидел, тихонько рисуя. Тетушка Ифеома отварила ломтики батата, и мы съели их, окуная в пальмовое масло, в котором плавали кусочки красного перца.