Амака вышла из туалета через несколько часов после того, как мы поели. У нее были отекшие глаза и хриплый голос.
— Амака, иди поешь. Я сварила батат, — сказала ей тетушка Ифеома.
— Я не закончила его рисовать. Он сказал, что мы закончим сегодня.
— Иди поешь, in ugo[111], — повторила тетя.
— Он был бы жив, если бы медицинский центр не бастовал!
— Пришло его время, — сказала тетушка Ифеома. — Ты меня слышишь? Пришло его время.
Амака некоторое время молча смотрела на тетушку, потом отвернулась. Мне хотелось обнять ее, сказать ebezi па[112] и стереть слезы. Я хотела плакать, громко, открыто, перед ней и вместе с ней, но знала, что это ее рассердит. Она и так была очень сердита. К тому же у меня не было права оплакивать с ней дедушку Ннукву, потому что он был ее дедушкой в гораздо большей степени, чем моим. Она ухаживала за ним, умащала маслом его волосы, в то время как я держалась в стороне и думала о том, что сделает папа, если обо всем узнает.
Джаджа обнял ее и повел на кухню. Она освободилась от его объятий, словно доказывая, что не нуждается в поддержке, но шла рядом с ним. Я смотрела на них, жалея, что не я сделала то, что сделал Джаджа.
— Кто-то только что поставил машину напротив нашей квартиры, — сказал Обиора. Он снял очки, из-за того что плакал, но теперь надел их снова. Именно в этот момент он выглянул во двор.
— Кто это? — устало спросила тетушка Ифеома. Ей явно не было никакого дела до гостей.
— Дядя Юджин.
Я замерла на месте. Кожа на моих руках словно стала одним целым с плетеными подлокотниками кресла. Смерть дедушки Ннукву затмила все, отодвинула все остальное, включая лицо папы, на дальний план. Но теперь это лицо снова ожило. Оно показалось в дверях квартиры и смотрело на Обиору, только эти кустистые брови теперь не казались знакомыми, как и странный оттенок кожи. Наверное, если бы Обиора не сказал, «дядя Юджин», я бы не узнала в этом высоком незнакомце в ладно сшитой белой тунике своего отца.
— Добрый день, папа, — машинально поздоровалась я.
— Камбили, как ты? Где Джаджа?
Джаджа вышел из кухни и остановился.
— Добрый день, папа, — наконец произнес он.
— Юджин, я же просила тебя не приезжать, — уронила тетушка Ифеома тем же усталым голосом человека, которому уже ни до чего нет дела. — Я сказала, что привезу их домой завтра.
— Я не мог позволить им остаться здесь еще на день, — произнес папа, оглядывая гостиную, затем коридор, как будто ждал, что в облаке языческого дыма внезапно появится дедушка Ннукву.
Обиора взял Чиму за руку и вывел на террасу.
— Юджин, наш отец уснул навсегда, — сказала тетушка Ифеома.
Папа некоторое время молча смотрел на тетушку, и от удивления его узкие глаза, которые так легко покрывались красной сеткой, стали шире.
— Когда?
— Утром. Его увезли в морг всего пару часов назад.
Папа сел и медленно опустил голову на руки. Неужели он плакал? И если он плакал, может, мне тоже можно поплакать тогда? Но когда отец поднял голову, я увидела его сухие глаза.
— Ты вызвала священника, чтобы его соборовали? — спросил он.
Тетушка Ифеома не обратила на эти слова никакого внимания. Она сидела и смотрела на свои сложенные на коленях руки.
— Ифеома, ты звала священника? — повторил вопрос папа.
— Это все, что ты можешь мне сказать, а, Юджин? Тебе что, больше нечего сказать, gbo? Наш отец умер! У тебя что, в голове помутилось? Ты поможешь в погребении нашего отца?
— Я не стану принимать участия в языческом ритуале, но мы можем все обсудить с приходским священником и устроить ему католические похороны.
И тогда тетушка Ифеома встала и начала кричать. У нее срывался голос:
— Да я скорее продам могилу мужа, чем устрою нашему отцу католические похороны! Ты меня слышишь? Я сказала, что прежде продам могилу Ифедиоры! Наш отец был католиком? Я тебя спрашиваю, Юджин, он был католиком? Uchu gba gi![113] — и тетушка Ифеома щелкнула перед папой пальцами: она проклинала его. Слезы текли по ее щекам, она всхлипывала. Постояв так, она развернулась и ушла в спальню.
— Камбили, Джаджа, идем, — сказал папа, вставая. Говоря это, он крепко обнял нас и поцеловал в макушки. — Соберите вещи.
Из сумки я почти ничего не доставала. Я стояла в спальне и смотрела на окно с недостающими планками в жалюзи и дырявой москитной сеткой, думая, что могло бы произойти, если бы я разорвала сетку и убежала.
— Nne, — тетушка Ифеома подошла очень тихо и погладила меня по голове. Она протягивала мне аккуратно сложенное расписание.
— Скажите отцу Амади, что я уехала… что мы уехали, и попрощайтесь за нас, — попросила я, отворачиваясь. Тетя вытерла слезы с лица, и стала выглядеть совсем как прежде: бесстрашной.
— Хорошо, — сказала она.
Тетя взяла меня за руку, и так мы дошли до входной двери. За ней ветра хаматтана терзали палисадник, стегая растения в круглом садике, склоняя к земле деревья и покрывая припаркованные неподалеку машины новым слоем пыли. Обиора принес наши сумки к «Мерседесу» с открытым багажником, возле которого стоял Кевин. Чима заплакал, я знала, что он очень привязался к Джаджа.
— Чима, о zugo. Ты скоро увидишься с Джаджа. Они снова приедут, — повторяла тетушка Ифеома, прижимая мальчика к себе. Папа никак не подтвердил сказанное. Вместо этого он приобнял Чиму и сунул в руку тети несколько купюр найра, чтобы та купила ему подарок.
— О zugo, хватит.
Когда Амака прощалась с нами, ее глаза быстро-быстро моргали, и я не знала точно, был ли причиной тому порывистый ветер или слезы, которые она старалась сдержать. Пыль, налипшая на ее ресницы, выглядела неожиданно стильно, словно она накрасилась тушью кокосового цвета. Амака незаметно вложила мне в руку что-то, завернутое в черный полиэтилен, потом развернулась и торопливо ушла в дом. Сквозь упаковку я поняла, что это незавершенный портрет дедушки Ннукву. Я быстро спрятала его в сумку и забралась в машину.
Когда мы въехали во двор, мама уже ждала нас у дверей. У нее было опухшее лицо и черно-фиолетовая, как перезревший авокадо, тень вокруг правого глаза. Она улыбалась.
— Umu т, с возвращением! С возвращением! — она обняла нас обоих сразу, прижавшись лицом сначала к шее Джаджа, потом к моей. — Кажется, что мы так давно не виделись, гораздо больше десяти дней.
— Ифеома уделяла слишком много внимания своему саду, — сказал папа, наливая себе стакан воды из бутылки, которую Сиси поставила на стол, — она даже не отвезла их в Аокпе.
— Дедушка Ннукву умер, — сказал Джаджа.
— Chi т! Господи! Когда?
— Этим утром. Он умер во сне.
Мама обхватила себя руками:
— Ewuu, так, значит, он упокоился! Ewuu!
— Он предстал пред Судьей и ответит за свои грехи, — папа поставил стакан. — У Ифеомы не хватило ума позвать к нему священника, пока он был жив. Он еще мог обратиться в истиную веру.
— Может, он этого не хотел, — произнес Джаджа.
— Да упокоится он с миром, — быстро пробормотала мама.
Но папа уже смотрел на Джаджа:
— Что ты сказал? Так вот чему ты научился, живя под одной крышей с безбожником?
— Нет, — сказал Джаджа.
Папа долго смотрел на Джаджа, потом на меня, медленно покачивая головой, как будто мы стали другого цвета.
— Идите вымойтесь, потом приходите на ужин, — произнес он наконец.
Джаджа поднимался впереди меня, и я старалась ставить ноги точно по его следам.
Папина молитва перед ужином длилась дольше обычного: он просил Господа очистить его детей, освободить их от вселившегося в них духа, заставившего лгать о пребывании в одном доме с безбожником.
— Это грех бездействия, Господь, — сказал он так, как будто сам Бог об этом не знал. Я громко сказала: «Аминь».
На ужин Сиси приготовила бобы и рис с кусками курицы. Глядя на эти куски, я не могла избавиться от мысли, что в доме тетушки Ифеомы каждый из этих кусков был бы разрезан на три.
— Папа, можно мне получить ключ от моей комнаты? — попросил Джаджа, откладывая в сторону вилку посередине ужина. Я задержала дыхание. Отец всегда держал у себя ключи от наших комнат.
— Что? — спросил он.
— Ключ от моей комнаты. Я бы хотел его получить. Makana[114] мне нужно немного уединения.
Папины глаза заметались:
— Что? А зачем тебе нужна уединенность? Чтобы грешить против своего тела? Ты этим хочешь заняться, мастурбировать?
— Нет, — сказал Джаджа. Его рука дернулась и опрокинула стакан с водой.
— Видишь, что случилось с моими детьми? — спросил папа у потолка. — Видишь, как пребывание с безбожником изменило их, научило их злым путям?
Остаток ужина прошел в полном молчании. Когда он закончился, Джаджа пошел за папой наверх. Я сидела с мамой в гостиной, размышляя о том, зачем Джаджа попросил ключ. Конечно, папа не даст его ни за что, и Джаджа об этом знал. Отец никогда не позволит нам запирать двери. На мгновение я подумала: а вдруг папа прав? Вдруг время, которое мы провели с дедушкой Ннукву сделало нас с братом приверженцами зла?
— После возвращения домой все кажется другим, oktvia?[115] — спросила мама. Она просматривала образцы тканей, выбирая цвет для новых штор. Мы меняли шторы каждый год к концу харматтана. Кевин привозил маме образцы, и она откладывала некоторые из них, а потом показывала папе. Окончательное решение принимал он, но это были мамины любимые цвета. В прошлом году темно-бежевый, а до этого — песочный.
Мне хотелось рассказать маме, что теперь все действительно кажется другим, что в нашей гостиной, оказывается, слишком много пустого пространства и слишком много мрамора. Он блестит от усилий Сиси, которая его полирует, но никого не радует. Потолки слишком высоки, мебель неуютна, а со стеклянных столов не слезает шкура в сезон харматтана. К тому же, кожаная мебель встречает тела липким холодом, а персидские ковры всасывают наши ступни в себя. Но вместо этого я спросила, протирала ли мама этажерку.