— Да.
— Когда это было?
— Вчера.
Я посмотрела на синяк вокруг ее глаза. Веко едва открывалось, значит, вчера глаза считай что не было.
— Камбили! — ясно прозвучал сверху папин голос. Я затаила дыхание, но не двинулась с места. — Камбили!
— Nne, лучше иди, — произнесла мама.
Я медленно поднялась наверх. Папа был в ванной, дверь в нее была широко распахнута. Я постучалась в открытую дверь и остановилась, недоумевая, зачем он позвал меня сюда.
— Входи, — сказал папа. Он стоял возле ванны. — Забирайся в ванну.
Я недоуменно смотрела на папу. Зачем он просит меня забраться в ванну? Я оглянулась и нигде не увидела розг. Может, он запрет меня в ванной, а потом спустится в сад, где отломит ветку от одного из деревьев? Когда мы с Джаджа были маленькими, где-то со второго по пятый классы, отец требовал, чтобы мы сами ломали себе розги, и мы всегда выбирали казуарины с мягкими, гибкими ветками, которые хлестали не так болезненно. Правда, чем старше мы становились, тем тоньше ветки приносили, и в какой-то момент папа начал выходить за розгами сам.
— Забирайся в ванну, — повторил папа.
Я встала в ванну и замерла, глядя на него. Похоже, он не собирался идти за розгой, и я ощутила, как на меня накатывает страх, липкий и холодный, давя на мочевой пузырь и на уши. Я не знала, что он сейчас будет со мной делать. Мне было проще, когда я видела розгу, потому что могла потереть руки и напрячь ноги, готовясь к тому, что мне предстояло. Но он никогда раньше не просил, чтобы я забралась в ванну. Потом я заметила чайник у папиных ног. Зеленый чайник, в котором Сиси кипятила воду для чая и gam и который свистел, когда вода в нем закипала. Папа наклонился и поднял его.
— Ты знала о том, что твой дедушка должен был приехать в Нсукка, так? — спросил он на игбо.
— Да, папа.
— Ты взяла телефон и позвонила мне, чтобы предупредить об этом, gbo?
— Нет.
— Ты знала, что будешь спать под одной крышей с безбожником?
— Да, папа.
— То есть ты ясно видела грех, но все равно пошла на него?
Я кивнула:
— Да, папа.
— Камбили, ты бесценна, — теперь его голос дрожал, как у человека, который говорит на похоронах, не справляясь с обуревающими его эмоциями. — Ты должна стремиться к совершенству. Ты не должна идти на грех, когда видишь его, — и он опустил чайник в ванну, наклонив носик к моим ногам. Папа стал медленно лить кипяток на ноги, словно проводил эксперимент и с интересом ждал результата. По его щекам текли слезы. Сначала я увидела пар и только потом струю кипятка. Я видела, как она выходит из носика чайника и медленно приближается к моим ногам. Боль, которую я ощутила после, была настолько чистой, настолько острой, что какую-то секунду я ее не осознавала. А потом я начала кричать.
— Вот, что ты делаешь с собой, когда идешь на грех. Ты обжигаешь ноги, — сказал папа.
Я хотела ответить ему: «Да, папа», потому что он был прав, но ноги жгло все выше и выше, и эта мучительная боль простреливала в голову, в губы, в глаза. Папа держал меня одной рукой и аккуратно лил на меня кипяток второй. Я не знала, что захлебывающийся плачем голос, безостановочно произносивший: «Прости! Прости!» был моим, пока кипяток не закончился и я не почувствовала, что мои губы двигаются и я все еще кричу.
Папа поставил чайник и вытер глаза. Я стояла в обжигающей ванне и слишком боялась остаться без кожи, чтобы сдвинуться с места.
Папа хотел взять меня под мышки, чтобы вытащить из ванны, но тут я услышала мамин голос.
— Позволь мне, пожалуйста.
Я не знала, что мама пришла в ванную. По ее лицу струились слезы, и нос у нее тек тоже. А я смотрела на нее и думала, вытрет ли она нос или так и позволит густым потекам достичь губ. Мама смешала соль с холодной водой и осторожно наложила зернистую кашицу мне на ноги. Потом она помогла мне вылезти из ванны и хотела отнести меня в комнату, но я покачала головой. Мама была слишком хрупкой. Мы могли упасть с ней вдвоем. Мама не произнесла ни слова, пока мы не оказались в моей комнате.
— Тебе надо выпить панадол, — сказала она.
Я кивнула и позволила ей дать мне эти таблетки, хоть и понимала, что они никак не помогут облегчить пульсирующую боль в ногах.
— Ты была у Джаджа? — спросила я, и она кивнула в ответ.
— Завтра ноги покроются волдырями.
— К школе все пройдет, — сказала мама.
После того как она ушла, я долго смотрела на гладкую поверхность закрытой двери и думала о дверях в Нсукке и о том, как с них слезает голубая краска. Я думала о мелодичном голосе отца Амади, о широкой щербинке между зубами Амаки, которая показывалась, когда она улыбалась, и о том, как тетушка Ифеома помешивает рагу на керосиновой горелке. Вот Обиора поправляет очки на носу, а Чима свернулся на диване и крепко спит. Я встала и прохромала к своей сумке, чтобы достать оттуда портрет дедушки Ннукву. Он все еще был спрятан в черной упаковке. Он лежал в потайном кармане сумки, и я очень боялась открывать его. Папа обязательно об этом узнает, он почует, что этот рисунок находится в его доме. Я погладила пальцем полиэтилен, сквозь который угадывались очертания фигуры дедушки Ннукву, его расслабленно сложенные руки, длинные вытянутые ноги.
Я едва успела доскакать обратно к кровати, когда папа открыл дверь и вошел. Он чувствовал. Мне захотелось поменять положение и таким-то образом скрыть то, что я только что сделала. Мне хотелось вглядеться в его глаза, чтобы понять, что именно он чувствует и как узнал о рисунке. Но я не смогла. Страх. О, я была с ним хорошо знакома, но всякий раз, когда я снова ощущала его, он становился другим, приобретая разные оттенки и вкусы.
— Все, что я для тебя делаю, для твоего же блага, — сказал папа. — Ты же знаешь?
— Да, папа, — только я пока не понимаю, знает ли он о рисунке.
Он сел на кровать и взял меня за руку.
— Однажды я согрешил против моего тела, — сказал он. — И добрый отец, тот, у которого я жил, пока учился в школе святого Грегори, вошел и застал меня за этим. Он попросил меня вскипятить воды для чая, налил ее в миску и окунул в нее мои руки, — папа смотрел мне прямо в глаза. Я не знала, что он грешил, не понимала, как он был на это способен. — И с тех пор я никогда больше не грешил против своего тела. Добрый отец сделал это ради моего же собственного блага, — закончил он.
Когда папа ушел, я думала не о его руках, погруженных в кипяток, не о слезающей с его кистей коже и искаженном мукой лице. Я думала о портрете дедушки Ннукву, лежащем в моей сумке.
У меня не было возможности рассказать Джаджа о рисунке до следующего дня, субботы, когда он пришел ко мне во время, отведенное на занятия. На нем были толстые носки, и он очень аккуратно ставил ноги на пол, так же, как и я. Но мы не стали говорить о наших обожженных стопах. Потрогав картину пальцем, он сказал, что у него тоже есть что-то, что он хочет мне показать.
Мы спустились на кухню. Его подарок тоже был обернут в черный целлофан, и Джаджа спрятал его в холодильнике, за бутылками «Фанты». Увидев мое озадаченное выражение лица, брат пояснил, что это черенки лилового гибискуса. Он отдаст их садовнику. Сейчас дуют ветра и земля слишком сухая, но тетушка Ифеома сказала, что черенки могут дать корни и прорасти, если их регулярно поливать, ведь гибискусам не нужно много воды, но и сухости они не любят тоже.
Когда Джаджа говорил о гибискусах, его глаза сияли. Он дал мне подержать прохладные влажные черенки и сказал, что сознался о них папе, но как только услышал его шаги, поторопился убрать их обратно.
На обед была каша из батата, и ее запах распространился по всему дому, встретив нас еще до того, как мы дошли до столовой. Пахло вкусно: кусочки сушеной рыбы плавали в желтом соусе вместе с зеленью. После молитвы, когда мама раскладывала еду, папа сказал:
— Эти языческие похороны очень дороги. Сначала одни идолопоклонники потребуют корову, потом ведьмак знахарь захочет козу, чтобы принести ее в жертву какому-то богу камня, потом еще одна корова понадобится на жертву за деревню и еще — за umuada[116]. И никто никогда не спрашивает, почему так называемые боги не едят приносимого им мяса, а некоторые жадные люди делят его между собой. Для безбожников это становится поводом попировать.
Я задумалась, что толкнуло папу говорить об этом. Все остальные ели молча.
— Я отправил Ифеоме деньги на похороны. Дал ей все, что нужно, — продолжил папа. Потом, чуть помолчав, добавил:
— На похороны nna anyi’s.
— Спасибо, Господи, — сказала мама, и мы с Джаджа повторили за ней.
Мы уже заканчивали обедать, когда к папе подошла Сиси и сказала, что у ворот стоит Адэ Кокер с каким-то мужчиной. Адаму попросил их подождать у ворот, как делал всегда, когда посетители приходили во время обеда в выходной день. Я ожидала, что отец предложит им перейти на террасу, но он велел Сиси привести их в дом. Отец произнес благодарственную молитву, несмотря на то что на наших тарелках еще лежала еда, а потом предложил нам продолжать обед, заверив, что покинет нас совсем ненадолго.
Гости вошли и расположились в гостиной. Я не видела их со своего места за столом, но старалась разобрать, о чем они говорят. Я знала, что Джаджа тоже прислушивался. В гостиной говорили тихо, но мы легко различили имя Нуанкити Огечи, особенно когда его произнес Адэ Кокер, который голос не понижал, в отличие от второго посетителя и отца.
Он заявлял, что помощник Большой Шишки, как Адэ называл президента в своих статьях, позвонил и сказал, что Большая Шишка готов дать эксклюзивное интервью.
— Но взамен они желают, чтобы я не публиковал историю о Нуанкити Огечи. Якобы они знают, что какие-то никчемные людишки нарассказывали мне историй, которые я собираюсь использовать в своих статьях, но все эти истории — сущая ерунда.
Я услышала, как папа его тихо перебил и второй мужчина добавил что-то о больших людях в Абудже, которые не хотят, чтобы эта статья увидела свет, особенно сейчас, когда происходит встреча глав государств Британского содружества.