— А вы знаете, что это значит? Что мои источники говорят правду. Они действительно убили Нуанкити Огечи, — вздохнул Адэ Кокер. — Но почему их не заинтересовала предыдущая моя статья? Почему они переполошились сейчас?
Я знала, о какой статье говорит Адэ Кокер, потому что она появилась в «Стандарте» шесть недель назад, как раз в то время, когда Нуанкити Огечи исчез без следа. Я даже помню огромный знак вопроса, стоявший в заголовке статьи: «Где Нуанкити?», и то, что в ней было полно цитат от взволнованных родственников и коллег. Та статья разительно отличалось от самого первого материала о Нуакинти, который назывался «Святой среди нас» и рассказывал о его деятельности, и его продемократических митингах, которые собирали полный стадион на Сурулере.
— А я говорю уважаемому Адэ, что нам стоит подождать, — объяснял неизвестный мне человек. — Пусть он напечатает интервью с Большой Шишкой. О Нуанкити Огечи мы можем рассказать и позже.
— Ну уж нет! — взорвался Адэ. Если бы я не слышала раньше этого высокого, пронзительного голоса, то мне было бы трудно представить, что полноватый смешливый человек может говорить так резко и зло. — Теперь они не хотят поднимать шумиху вокруг Нуанкити Огечи. Как все! А вы знаете, что это значит? Значит, что они убили его! Кто придумал этот ход — подкупить меня интервью с Большой Шишкой? Я вас спрашиваю, кто?
Папа прервал его, но я не слышала, что именно он сказал, успокаивая своего редактора.
— Рядом обедают мои дети. Пойдемте в кабинет, — предложил он.
Они прошли мимо нас к лестнице. Адэ поздоровался, улыбнувшись, но это была натянутая улыбка.
— Можно, я доем? — пошутил он, делая вид, что собирается отобрать у меня вилку.
После обеда, сидя у себя в комнате и занимаясь, я пыталась прислушаться к тому, что происходит в папином кабинете. Джаджа несколько раз проходил мимо его дверей, но, когда я вопросительно взглянула на него, он покачал головой: ему ничего не удалось разобрать сквозь закрытую дверь.
Правительственные агенты пришли тем же вечером, перед ужином. Мужчины в черном, ободравшие гибискус на пути обратно. Те самые, про которых Джаджа говорил, что они пытались подкупить папу целым грузовиком долларов. Те самые, которых папа попросил уйти из его дома.
Когда мы получили следующий номер «Стандарта», я не удивилась, увидев передовицу о Нуанкити Огечи. Она была подробной, злой и полной цитат человека, которого автор называл «Источником». Солдаты застрелили Нуанкити Огечи в кустах возле Мина. А потом залили кислотой его тело, чтобы уничтожить следы.
Во время семейного общения, когда папа выигрывал у меня в шахматы, по радио сообщили, что Нигерию из-за убийства политика остранили от участия в содружестве стран Британского союза и что Канада и Голландия в знак протеста отзывают своих дипломатических представителей. Диктор прочитал небольшую выдержку из обращения правительства Канады; в нем говорилось о «честном человеке Нуанкити Огечи».
Папа поднял взгляд от доски и сказал:
— К этому все и шло. Я знал.
Сразу после ужина пришли посетители. Сиси представила их отцу как посланцев Демократического союза. Они разговаривали на террасе, и, как я ни пыталась, мне не удалось расслышать их разговора. На следующий день во время ужина к нам снова пришли незваные гости. И на следующий день после этого. Все они советовали отцу соблюдать осторожность. Перестать ездить на работу на служебной машине. Не ходить в людные места. Не забывать о терактах: о взрыве бомбы в аэропорту, где по трагической случайности оказался защитник гражданских прав, и об аналогичном взрыве во время одного из демократических митингов на стадионе. Запирать двери. Помнить о страшном убийстве, когда мужчину застрелили в его собственной спальне люди в черных масках.
Об этом нам с Джаджа рассказала мама. Она выглядела напуганной, и мне хотелось погладить ее по плечу и сказать, что с папой ничего не случится. Я верила, что раз они с Адэ борются за правду, все будет в порядке.
— Как думаете, у безбожников есть разум? — спрашивал папа каждый вечер за ужином, после долгой паузы. По вечерам он стал пить больше воды, и наблюдая за ним, я задавалась вопросом, действительно ли у него дрожат руки или это мне только кажется.
Мы с Джаджа не говорили о множестве посетителей, которые приходили в наш дом в то время. Мне хотелось обсудить это, но Джаджа сразу отводил глаза и менял тему разговора. Единственный раз, когда я услышала, как он обсуждает то, что происходило, был во время его телефонного разговора с тетушкой Ифеомой — она позвонила, чтобы узнать, как у папы дела. Она услышала о фуроре, произведенном статьей «Стандарта». Отца в тот момент не было дома, и тетушка поговорила с мамой, а после мама позвала к трубке Джаджа.
— Тетушка, они не тронут папу, — сказал ей тогда Джаджа. — Они знают, что у него большие связи за границей.
Я слушала, как Джаджа рассказывал ей, что садовник уже посадил черенки гибискуса, но пока еще слишком рано судить, приживутся они или нет, и думала, почему же он не говорил мне того, что сказал тете.
Когда трубку взяла я, голос тетушки Ифеомы показался мне очень близким и громким. После обмена приветствиями я сделала глубокий вдох и произнесла:
— Передавайте привет отцу Амади.
— Он все время спрашивает про тебя и Джаджа, — ответила тетушка. — Погоди, здесь Амака хочет с тобой поговорить.
— Камбили, ke kwanu? — по телефону ее голос звучал совсем не так, как в жизни. Легче, спокойнее, без тени насмешки. Или, может, я просто не видела ее лица?
— У меня все хорошо, — ответила я. — Спасибо. Большое спасибо за рисунок.
— Я подумала, что тебе хотелось бы оставить его у себя, — голос Амаки все еще дрожал, когда она говорила о дедушке Ннукву.
— Спасибо, — прошептала я. Мне и в голову не приходило, что Амаке есть дело до меня и до моих желаний.
— Знаешь, на следующей неделе будут дедушкины akwam ozu[117].
— Да, знаю.
— Мы наденем белое. Черный цвет слишком мрачный, особенно тот, который надевают, чтобы оплакивать усопших, угольно-черный. Я буду вести танец внуков, — казалось, кузина гордится этим.
— Он упокоится с миром, — сказала я.
— Да, — она немного помолчала. — Благодаря дяде Юджину.
Я не знала, что на это ответить. Я ощущала себя так, словно передо мной на полу рассыпали детскую присыпку и мне, чтобы не упасть, нужно идти очень осторожно.
— Дедушка Ннукву беспокоился о том, сумеем ли мы похоронить его достойно, — сказала Амака. — А теперь я точно знаю, что его с радостью примет земля. Дядя Юджин дал маме столько денег, что она покупает для похорон семь коров!
— Надо же, — пробормотала я.
— Надеюсь, вы с Джаджа приедете к нам на Пасху. Явления Девы не прекращались, так что на этот раз мы все-таки съездим в Аокпе, если это заставит дядю Юджина вас к нам отпустить. А еще у меня конфирмация в пасхальное воскресенье, и я хочу, чтобы на ней присутствовали вы с Джаджа.
— Я тоже хочу приехать, — сказала я, улыбаясь, потому что слова, которые я только что произнесла, да и весь разговор с Амакой, были похожи на сон. Я подумала о своей конфирмации, которая прошла в прошлом году, в церкви святой Ангессы. Папа купил мне белое кружевное платье с нежной многослойной фатой, которую захотелось потрогать всем женщинам из маминой молитвенной группы, и они сгрудились вокруг меня после Мессы. Епископ с трудом поднял фату с моего лица, чтобы начертить крест на лбу и провозгласить: «Руфь, Печать дара Духа Святого, Аминь». Такое имя выбрал мне папа для конфирмации.
— А ты уже выбрала себе имя? — спросила я.
— Нет, — ответила она. — Ngtvanu[118], мама хочет о чем-то напомнить тете Беатрис.
— Передавай привет Чиме и Обиоре, — сказала я, прежде чем передать телефон маме.
Вернувшись в комнату, я уставилась в учебник и задумалась, действительно ли отец Амади спрашивал о нас или тетушка Ифеома сказала это только из вежливости. Но на тетушку Ифеому это было не похоже. А потом я стала думать, спрашивал ли он о нас с Джаджа вместе, как о двух неразлучных явлениях, как дакриодес и кукуруза, рис и рагу, батат и масло. Или же он разделял нас и интересовался и мной, и Джаджа. Услышав, что отец вернулся с работы, я встряхнулась и посмотрела на раскрытую книгу. Оказывается, все это время я машинально водила ручкой по листку бумаги и исписала его целиком крупными, много раз обведенными буквами, складывавшимися в имя — «отец Амади». Листок я разорвала.
Шли недели, и появлялись листки, которые я тщательно уничтожала. Все они были покрыты сочетанием двух слов: «отец Амади». На некоторых я пыталась запечатлеть его голос, используя ноты, на других — зашифровывала при помощью римских цифр имя. Я делала это не для того, чтобы взбодрить свою память — я и без того постоянно угадывала пружинистую походку, этот легкий уверенный шаг отца Амади в движениях садовников, его стройное сильное тело — в Кевине, а когда начались школьные занятия, то я заметила его улыбку у матушки Лючии. На второй день занятий я присоединилась к девочкам на волейбольном поле и, не прислушиваясь к шепоткам или хихиканью за спиной, стояла, сложив руки, пока меня не взяли в команду. Я видела только гладкое лицо отца Амади и слышала его слова: «У тебя хорошие ноги для бега».
В день, когда погиб Адэ Кокер, шел сильный дождь — странный, яростный ливень посреди сезона харматтана. Адэ завтракал, когда курьер доставил ему посылку. Его дочь в школьной форме начальных классов ела за столом напротив отца. Братик сидел в детском стульчике рядом, и Йеванда кормила его с ложечки. Адэ Кокер открыл посылку и подорвался. Все догадывались о том, что взрывчатка была выслана по указанию главы государства. И все знали, хотя Йеванда этого не рассказывала, что Адэ посмотрел на адрес отправителя, перед тем как открыть посылку, и сказал, что на ней стоит печать Парламента.