— Сначала они не могли найти вену, и мне было так страшно, — мамин голос звучал совсем рядом. Он был реален. Значит, это не сон.
— Камбили, Камбили, ты не спишь? — голос отца Амади звучал ниже и менее мелодично, чем в моих снах.
— Nne, Камбили, ппе, — голос тетушки Ифеомы. Ее лицо появилось рядом с лицом отца Амади. Волосы, заплетенные в косички, были собраны в огромный шар, который выглядел как плетеная корзина, привязанная к ее голове. Я попыталась улыбнуться, через слабость и головокружение. Я чувствовала, как силы покидают меня, унося в темноту мои сознание и разум, и ничего не могла с этим поделать.
— Это все лекарства, — сказала мама.
— Nne, твои кузены передают тебе привет. Они бы приехали, но не могут из-за школы. Со мной отец Амади. Nne, — тетушка Ифеома сжала мою руку, и я скривилась от боли, вынимая ладонь из ее пальцев. Мне было больно даже от этого усилия. Очень хотелось держать глаза открытыми, чтобы видеть отца Амади, чувствовать запах его одеколона, слышать его голос. Но мои веки неумолимо смыкались.
— Так не может больше продолжаться, nwunye т, — послышался голос тетушки Ифеомы. — Когда твой дом охватывает огонь, ты должна бежать, пока тебя не накрыло обвалившейся крышей!
— Такого никогда не было раньше. Он никогда ее так не наказывал, — бормотала мама.
— Камбили поедет в Нсукку после того, как выйдет из больницы.
— Юджин этого не допустит.
— Я сама ему об этом скажу. Наш отец умер, и в моем доме больше нет угрозы язычества. Я хочу, чтобы Камбили и Джаджа пожили у нас, по крайней мере до Пасхи. И ты собирай вещи и приезжай в Нсукку. Тебе будет проще уйти, когда дети окажутся в другом месте.
— Такого никогда не было…
— Ты не слышала, что я тебе сказала, gbo? — тетушка повысила голос.
— Я слышу тебя.
Их голоса отдалились, словно мама и тетушка Ифеома быстро уходили на лодке в море и его волны проглатывали их голоса. Но куда же исчез отец Амади? Часом позже я снова открыла глаза. Кругом была темнота. В отблесках света из коридора, просачивавшегося сквозь щель под дверью, я рассмотрела распятие на стене и фигуру мамы, скорчившейся на стуле в изножье моей кровати.
— Кеdи?[120] Я буду здесь всю ночь. Спи. Отдыхай, — сказала мама. Она встала со стула и присела на мою кровать. Ее рука погладила мою подушку, и я поняла, что она не хотела причинить мне боль. — Твой отец провел у твоей постели все трое суток. Он не спал ни мгновения.
Мне было трудно отвернуться, но я это сделала.
На следующей неделе ко мне пришла репетитор. Прежде чем выбрать ее, мама и папа провели собеседование с десятью кандидатками. Эта молодая монахиня в небесно-голубом платье еще не определилась с выбором профессии. Бусины ее четок, обернутых вокруг талии, издавали при каждом движении чуть различимое постукивание, а тонкие светлые волосы выглядывали из-под платка.
Когда она взяла меня за руку и сказала: «Kee ka ime?»[121] — я была потрясена. Никогда в жизни я не слышала, чтобы белые так хорошо говорили на игбо. Она вела занятия на английском, а после них, хоть и не часто, беседовала со мной на игбо. Пока я изучала нужные тексты, она, перебирая бусины на четках, погружалась в собственное облако молчания. Она очень многое знала — я читала это по ее бездонным глазам цвета ореха — и молчала. Мне не так уж тяжело было двигаться, хотя доктору я категорично заявляла обратное. Жгучая боль, пульсировавшая в моем боку, ощущалась теперь как заживающая ссадина, пульсация в голове почти утихла. Но я плакала и кричала и не позволяла врачам касаться себя. Я не хотела выходить из больницы. Я не хотела возвращаться домой.
Экзамены я сдавала в больничной палате. Матушка Лючия сама принесла мне экзаменационные задания и, сидя на стуле рядом с мамой, ждала, пока я их выполню. Она даже выделила мне дополнительное время, но я сделала все задолго до истечения положенного срока. Спустя несколько дней матушка принесла мой табель. Я заняла первое место в классе, но приветственных песен от мамы не услышала. Она тихо выдохнула: «Слава Богу!»
В тот же день меня навестили мои одноклассницы с расширенными от ужаса и восхищения глазами. Им было сказано, что я с трудом выжила после несчастного случая. Они надеялись, что я вернусь в школу в гипсе, и мечтали написать на нем свои имена. Чинве Джидиз принесла мне открытку, на которой значилось: «Поправляйся скорее, тебя ждет тот, кому ты важна», и, сидя возле моей кровати, поговорила со мной приглушенным шепотом о разных разностях, будто мы с ней дружили всегда. Она даже показала мне табель — заняла второе место. Перед тем как девочки ушли, Эзинн спросила у меня:
— Ты ведь теперь не будешь убегать после школы, да?
В тот вечер мама сказала, что меня выпишут через два дня, но я отправлюсь не домой, а в Нсукку вместе с Джаджа на целую неделю. Она не знала, как тетушке Ифеоме удалось убедить отца, но он согласился с тем, что поездка будет полезна для моего скорейшего выздоровления.
Дождь забрызгал пол террасы, но солнце уже светило вовсю, и мне приходилось щуриться, когда я выглядывала в окно гостиной тетушки Ифеомы. Про такую погоду мама всегда говорила: «Господь еще не решил, что нам послать: дождь или солнце». И мы сидели в квартире и смотрели наружу, дожидаясь, пока Всевышний определится с выбором.
— Камбили, хочешь манго? — спросил Обиора откуда-то позади меня.
Он хотел помочь мне дойти до квартиры, когда мы приехали несколько часов назад, а Чима настоял на том, что сам понесет мою сумку. Они словно боялись, что моя болезнь не ушла, а спряталась и непременно проявится снова, если я стану напрягаться или устану. Тетушка Ифеома сказала им, что я чуть не умерла от опасного заболевания.
— Я съем, но чуть попозже, — сказала я, поворачиваясь к нему.
Обиора стучал плодом желтого манго о стену гостиной. Он делал так до тех пор, пока мякоть плода не превращалась в пюре, потом прокусывал дырочку в толстой кожуре и высасывал ее до конца, пока от манго не оставалась только косточка, болтавшаяся в кожуре, как человек в слишком свободной для него одежде. Амака и тетушка Ифеома тоже ели манго, только срезая плотную оранжевую мякоть с помощью ножа.
Я вышла на террасу, чтобы посмотреть, как ливень постепенно превращается в легкую морось и совсем заканчивается. Бог выбрал солнце. Воздух был свежим и наполненным пока только густым вкусным запахом разогретой и увлажненной земли. Я представила себе, как иду в сад, где, стоя на коленях, уже возился Джаджа, выкапываю руками ком земли, и запихиваю его себе в рот.
— Aku na-efe! Aku[122] летят! — закричал ребенок из квартиры выше этажом.
Воздух постепенно наполнялся трепещущими прозрачными крыльями. Дети, вооруженные жестяными банками и свернутыми газетами, высыпали на улицу. Они сбивали летящих термитов на лету, а потом наклонялись и собирали их в банки. Кто-то из ребят с удовольствием бегал, размахивая газетой, кто-то, сидя на корточках, наблюдал, как лишившиеся крыльев насекомые ползают по земле и образуют подвижные живые цепочки.
— Любопытно, вот некоторые люди едят aku, но, если им предложить съесть термита, они с возмущением откажутся. А на самом-то деле термиты без крыльев лишь на пару фаз развития опережают тех, что с крыльями, — сказал Обиора.
— Ты только посмотри на себя, Обиора, — рассмеялась тетушка Ифеома. — Вот сидишь, разглогольствуешь, а каких-то пару лет назад ты первым выскакивал за ними вдогонку!
— К тому же, что это ты говоришь о детях с таким пренебрежением? — подхватила Амака. — Это же твоя среда!
— Я никогда не был ребенком, — изрек Обиора, направляясь к выходу.
— И куда это ты собрался? — не унималась Амака. — В погоню за aku?
— Я не собираюсь бегать за этими летающими термитами. Я собираюсь посмотреть. Понаблюдать, — важно сказал Обиора.
— А можно мне тоже пойти, мам? — спросил Чима.
— Да, только ты же знаешь, мы их не жарим.
— Я отдам тех, что поймаю, Угочукву. Они готовят aku у себя в квартире.
— Только будь осторожен, не позволь им влететь тебе в ухо, inugo! Иначе можешь оглохнуть! — крикнула тетушка вдогонку уже выскочившему на улицу Чиме.
Тетушка Ифеома надела шлепанцы и отправилась наверх, поговорить с соседкой. Я осталась наедине с Амакой, которая подошла и встала рядом со мной возле металлических ограждений. Она наклонилась, чтобы облокотиться о перила, слегка коснувшись меня плечом. Прошлое напряжение между нами исчезло без следа.
— Ты стала дамой сердца отца Амади, — сказала она. Теперь она разговаривала со мной так же легко и таким же тоном, как с Обиорой. И, верно, представить себе не могла, как болезенно сжалось мое сердце. — Он очень беспокоился, когда ты болела. И все время о тебе говорил. И, amam[123], это не напоминало заботу пастыря.
— А что он говорил?
Амака повернулась, чтобы посмотреть в мое взволнованное лицо.
— Ты в него влюбилась, да?
«Влюбилась» было очень мягким словом для описания того, что я чувствовала. Оно не охватывало и малой его части, но я ответила:
— Да.
— Как и каждая вторая девушка здесь, на территории университета.
Я крепче вцепилась в перила, понимая, что Амака больше ничего не скажет, если я ее об этом не спрошу. К тому же она хотела меня разговорить.
— В каком смысле? — спросила я.
— Ой, да все девчонки в него влюблены! Даже некоторые замужние женщины. Знаешь, люди все время влюбляются в служителей церкви. Все-таки приятно помериться с Богом как с соперником, — Амака провела рукой по перилам, размазывая капельки воды. — Но с тобой все иначе. Я никогда не слышала, чтобы он о ком-нибудь так говорил. Он рассказывал, что ты никогда не смеешься. И какая ты застенчивая и задумчивая. Он настоял на том, что сам отвезет маму в Энугу, чтобы повидаться с тобой. Я сказала ему, что он ведет себя как человек, у которого заболела жена.