— Я была так рада увидеть его, — выдохнула я. Слова удивительно легко формировались у меня на языке и скатывались с него. Амака по-прежнему внимательно на меня смотрела.
— Это ведь дядя Юджин сделал такое с тобой, okwia[124]?
Я отпустила перила, внезапно ощутив потребность посетить туалет. Никто не спрашивал меня об этом, даже доктор в больнице, даже отец Бенедикт. Не знаю, как папа объяснил им, что со мной случилось. Если вообще что-либо объяснял.
— Тебе сказала тетушка Ифеома? — спросила я.
— Нет, но я догадалась.
— Да, это был он, — произнесла я и направилась в туалет. Я не хотела видеть реакцию Амаки.
В тот вечер электричество отключили еще до захода солнца. Холодильник вздрогнул и затрясся, а затем наступила тишина. Я не замечала, какой в квартире стоял гул, пока он не прекратился. Обиора принес на терассу керосиновые лампы, и мы устроились вокруг них, отбиваясь от крохотных насекомых, слепо летящих на желтый свет и бьющихся о светильники. Чуть позже появился отец Амади, он принес жареный дакриодес с кукурузой, завернутый в старую газету.
— Отче, вы лучше всех! Это именно то, о чем я только что думала, дакриодес с кукурузой! — завопила Амака.
— Я принес это только с одним условием: сегодня ты не будешь со мной спорить! — улыбнулся отец Амади. — Я пришел проведать Камбили.
Амака рассмеялась, забрала у него сверток и пошла за тарелками.
— Рад видеть тебя здоровой, — сказал отец Амади, рассматривая меня и приглашая взглядом подняться. Я встала, и он осторожно обнял меня. Прикосновение его тела было приятным. Я первая отстранилась. Мне хотелось, чтобы Чима, Джаджа, Обиора, Амака и тетушка Ифеома на время куда-нибудь исчезли. Мне хотелось побыть с ним наедине. Рассказать, что теперь цвет обожженной глины, цвет его кожи — мой любимый цвет, что его присутствие согревает мне сердце.
В дверь постучала соседка, она принесла пластиковый контейнер с aku, листьями anara и красным перцем. Тетушка Ифеома сказала, что мне есть это не стоит, чтобы не рисковать желудком. Я наблюдала, как Обиора взял лист, положил на ладонь, насыпал на него aku, зажаренных до хруста, поместил сверху перец и свернул в рулет. Когда он отправил рулет себе в рот, часть ингредиентов просыпалась.
— У нас говорят: как бы далеко aku ни летал, все равно попадет в рот к лягушке, — усмехнулся отец Амади. Он опустил руку в контейнер, взял несколько aku и бросил их себе в рот. — Мальчишкой я обожал гоняться за aku. И еще и потому, что это — хорошая еда. Лучше всего было дождаться вечера: тогда они теряют свои крылья и падают на землю. Остается только собрать урожай, — его голос звучал почти ностальгически.
Я закрыла глаза и, слушая музыку его голоса, представила отца Амади ребенком, еще до того, как его плечи расправились, увидела, как он бегает за aku по размягченной дождями земле.
Тетушка Ифеома не позволяла мне, пока я не окрепну, по утрам таскать канистры с водой. Поэтому я проснулась позже всех, когда комнату наполнили разбросанные зеркалом солнечные зайчики. В квартире было пусто, только в гостиной, у окна, обнаружилась Амака — она смотрела на террасу. Я подошла и встала рядом. Снаружи шла беседа: тетушка Ифеома сидела и разговаривала с незнакомой мне женщиной с умным пронзительным взглядом и лишенными улыбки губами. На ней не было и следа косметики.
— Мы не можем сидеть сложа руки, mba[125]. Разве может один-единственный старший администратор руководить целым университетом? Ты когда-нибудь слышала о таком? — спросила тетушка Ифеома, наклоняясь вперед. Она поджала губы, и на ее отливающей бронзой помаде появились крошечные трещины. — С самого момента основания совет управляющих всегда избирал администрацию. Из нескольких человек! Это же правильно, oburia[126]?
Женщина кивала и смотрела куда-то вдаль, как делают люди, старающиеся подобрать подходящие аргументы. Наконец она заговорила: слова полились неспешно — так уговаривают упрямого ребенка.
— Ифеома, говорят, составлен список преподавателей, которых университет считает неблагонадежными. Все они подлежат увольнению. И твое имя есть в этом списке.
— А мне не за лояльность и платят. Только почему-то правда у нас под запретом!
— Ифеома, неужели ты считаешь, что одна ты знаешь правду? Неужели ты думаешь, что мы ее не знаем, а? Но, gwakenem[127], твоя правда накормит твоих детей? Она оплатит им школу и купит одежду?
— А когда нам дадут слово? Когда солдаты станут преподавателями, а студенты начнут ходить на лекции под дулом автоматов? Когда пожелают услышать наше мнение? — тетушка говорила все громче, глаза ее сверкали. Но ее гнев вызывала не собеседница, а что-то куда большее, то, что сейчас разделяло женщин.
Незнакомка встала, расправила свою желто-голубую юбку, из-под которой виднелись лишь подошвы ее коричневых шлепанцев:
— Нам пора. У тебя во сколько лекция?
— В два.
— У тебя есть топливо?
— Ebekwanu?[128] Нет.
— Позволь мне подвезти тебя. У меня немного есть.
Я смотрела, как тетушка Ифеома и ее гостья медленно идут к выходу, будто придавленные весом произнесенных слов. Амака подождала, пока за ними закроется дверь, и только потом села на стул.
— Мама просила напомнить тебе про обезболивающие, Камбили, — сказала она.
— О чем это разговаривали тетушка Ифеома и ее подруга? — спросила я, прекрасно понимая, что раньше никогда бы не отважилась задать подобный вопрос.
— О старшем администраторе, — коротко ответила Амака, нервно поглаживая спинку плетеного стула. Вероятно, ей казалось, что я сразу же пойму, о чем идет речь.
— О том, кто станет править университетом, — пояснил Обиора. — Университет превращается в государство в миниатюре.
Оказывается, все это время он сидел на полу и читал. Я раньше никогда не слышала, чтобы кто-нибудь использовал слово «миниатюра».
— Они велят маме заткнуться, — Амака начала сердиться. — Заткнись, или будешь fiam[129] уволена, — и она щелкнула пальцами, показывая, как быстро это может произойти.
— Если ее уволят, мы поедем в Америку, — улыбнулся Обиора.
— Mechie onu, — рявкнула Амака. — Заткнись.
— В Америку? — я переводила взгляд с Амаки на Обиору.
— Тетя Филиппа зовет маму к себе. Там, по крайней мере, людям платят вовремя, — горько бросила Амака, словно кого-то обвиняя.
— Уважение, достойный доход и никакой политики. Куда как лучше для мамы! — Обиора сопровождал каждое слово кивком, соглашаясь с собой на тот случай, если он останется в меньшинстве.
— Мама что, сказала тебе, что собирается уехать, gbo? — Амака быстро-быстро постукивала по стулу пальцами.
— Ей тут мешают во всем. Даже делать карьеру! — Обиора чуть повысил голос. — Она уже несколько лет назад должна была стать старшим преподавателем.
— Тетя сама это сказала? — глупо спросила я, понимая еще меньше, чем в начале разговора. Его предмет приводил меня в ужас — я не могла представить себе жизни без тетушки и ее семьи, без Нсукки.
Мне никто не ответил. Кузены молча жгли друг друга взглядами. Похоже, они и разговаривали не со мной. Тогда я вышла на улицу и встала у перил террасы.
Дождь шел всю ночь. И теперь Джаджа, стоя на коленях, занимался прополкой. Ведь с поливом за него отлично справились небеса. На мягкой, влажной земле заднего двора уже выросли муравейники, похожие на маленькие крепости. Я сделала глубокий вдох и задержала дыхание, чтобы насладиться ароматом свежей листвы, омытой дождем. Наверное, так курильщики наслаждаются последней сигаретой. Окаймляющие сад кусты аламанды покрылись цилиндриками желтых цветков. Чима наклонял их один за другим и вставлял в каждый свой мизинец, подыскивая тот, что идеально подойдет по размеру. А я бездумно за ним наблюдала.
Вечером по дороге на стадион к нам заехал отец Амади — хотел всех отвезти на футбол. Он тренировал мальчиков из Угву Адижи, готовил их к турниру, организованному правительством для отбора юных талантов. Но Обиора одолжил у соседей сверху видеоигру и теперь сидел вместе с Чимой и Джаджа перед телевизором. Идти им, естественно, никуда не хотелось. А когда отец Амади позвал Амаку, та рассмеялась:
— К чему излишняя вежливость? Я отлично понимаю: вы хотите побыть наедине с той, кто дорог вашему сердцу.
Отец Амади улыбнулся, но ничего ей не ответил.
И я отправилась с ним одна. Пока мы ехали на стадион, от стеснения у меня пересохло во рту. Я была признательна отцу Амади за то, что он не стал комментировать слова Амаки, а говорил про ароматные дожди и подпевал на игбо энергичному хору, записанному на магнитофон. Мальчики — более высокие, взрослые версии тех ребят, что я видела прошлый раз, — уже ждали отца Амади. Их дырявые шорты были так же поношены, а майки — тех же неопределенных цветов. Отец Амади говорил с ними громче, чем обычно, и его голос звучал более резко. Он подбадривал, объяснял и показывал слабые места каждого мальчишки. А когда они принялись прыгать в высоту — кажется, на пределе сил, — в какой-то момент отец Амади незаметно приподнял планку на одно отделение.
— Еще раз! На старт! Внимание! Пошли!
И они, один за другим, перепрыгнули. Так он проделывал несколько раз, пока мальчишки не взмолились:
— Ну, святой отец! Ah! Ah! Fada!
Отец Амади рассмеялся и сказал, что всегда верил: они могут взять высоту куда выше, чем сами думают. И они только что доказали его правоту.
И тогда я поняла, что тетушка Ифеома именно так воспитывает своих детей. Она постоянно, изо дня в день, ставит планку их понимания все выше и выше, разговаривая с ними, как с умными взрослыми, и объясняет, чего от них ожидает. Она верит,