— Хорошо.
Он полистал лежащий передо мной учебник «Введение в технические науки».
— Что у тебя было на обед?
— Garri[23].
Несмотря на то что брат был в курсе моего ежедневного меню — мама дважды в месяц вывешивала его на кухонной стене, — он все равно спрашивал меня об этом. Мы часто так делали: задавали друг другу вопросы, ответы на которые и без того знали. Возможно, так мы оберегали себя от других вопросов, ответы на которые знать не хотели.
«Жаль, что теперь мы обедаем порознь», — сказал Джаджа одними глазами.
— Мне тоже, — ответила я вслух.
Раньше Кевин, наш водитель, забирал меня от обители Дочерей непорочного Сердца, и мы ехали за Джаджа, чтобы затем вместе с ним пообедать дома. Но после того как Джаджа перешел на новую программу обучения для одаренных учеников в школе имени святого Николая и стал оставаться на внеклассные занятия, папа изменил его расписание. Однако мое осталось прежним, и к приходу Джаджа я должна была уже пообедать, отдохнуть во время послеобеденной сиесты и сесть за уроки.
— Мне надо сделать три задания, — сказал Джаджа, разворачиваясь, чтобы уйти.
— Мама беременна, — проговорила я ему в спину.
Джаджа вернулся и сел на край моей кровати.
— Она сама тебе сказала?
— Да. Роды должны быть в октябре.
Джаджа зажмурился, затем снова открыл глаза.
— Мы позаботимся о брате. Мы защитим его.
Я знала, что Джаджа имеет в виду защиту от папы, но не стала расспрашивать, почему он об этом подумал. Вместо этого я поинтересовалась:
— С чего ты взял, что будет мальчик?
— Чувствую. А ты что думаешь?
— Не знаю.
Джаджа посидел со мной еще немного, а потом пошел обедать. Я отодвинула учебник и подняла глаза на расписание, висевшее над столом. В самом верху листа крупными буквами было выведено: «Камбили» — точно так же имя Джаджа значилось на расписании над его письменным столом. Интересно, когда папа составит расписание для нашего будущего брата: сразу после рождения или чуть позже, когда тот научится ходить?
Папа любил порядок. Это было видно даже по тому, с какой скрупулезной точностью провел он черные линии, разделявшие каждый день на время для занятий и отдыха, для еды и общения с семьей, для молитвы и сна. Папа часто проверял наши расписания и вносил в них изменения. В течение учебного года нам полагалось меньше времени тратить на послеобеденный отдых и больше — на занятия, даже по выходным. В каникулы увеличивалась длительность семейного досуга: нам разрешалось поиграть в шахматы или в «Монополию», послушать радио и почитать газеты.
Государственный переворот произошел на следующий день, в субботу, во время совместного семейного отдыха. Папа как раз объявил мат Джаджа, когда по радио стали передавать военные марши, торжественность и напряженность которых заставила нас насторожиться. Затем в эфире возник голос генерала с сильным акцентом хауса[24], объявивший, что в стране произошел переворот: теперь у нас новое правительство, и в скором времени сообщат, кто станет новым главой государства.
Папа оттолкнул в сторону шахматную доску и, извинившись за необходимость отлучиться, чтобы сделать срочный телефонный звонок, поднялся в кабинет. Мама, Джаджа и я молча ждали его возвращения. Я догадывалась, что папа связывается со своим редактором, Адэ Кокером — и наверняка с целью обсудить с ним будущую статью, посвященную перевороту. Мы пили сок манго, который Сиси подала в высоких стаканах, когда папа вернулся и пролил свет на происходящее в стране. Он выглядел грустным: уголки его губ слегка опустились. «Перевороты несут только смуту», — повторял он нам, вспоминая о кровавых путчах шестидесятых годов, итогом которых стала гражданская война. Именно тогда папа уехал из Нигерии в Англию на учебу. Перевороты дали начало порочному кругу: военные выхватывали друг у друга власть, потому что это было легко сделать.
Папа считал всех политиков продажными. «Стандарт» постоянно писал о кабинетных министрах, которые набивают свои карманы, точнее, переводят деньги, предназначенные для зарплаты учителям, на свои заграничные счета. Он говорил, что нам, нигерийцам, необходимо не правление военных, а установление обновленной демократии. Обновленной демократии. То, каким тоном папа произносил эти слова, придавало им особую весомость. При этом он любил откинуться на спинку кресла и поднять глаза вверх, словно ища там поддержки. А я наблюдала, как двигаются папины губы. В подобные моменты я забывала обо всем, мне хотелось навсегда остаться здесь и сидеть, слушая его голос, растворяясь в тех значимых словах, которые он произносил. То же самое я чувствовала, когда он улыбался и его лицо становилось похожим на лопнувший кокос, в трещине которого проглядывала белоснежная сахарная мякоть.
На следующий день после переворота, перед тем как отправиться на вечернюю службу в церковь святой Агнессы, мы сидели в гостиной и читали газеты. По распоряжению папы разносчик каждое утро приносил по четыре экземпляра всех авторитетных изданий свежей прессы. Одну статью из газеты «Нигерия сегодня» папа прочитал вслух. Это была авторская колонка, в которой выражалось мнение, что сейчас и в самом деле пришло время для появления жесткого президента из военных, потому что политики стали неуправляемыми, а экономика пришла в упадок.
— «Стандарт» никогда не напечатал бы подобной чепухи, — «Стандарт» мы всегда читали первым. Только он позволял себе критическую точку зрения и призывал новое военное правительство немедленно вернуться к демократии. Папа опустил газету: — И не позволил бы себе называть самозванца президентом.
— Президент — пост, на который избирают, — заметил Джаджа. — А в данном случае его будет правильнее назвать главой правительства.
Папа улыбнулся, и я пожалела, что слова принадлежат не мне.
— В «Стандарте» отличный редактор, — похвалила мама.
— И это, очевидно, лучшее из существующих на сегодняшний день изданий, — с гордостью заявил папа, просматривая следующую газету. — «Смена защитника». Вот это заголовок! Они трусят, пишут о том, как коррумпировано было гражданское правительство. Можно подумать, военное станет вести себя иначе. Эта страна катится в пропасть. В бездонную пропасть.
— Господь нас не оставит, — заявила я, уверенная, что папе понравятся эти слова.
— Да-да, — кивнул он, соглашаясь, а потом взял меня за руку, и мне стало так хорошо, будто во рту растаяла целая пригоршня конфет.
В течение нескольких недель тон газет, которые мы читали во время семейного отдыха, был очень сдержанным, не таким, как обычно. «Стандарт» стал еще более критичным, поднимающим все больше вопросов. Даже поездки до школы теперь проходили иначе. Первую неделю после переворота Кевин каждое утро ломал несколько зеленых ветвей и закреплял их над номером машины, чтобы демонстранты на площади Правительства не задержали нас и дали проехать. Зеленые ветви символизировали солидарность. Правда, наши ветви никогда не выглядели столь же ярко, как те, что держали в руках демонстранты. Иногда, проезжая мимо них, я задумывалась, каково было бы присоединиться к ним, кричать: «Свобода!» и мешать проезжающим машинам.
Пару недель спустя, когда Кевин проезжал мимо Окуи Роуд, мы увидели возле рынка заграждение и солдат. Они прохаживались вокруг, поглаживая длинные стволы ружей, останавливали и обыскивали машины. Один раз я увидела мужчину, стоявшего на коленях возле «Пежо 504» с поднятыми вверх руками.
Но дома все оставалось по-прежнему. Джаджа и я не отступали от своих расписаний и всё так же задавали друг другу вопросы, ответы на которые нам были уже известны. Мамин живот был единственным, что менялось: он стал понемногу расти. Сначала он напоминал сдувшийся футбольный мяч, но ко дню Святой Троицы туго натянул мамину юбку, расшитую золотыми и красными нитками, которую она надевала в церковь, и его уже нельзя было спутать со складками одежды.
В тот день алтарь церкви украшали те же цветы, что и юбку мамы: красный цвет — символ Троицы. Проповедь в тот день читал приглашенный проповедник в красной, коротковатой для него сутане. Он был молод и во время проповеди часто поднимал умные карие глаза на собравшихся прихожан, а закончив, медленно поцеловал Библию. Будь на его месте кто-нибудь другой, этот жест показался бы наигранным, излишне драматичным. Но в его исполнении это выглядело естественно. Этот человек казался настоящим. Он рассказывал нам, что недавно получил сан и ждал своего назначения к собственному приходу. Общий с отцом Бенедиктом друг пригласил его в нашу церковь проповедовать, чему молодой человек обрадовался. Он не стал расхваливать красоту алтаря церкви святой Агнессы, хотя его полированные ступени сияли, словно высеченные изо льда, и не объявил нашу церковь самой красивой в Энугу или даже во всей Нигерии. Он даже не взялся утверждать, как все предыдущие приглашенные проповедники, что здесь присутствие Господне ощущается сильнее, чем где бы то ни было, и что пронизанные светом витражные изображения святых не дают Всевышнему покинуть это место. К тому же на середине проповеди он вдруг начал петь на игбо Bunie у а епи. Весь приход затаил дыхание, кто-то охнул, кто-то удивленно открыл рот. Все привыкли к сухим, увлекающим в сон, монотонным проповедям отца Бенедикта, но постепенно люди присоединились к пению.
Я видела, как папа поджимает губы. Он скосил глаза на нас с Джаджа, и одобрительно кивнул, убедившись в том, что наши губы не шевелятся.
После службы мы стояли у входа в церковь и ждали, пока папа поздоровается с каждым, кто собрался вокруг него.
— Доброе утро, слава Господу! — говорил он всякий раз, перед тем как пожать протянутую руку мужчине и обнять женщину, похлопать по руке ребятенка или ущипнуть за щеку совсем крохотного малыша. Некоторые мужчины что-то шептали папе на ухо, он отвечал им таким же шепотом, и тогда они благодарно сжимали протянутую ладонь. Когда папа наконец поприветствовал всех, во дворе перед церковью почти не осталось автомобилей, до того стоявших так же плотно, как зубы во рту. Мы направились к нашей машине.