Когда мы наконец свернули на грунтовую дорогу с написанным от руки объявлением «Добро пожаловать в Аокпе, землю чудес», то поняли, что попали на невообразимый базар. Сотни машин — многие с кривоватыми надписями «Католическое паломничество» — заполонили улочки крохотной деревушки, по которой, по словам тетушки Ифеомы, никогда не проезжало больше десяти машин сразу, пока одной местной девушке не стали приходить видения Красивой женщины. Людей вокруг было так много, что чужие запахи уже не воспринимались как чуждые. Женщины падали на колени. Мужчины кричали молитвы. Стучали бусины четок. Люди показывали руками и кричали: «Смотрите! Смотрите! Там, на дереве, это Богородица!» Другие указывали на сияющее солнце и говорили: «Вон она!»
Мы стояли под огромным делониксом. Он был весь усыпан цветами, свешивавшимися с широких ветвей, а землю под ним покрывал ковер из лепестков цвета пламени. Когда девушку, которая видела Богородицу, вывели к людям, делоникс покачнулся и потоком обрушил вниз лепестки. Девушка была худенькой и серьезной, одетой в белое, от возбужденных поклонников ее охраняли несколько сильных мужчин. Не успела она пройти мимо нас, как остальные деревья, стоявшие поблизости, начали качаться с пугающей силой, будто кто-то их тряс. Ленты, натянутые, чтобы обозначить границы зоны видений, тоже задрожали. А ветра не было. Солнце стало белым, цветом и формой оно напомнило мне просвиру при причастии. А потом я увидела ее, Благословенную деву: образ на бледном солнце, красный отблеск на тыльной стороне моей ладони, улыбку на лице опоясанного четками мужчины, касавшегося меня рукавом. Она была везде.
Мне хотелось остаться здесь подольше, но тетушка сказала, что нам пора ехать, потому что мы рискуем застрять здесь, если дождемся общего отъезда. У торговцев, которых мы встретили по пути к машине, она купила четки, наплечники и маленький сосуд со святой водой.
— Не важно, видели мы Богородицу или нет, — сказала Амака, садясь в машину. — Аокпе всегда будет для нас особенным местом, потому что благодаря ему Камбили и Джаджа впервые побывали в Нсукке.
— Значит ли это, что ты не веришь в эти явления? — спросил отец Амади, и в его голосе слышалась улыбка.
— Нет, я этого не говорила, — ответила Амака. — А вот вы, вы верите?
Отец Амади ничего не ответил, сделав вид, что его больше всего занимает выдворение из машины надоедливой мухи.
— А я почувствовала присутствие Благословенной девы. Почувствовала, и все, — выпалила я. Как может человек не уверовать после всего, что мы там видели? Или они не видели и не чувствовали всего этого?
Отец Амади повернулся и стал внимательно на меня смотреть. Я заметила это краем глаза. Он мягко улыбался. Тетушка Ифеома бросила на меня взгляд, а потом снова вернулась к дороге.
— Камбили права, — сказала она. — Там происходит что-то божественное.
Отец Амади отправился прощаться с семьями, живущими на территории университета. И взял меня с собой. Многие дети преподавателей льнули к нему, прижимались покрепче, будто надеялись удержать его, не дать уехать из Нсукки. Мы почти не разговаривали, но пели песни на игбо, которые были записаны на его кассете. И одна из них, Abum onye n’uwa, onye kambu n’uwa, настолько размягчила мой язык, что, когда мы сели в его машину, я сказала:
— Я люблю вас.
Он повернулся ко мне с выражением лица, которого я никогда у него не видела. Его глаза были почти грустными. Он перегнулся через руль и прижался лицом к моему лицу.
— Тебе почти шестнадцать, Камбили. Ты красива. И ты встретишь в жизни больше любви, чем ты себе можешь представить, — сказал он. А я не знала, то ли мне смеяться, то ли плакать. Он ошибался. Он так ошибался.
Пока мы ехали домой, я смотрела в открытое окно. Зияющие дыры в живых изгородях заросли, зеленые ветви протянулись друг навстречу другу, и я жалела, что больше не просматриваются дворы и мне не представить, как течет жизнь там, за вывешенной на сушку одеждой, под качелями, среди зелени. Мне так хотелось сморгнуть слезы, застывшие в моих глазах, отвлечься, подумать о чем-нибудь — о чем угодно, — только бы перестать чувствовать.
Когда я вернулась, тетушка стала спрашивать, что со мной случилось.
— У меня все в порядке, — ответила я. Но она смотрела на меня так, словно знала, что это неправда.
— Ты уверена, nne?
— Да, тетушка.
— Тогда взбодрись, inugo? И пожалуйста, помолись о моем собеседовании по поводу визы. Завтра я поеду в Лагос.
— Ах да, — сказала я, чувствуя, как меня накрывает удушающая волна тоски. — Хорошо, тетушка, — но я знала, что не смогу, не стану молиться за то, чтобы она получила визу. Конечно, тетя хочет уехать, вернее, ей не оставили шанса желать чего-то другого. Но молиться за ее отъезд? Я не умела молиться за то, чего не хотела.
Амака была уже в спальне, лежала в кровати и слушала музыку, поставив магнитофон возле уха. Я села на кровать и понадеялась, что Амака не станет спрашивать меня о том, как прошел мой день с отцом Амади. Она ничего и не говорила, а только слушала.
— А ты подпеваешь, — сказала она, спустя некоторое время.
— Что?
— Ты подпевала Fela.
— Правда? — я посмотрела на Амаку: не выдумывает ли она?
— Где я возьму записи Fela в Америке? Вот где?
Мне хотелось сказать Амаке, что в Америке она обязательно найдет эти и многие другие записи и что я в этом полностью уверена, но не сказала. Это означало бы, что я верю, что тетушка Ифеома получит визу. К тому же я не была уверена в том, что Амака хочет слышать слова утешения.
Живот не давал мне покоя до тех пор, пока тетушка не вернулась из Лагоса. Мы ждали ее на веранде, хоть и могли сидеть в гостиной и смотреть телевизор. Нам не докучали насекомые: то ли довольствовались электрической лампочкой, в которую временами врезались к немалому своему удивлению, то ли ощущали всеобщее напряжение. Амака вынесла вентилятор, и его шелест под аккомпанемент гула холодильника в квартире создавал забавную мелодию.
Когда во дворе остановилась машина, Обиора вскочил и побежал навстречу водителю:
— Мам, ну как прошло? Получила?
— Получила, — ответила тетушка Ифеома, поднимаясь на веранду.
— Ты получила визу! — закричал Обиора, и Чима, быстро повторив за ним, бросился обнимать мать. Амака, Джаджа и я не вставали. Мы поприветствовали тетушку и проследили глазами, как она входит в квартиру и идет переодеваться. Вскоре она вышла, повязав вокруг груди накидку. Ткань прикрывала ей ноги до голени, хотя женщине среднего роста она доходила бы до щиколоток. Тетя села и попросила Обиору принести ей стакан воды.
— Ты не выглядишь счастливой, тетушка, — сказал Джаджа.
— О, nna m, я счастлива. Знаешь, скольким они отказывают? Женщина, сидевшая рядом со мной, плакала так долго, что я подумала, кровь скоро потечет по ее щекам. Она спросила их: «Почему вы отказывате мне в визе? Я же показала вам, что у меня есть деньги в банке. С чего вы решили, что я не вернусь? У меня здесь собственность! У меня здесь собственность!» Она повторяла это снова и снова. По-моему, она хотела поехать на свадьбу своей сестры.
— Так почему ей отказали? — спросил Обиора.
— Не знаю. Если у них хорошее настроение — они дают визу, плохое — отказывают. Если ты ничего собой не представляешь в глазах другого человека, он поступает с тобой именно так. Мы как футбольные мячи, которые они могут пинать в любом направлении.
— Когда мы уезжаем? — устало спросила Амака. И я понимала, что сейчас ей нет никакого дела ни до женщины, чуть не выплакавшей себе глаза в посольстве, ни до нигерийцев, которых пинают, подобно футбольным мячам.
Тетушка выпила весь стакан, прежде чем ответить.
— Мы должны освободить квартиру через две недели. Я знаю, в администрации так и ждут, чтобы я просрочила уведомление, и тогда они снова пришлют сюда своих мордоворотов из отдела безопасности, и те вышвырнут мои вещи на улицу.
— Ты хочешь сказать, что мы уезжаем из Нигерии через две недели? — резко переспросила Амака.
— Правда, я настоящая волшебница? — не осталась в долгу тетушка. Но по ее голосу не чувствовалось, что ей смешно. В нем вообще звучала только усталость. — Сначала я должна найти деньги на билеты. А они не дешевы. Мне придется просить вашего дядю Юджина о помощи, поэтому я думаю поехать в Энугу вместе с Джаджа и Камбили, возможно, на следующей неделе. Надеюсь, пока мы готовимся к отъезду, мне хватит времени и сил убедить Юджина отправить Джаджа и Камбили в школу-интернат, — тетушка повернулась к нам с Джаджа. — Я сделаю все возможное. Отец Амади предложил свою помощь, он переговорит с отцом Бенедиктом, чтобы тот тоже оказал влияние на вашего отца. Я считаю, что вам обоим лучше учиться как можно дальше от дома.
Я кивнула. Джаджа встал и ушел в квартиру. В воздухе повисло ощущение завершенности, гнетущее и пустое.
Последний день отца Амади застал меня врасплох. Он пришел утром, благоухая своим мужественным одеколоном, который стал мерещиться мне даже там, где его не было. Он улыбался все той же мальчишеской улыбкой, носил все ту же сутану.
Обиора взгляул на него и пропел:
— Теперь из самых дальних частей Африки приходят на Запад миссионеры, чтобы вновь обратить его к вере!
Отец Амади рассмеялся:
— Обиора, кто бы тебе ни давал эти еретические книжки, ему стоит прекратить это делать.
Его смех был прежним тоже. Казалось, в нем ничего не изменилось, а моя новая, но такая хрупкая жизнь вот-вот должна была разлететься на кусочки. Я неожиданно ощутила, как во мне, заполняя мою грудь, не давая сделать вдох, разрастается злость. Она была чувством новым, доселе чуждым и будоражащим. Я наблюдала за тем, как отец Амади разговаривал с тетушкой Ифеомой и кузенами, баюкая свою злость. Наконец он попросил меня проводить его до машины.
— Я должен присоединиться к членам капелланского совета за обедом, они для меня готовят, — сказал он. — Но ты приходи, проведем вместе пару часов, пока я буду разбирать офис в капелланстве.