аже на переднем сиденье «Вольво» оказались мешки с бобами, так что казалось, что там уснул кто-то из пассажиров. Кевин и Сандэй выехали первыми, мы двинулись следом за ними, чтобы в случае, если их остановят солдаты, отец увидел это и смог вмешаться.
Выезжая из ворот, папа начал чтение молитвы Розария. Он остановился после первого десятка, чтобы мама могла продолжить следующими десятью молитвами «Радуйся, Мария». Следующие десять молитв читал Джаджа, а потом пришла моя очередь.
Папа ехал медленно. Шоссе было однополосным, поэтому он не обгонял попутные грузовики, бормоча, что дороги сейчас небезопасны и что люди из Абуджа разворовали и растратили деньги, предназначавшиеся для расширения трассы. Другие машины гудели нам и вырывались вперед, и некоторые были так загружены рождественскими упаковками с бататом, рисом и напитками, что их днища почти касались дороги.
На Девятой миле папа остановился, чтобы купить хлеб и okpa[33]. Нашу машину окружили торговцы, они совали в окна вареные яйца, жареные орехи кешью, кипяченую воду, крича: «Купите у меня! Купите у меня! Я продам по хорошей цене!» или «Посмотрите на меня! Я — именно тот, кого вы ищете!».
Хоть папа и купил только хлеб и okpa, завернутое в горячие банановые листья, он дал каждому из торговцев по купюре в двадцать найра, и их крики «Спасибо!» и «Благослови вас Господь!» звенели в моих ушах, пока мы не добрались до Аббы.
Пропустить маленький зеленый указатель «Добро пожаловать в Аббу», установленный перед съездом с шоссе, не состаляло труда, но отец уверенно свернул на грунтовую дорогу. Дальше мы ехали под скрежет, который днище «Мерседеса» издавало при соприкосновении с разбитой, спекшейся под солнцем поверхностью. Люди, попадавшиеся нам на дороге, радостно махали руками и называли папу Omelora[34]. Глиняные хижины с соломенными кровлями соседствовали с трехэтажными особняками, прятавшимися за нарядными железными воротами, дети, в штанах или в одних майках, а то и просто голые, играли сдувшимися футбольными мячами, мужчины сидели на скамейках под деревьями, попивая пальмовое вино из коровьих рогов и мутных стеклянных кружек. Когда мы добрались до широких черных ворот нашего дома, машина была покрыта толстым слоем пыли. Три старика, болтавших друг с другом в тени одинокого хлебного дерева, приветсвовали нас бодрыми криками:
— Nno пи! Nno пи![35] С возвращением! Мы обязательно зайдем, только немного позже!
Привратники распахнули ворота.
— Благодарю тебя, Господи, за гладкую дорогу и благополучное прибытие! — сказал папа, въехав во двор и осенив себя крестным знамением.
— Аминь! — отозвались мы.
Дом, милый дом. Я, в который уже раз, не смогла сдержать восхищения: четыре этажа белого великолепия, перед фасадом — дивный фонтан, окруженный кокосовыми пальмами, в палисаднике — апельсиновые деревья. Три пацаненка бросились во двор, чтобы поздороваться с папой. Они бежали за машинами два или три квартала.
— Omelora! Добрый день, господин! — хором кричали они. Их единственной одеждой были шорты, а животы формой и размером напоминали небольшие надувные шарики.
— Kedu пи? Как поживаете? — папа, доставая купюры из пачки, еле вмещавщейся в бумажник, выдал каждому по десять найра. — Бегите и передайте мое приветствие родителям! Но обязательно покажите им эти деньги.
— Да, господин! Спасибо, господин! — и мальчишки, заливаясь громким смехом, скрылись за воротами.
Кевин и Сандэй разгружали продукты, мы с Джаджа вытаскивали чемоданы из «Мерседеса», а мама с Сиси пошли на задний двор устанавливать треногу для чугунных котлов. Для нас предназначены газовые горелки на кухне внутри дома, а там будут готовить еду — рис и рагу — для гостей. Котлы были такими большими, что вместили бы целого козла. Мама и Сиси почти не готовили сами: они следили за тем, чтобы в блюда добавили достаточно соли и бульонных кубиков «Магги» и чтобы хватало посуды, а женщины, ставшие членами нашей семьи по браку или по узам крови, приходили и делали всю основную работу. Они говорили, что мама должна отдохнуть от напряженной жизни в городе. И каждый год они забирали с собой то, что не было съедено: жирные куски мяса, рис, фасоль, бутылки с содовой и пивом. Мы могли накормить всю деревню на Рождество, причем так, чтобы никто не ушел голодным и не выпившим «в разумной мере», как говорил отец. В конце концов, не зря же его называли omelora — «Тот, кто много делает для людей». Но в праздничные дни не только папа принимал гостей: жители деревни заходили во все дома, к которым вели большие ворота, и иногда они брали с собой пластиковые контейнеры с крышками. Это же было Рождество.
Мама поднялась к нам, когда мы с Джаджа распаковывали вещи:
— Приехал Адэ Кокер с семьей. Они направляются в Лагос, но Адэ хочется пожелать нам счастливого Рождества. Спуститесь и поздоровайтесь с ними.
Редактор папиной газеты был невысоким, круглым, смешливым человеком. Каждый раз встречая его, я пыталась представить, как он сидит за столом и пишет статьи для «Стандарта», как он сопротивляется солдатам, но у меня ничего не получалось: Адэ Кокер был похож на пупса, на симпатичную мягкую куклу с замершей на губах ласковой улыбкой и ямочками на щеках. Даже его очки казались кукольными: стекла в белой пластиковой оправе выглядели толще оконных и отливали странным голубоватым светом. Когда мы вошли, он подбрасывал в воздух круглую и почти идеальную копию самого себя. Рядом стояла его маленькая дочка и просила подбросить ее тоже.
— Джаджа, Камбили, как поживаете? — спросил Адэ. Мы не успели ответить, как он залился смехом, мотнув головой в сторону малыша:
— Слышали примету: чем выше подбрасываешь ребенка, когда он мал, тем выше он взлетит, когда станет взрослым!
Ребенок гулил, показывая беззубые десны, и тянулся к очкам отца. Адэ Кокер запрокинул голову и снова подбросил сына.
Его жена, Йеванда, обняла нас, спросила, как мы поживаем, затем игриво шлепнула Адэ по плечу и забрала у него малыша. Я смотрела на нее, пытаясь вытряхнуть из памяти вечер, когда слышала ее рыдания, ее захлебывающийся крик.
— Вам нравится бывать в деревне? — спросил нас Адэ Кокер.
Мы с Джаджа одновременно взглянули на папу, который сидел на диване и с улыбкой просматривал рождественские открытки.
— Да, — ответили мы.
— Да? Вам нравится приезжать в буш? — Адэ театрально расширил глаза. — У вас тут есть друзья?
— Нет, — сказали мы с Джаджа.
— Тогда что вы делаете на этой окраине мире? — не унимался он.
Мы с Джаджа молча улыбались в ответ.
— Они всегда такие тихие и вежливые, — Адэ Кокер повернулся к отцу.
— Просто они не похожи на современных нахальных детей, которые не знают достойного воспитания и страха Божьего, — отозвался папа, и я была уверена, что за улыбкой на его губах и светом в глазах скрывается гордость за нас.
— Интересно, на что походила бы редакция «Стандарта», если бы мы все стали такими же немногословными.
Адэ Кокер шутил. Он смеялся, ему вторила Йеванда. Но отца это замечание не развеселило. Мы с Джаджа развернулись и молча пошли наверх.
Я проснулась от шелеста листьев кокосовой пальмы. Из-за глинобитных заборов, находящихся за нашими воротами, доносилось блеяние коз, пение петухов и чьи-то голоса:
— Доброе утро! Тебе хорошо спалось?
— Да, а тебе?
Я распахнула окно, впуская больше звуков и воздуха, сдобренного ароматами козьего помета и зреющих апельсинов. Джаджа постучал в дверь и вошел. В Энугу наши спальни располагались в разных концах коридора, а здесь они соседствовали.
— Проснулась? — спросил он. — Пойдем вниз, на молитву. Не будем ждать, пока папа нас позовет.
Я набросила летнюю накидку поверх ночной рубашки, завязала ее под мышками и пошла следом за братом.
Широкие коридоры делали наш дом похожим на отель, и это ощущение только усиливалось от запаха пыли в комнатах, кухнях и ванных, которые стояли запертыми большую часть года и ими никто не пользовался. Мы использовали только цокольный и первый этажи, второй и третий стояли нетронутыми уже несколько лет. Последний раз люди появлялись там, когда папу избрали главой деревни и он принял титул Omelora. Члены нашего итиппа[36] просили его об этой чести с тех пор, как он работал простым менеджером в «Левентис»[37]. Это было задолго до покупки первой фабрики. Они еще тогда считали, что отец достаточно состоятелен. Никто из нашего итиппа еще не удостаивался этого титула. Поэтому когда папа наконец согласился и местный священник провел с ним несколько длительных бесед о том, что из церемонии принятия титула необходимо убрать все языческие традиции, было устроено празднество, напоминавшее Фестиваль нового урожая батата[38] в миниатюре. Вся грунтовая дорога до Аббы была уставлена машинами, а второй и третий этажи нашего дома плотно заселены. Теперь я поднималась туда, только если хотела посмотреть, что происходит за дорогой, тянущейся вдоль стен нашего дома.
— Сегодня папа проводит заседание церковного совета, — сказал Джаджа. — Я слышал, как он сказал об этом маме.
— Во сколько начнется заседание?
— До полудня, — ответил он вслух, а глазами добавил: «И тогда мы сможем побыть вместе». В Аббе наши с Джаджа расписания не действовали. Мы могли больше разговаривать и меньше сидеть в своих комнатах, потому что все внимание отца поглощали другие занятия: он развлекал бесконечную череду гостей, посещал собрания церковного совета, которые начинались в пять утра, и городского совета, которые длились до полуночи. Или, может, все было иначе просто потому, что жизнь в Аббе шла по другим законам: здесь люди свободно приходили на наш двор и воздух, которым мы дышали, двигался намного медленнее.