То, что произошло на следующий день, 14 апреля, всем известно. Нора была у Маяковского утром, но на 11 часов у нее была назначена важная репетиция, которую нельзя было пропустить. Маяковский же требовал, чтобы она не шла на репетицию, отказалась от театра, от мужа, запирал ее в комнате — в общем, вел себя, как какой-нибудь патриархальный бей. Нора же отвечала, что уйти от Яншина не объяснившись — непорядочно, что она поговорит с ним и вечером переедет к Маяковскому с вещами, но что театр, конечно, не бросит.
Как-то раз я разговаривала об этой трагедии с режиссером-документалистом Виталием Манским. Манский сказал, что в молодости снимал Полонскую для одного проекта и что она призналась ему не на камеру, что вся их последняя ссора с поэтом крутилась главным образом вокруг интимной близости. Поэт настаивал, чтобы возлюбленная отдалась ему на месте, а та не хотела, выворачивалась из рук, не могла переломить себя.
Как бы то ни было, кончилось тем, что Маяковский занервничал, достал что-то из письменного стола — «я услышала шелест бумаги, но ничего не видела, так как он загораживал собой письменный стол»[379] — потом неожиданно поцеловал Нору, совершенно спокойно попрощался с ней и дал денег на такси. Пройдя несколько шагов, она услышала выстрел. Бросившись назад, увидела на полу мертвого Маяковского, рядом — маузер. Началась паника, сбежались соседи, Нора выскочила встречать бесполезную уже «скорую помощь», мгновенно соткались из воздуха гэпэушники, начался допрос свидетелей… Эту хрестоматийную историю мы знаем со школы.
В этот день Лиля с Осипом приплыли из Лондона в Амстердам. До парохода ехали в вагоне-ресторане, где ели яйца с ветчиной, овсянку и варенье. Плыли же хотя и в дешевой кабинке, но с комфортом, и совсем не качало. Столица Нидерландов встретила их цветочными коврами, узкими улочками, новыми стеклянными кварталами. Вояжеры пытались даже попасть на бриллиантовую фабрику, но та была закрыта на Пасху. В Амстердаме Брики купили Маяковскому трость и коробку сигар и, прежде чем сесть на берлинский поезд, послали ему открытку с изображением гиацинтов:
«Волосик! До чего здорово тут цветы растут! Настоящие коврики — тюльпаны, гиацинты и нарциссы. Целуем ваши (Маяковского и Бульки. — А. Г.) мордочки. Лиля Ося (две кошечки). За что ни возьмешься, всё голландское — ужасно неприлично!»[380]
Но Волосит кошечкам не ответил. Он был мертв.
Вероники и брехобрики
Вокруг смерти Маяковского с первой же секунды зароились слухи, догадки, интерпретации. Прошло лишь несколько минут после того, как, лежа на ковре, он в последний раз глядел на ошарашенную Нору и силился поднять голову, а в его комнате-лодочке уже суетились высшие гэпэушные чины. Таинственно было всё: и то, что их никто не вызывал — они материализовались сами собой; и то, что тело, обращенное головой к столу, внезапно оказалось перевернутым головой к двери; и то, что был подменен пистолет; и то, что тело вскрывали дважды и оба раза не по правилам, в отсутствие судебного эксперта. Кстати, второе вскрытие потребовалось из-за слуха о сифилисе, вновь вспыхнувшего из-за газетной некроложной фразы: «Самоубийству предшествовала длительная болезнь…» Имелся в виду, конечно, грипп, но народная молва, как водится, раздула версию венерического заболевания.
Но сначала тело вынесли во двор, где уже собралась любопытствующая толпа, и отнесли на квартиру в Гендриковом переулке, где рыдали друзья — и обруганные, и примирившиеся, где младшая сестра поэта Ольга, потерявшаяся от боли, устроила целый концерт плакальщицы, где в комнате Маяковского в присутствии его бывших коллег из его черепа извлекали мозг, а с лица дважды снимали посмертную маску.
Лиля узнала о смерти поэта лишь на следующий день, в Берлине, приехав в любимый «Кюрфюрстен-отель». В отеле их ждала телеграмма: «Сегодня утром Володя покончил собой». Лиля разозлилась:
«Володик доказал мне какой чудовищный эгоизм — застрелиться. Для себя-то это конечно проще всего. Но ведь я бы всё на свете сделала для Оси, и Володя должен был не стреляться — для меня и Оси»[381].
В полпредстве уже всё, разумеется, знали, и Брикам помогли спешно выехать в Москву. Похороны отсрочили до их возвращения. На границе пару встречал Катанян, который пересказал им предсмертное письмо Маяковского — то самое, написанное еще за два дня до смерти. В письме были слова:
«В том что умираю не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи простите — это не способ (другим не советую) но у меня выходов нет.
Лиля — люби меня.
Товарищ правительство моя семья это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам — они разберутся.
Как говорят:
“инцидент исперчен”
Любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей
бед
и обид…»
В литературных кругах все были уверены, что к смерти Маяковского привели причины общественные: «распалась связь времен», «время вывихнуло сустав». Привели литературные провалы, неумение поэта вписаться в ритм гигантской государственной гильотины. Газеты же спешно и хором упирали на личные, романтические мотивы ухода, о том же судачил народ — дескать, стрелялся из-за бабы. Секретный отдел ОГПУ беспрерывно шерстил обстановку: что говорят о смерти поэта? каковы настроения? Все бумаги и переписка, конечно, были изъяты. Особое внимание привлекли письма и фотографии белоэмигрантки Татьяны Яковлевой.
Сама Татьяна узнала о самоубийстве в Варшаве, находясь на четвертом месяце беременности, и была потрясена. Мать Татьяны, живущая в Пензе, волновалась еще пуще, подозревая, что виной всему ее дочь. Но проницательная Яковлева доходчиво объяснила маме, что дело в совокупности многих причин, усугубленной болезнью (гриппуя, Маяковский становился страшно мнительным).
Лиля и Осип наконец приехали из Берлина. «Поезд подошел, — вспоминала Луэлла, к тому времени вышедшая замуж и взявшая фамилию Варшавская, — мы все искали глазами Лилю, она уже стояла на подножке вагона, когда подошел поезд, и быстро сошла на перрон… Мы ее не узнали! Так она изменилась за эти несколько дней. Она сама бросилась к нам»[382].
Сразу с вокзала отправились в Дом писателей, где стоял гроб с телом Маяковского. Младшая сестра поэта Ольга, завидев Лилю, рухнула посреди зала на колени и зычным, похожим на братний, голосом начала декламировать: «Сегодня к новым ногам лягте! / Тебя пою, / накрашенную, / рыжую…» К гробу шли и шли люди, десятки тысяч. Лиля стояла в почетном карауле вместе с друзьями, коллегами, военными, гэпэушниками. «Лиличка часто целовала Володю, — рассказывала Луэлла, — и говорила мне: “Лушенька, подойди поцелуй Володю”»[383]. Выступали Луначарский, рапповцы, бывшие лефовцы. Играл струнный грузинский оркестр. Гроб выносили десять человек, среди них и те, кто громил Маяковского при жизни. Нес гроб и Осип Максимович.
А Москва гудела. Улицы, деревья, подоконники, крыши были черны от народа, конная милиция еле сдерживала натиск любопытствующих. Всем хотелось посмотреть, как хоронят знаменитого глашатая революции. Гроб повезли на грузовике, оформленном Владимиром Татлиным под броневик; за ним следовали «реношка» и кавалькада автомобилей с высокими чинами и близкими покойника. Впрочем, старшая сестра Маяковского Людмила почему-то протискивалась пешком через толпу вместе с Луэллой. Кое-как им удалось добраться до крематория, недавно открывшегося в здании недостроенной церкви на Новом Донском кладбище. Крематорий в Советской России был кафедрой безбожия, синонимом абсолютного уравнения классов и символом новой пролетарской культуры. Потом кремация поэта стала еще одним основанием для толков и пересудов — дескать, тело испепелили, чтобы скрыть какие-то улики.
Лиля с Осей, судя по всему, тоже шли пешком, потому что, если верить Луэлле, все они сели на скамейке в осаждаемом зеваками дворике (милиция даже стреляла в воздух). «И тут Лиличка сказала, что у нее нет сил дальше пробираться, что мы будем сидеть здесь, пока всё не кончится. Вдруг конный милиционер кричит: “Брик! Где Брик? Требуют Брик!” — оказывается, Александра Алексеевна не хотела проститься с сыном и допустить кремацию без Лили Юрьевны. Ося и Лиля прошли в крематорий, а мы остались ждать во дворе»[384].
Гроб с телом Маяковского отправился в печь под звуки «Интернационала». В подвале, где располагались печи, можно было в специальное отверстие наблюдать за сгорающим трупом. Лиля спустилась смотреть. От жара, от движения теплого воздуха тело Маяковского стало приподниматься в огне. Лиля в ужасе закричала: «Он живой! Живой!..»
Мать Маяковского сказала Лиле у гроба, что, будь они с Осей в Москве, Володя остался бы жив. О том же самом Лиля писала Эльзе спустя неделю:
«Если б мы были в Москве, этого бы не случилось. Володя был чудовищно переутомлен и, один, не сумел с собой справиться».
И снова, еще через пару недель:
«Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив»[385].
Аркадию Ваксбергу она говорила: «Мне кажется, в ту последнюю ночь перед выстрелом достаточно мне было положить ладонь на его лоб, и она сыграла бы роль громоотвода. Он успокоился бы, и кризис бы миновал»[386]. В том же ключе думали и все окружающие. Но было непонятно, зачем же они в таком случае уехали. Неужели заграничные покупки оказались важнее близкого человека?