Перцова, однако же, продолжало колбасить, и он издал еще два хронологических тома. В 1973 году за этот симфонический труд он удостоился Государственной премии. Лиля же на почве нервов и героического антиперцовского труда перенесла инфаркт и по настоянию врачей два месяца не выходила из дома. Да и как она выйдет? Пятый этаж да без лифта. Лиля возмущалась в письме сестре:
«В Союзе пис[ателей] Перцовская книга обсуждалась в секции критиков для выдвижения на Сталинскую премию — Вася выступал дважды, один раз в течение часа… Сейчас вопрос этот перенесен вместе с другими книгами в президиум Союза, и Вася каждый день там, чтобы не пропустить обсуждение этой книги и еще раз сказать свое мнение о ней. Сама понимаешь, что лифтом заниматься некогда. Вот, ужо!..»[507]
Кстати, из-за инфаркта Лиля отменила празднование своего юбилея. Однако же нашелся человек, который в этот день огорошил ее нежданным визитом:
«Когда я сидела на балконе (12° мороза!), закутанная в платки и шубы, внезапно, без звонка (как ты знаешь, он никогда у нас не бывает), пришел Витя!! Вошел в комнату как ни в чем не бывало и сказал: “Ага… у тебя много перемен… чей это рисунок?..” А когда я сообщила ему, что мне сегодня стукнуло 60 лет, он ответил: “Ага… это бывает…” Он пообедал с нами и поблистал, сколько мог. Да, сказал еще: “Ты больна… Но ты на этот раз выскочила… А у меня сердце здоровое…”»[508].
Шкловский был верен себе.
Ужасы в стране, однако же, не прекращались. Были расстреляны члены Еврейского антифашистского комитета, почти все — поэты, писатели, журналисты, актеры. Но пока одна лапа дракона размахивала хлыстом, другая раздавала пряники: в том же 1952 году Илья Эренбург, «домашний еврей Сталина», как называла его нацистская пропаганда, получил Международную Сталинскую премию «За укрепление мира между народами». Луи Арагон был заместителем председателя комитета этой премии, и по этому поводу они с Эльзой наезжали в Москву. Держа официальные речи на советских трибунах, представитель Французской компартии в унисон со всеми пел осанну величайшему философу всех времен товарищу Сталину. Тем временем вслед за евреями принялись за врачей-убийц. Адская машина набирала обороты, и Лиля от страха снова стала закладывать за воротник.
А. Ваксберг свидетельствует, что Лиля в разгар всех этих яростных кампаний всерьез боялась за свою жизнь, которая держалась лишь на одной ниточке — Арагоне. «Арагон множество раз приходил нам на помощь, — уверяла она уже в 1970-е. — Возможно, в январе пятьдесят третьего он меня просто спас. Но могло, конечно, повернуться по-всякому, и тогда уже не спас бы никто. Он сказал мне: ты вне опасности. Наверно, он выдавал желаемое за действительное. Но он сделал всё, что мог. Его очень тогда ценили, потому что он был нужен. Он понимал это и пользовался этим. Я очень ему благодарна. За всё, за всё…»[509]
Эльза же рассказывала о тогдашнем психическом состоянии Лили гораздо откровеннее: «Лиля была в полном отчаянии, которое граничило с безумием. Она была тяжко больна. Ей казалось, что всё рухнуло. Мы с Арагоном утешали ее, как могли. Она реагировала тогда не вполне адекватно. Это была именно болезнь. Никто и ничто не могло ее излечить, только перемена ситуации. И когда кончился этот кошмар, уже в конце марта или в начале апреля, всё прошло»[510].
Всё прошло не в начале апреля и не в конце марта, а 5 марта 1953 года, когда кровавый диктатор наконец-то отправился в ад. Можно было вздохнуть свободнее. И заглохшая было жизнь Лили снова завелась. Они с Катаняном купили автомобиль «победа», стали подумывать о постройке дачи в Красной Пахре. Денег было достаточно, поскольку Сталин еще в 1946-м продлил срок действия авторских прав на творчество Маяковского на неопределенный срок, — тут Лилина душенька могла быть довольна.
Катанян же сочинил пьесу «Они знали Маяковского», и в 1954 году эта пьеса уже ставилась в Ленинградском театре драмы имени Пушкина. Лиля сама выбрала художника-сценографа — Александра Тышлера, давнего приятеля, который нарисовал три ее портрета, в том числе любимый, 1949 года — в профиль, под вуалеткой. Нашла композитора — начинающего Родиона Щедрина. Роль Маяковского исполнял лауреат пяти Сталинских премий Николай Черкасов, и спектакль был даже записан для телевидения. Людмила Владимировна Маяковская, конечно, рвала и метала. Дескать, ставить эту пьесу — безобразие, потому что в ней нет семьи поэта, матери и сестер. У нее это был пунктик.
Кстати, именно Черкасов помог Лиле и Катаняну переехать в новое элитное жилье. После инфаркта хождение на пятый этаж в Спасопесковском уже превращалось в пытку («Что же теперь делать с этой проклятой лестницей?»[511] — волновалась из Парижа Эльза). Черкасов ходатайствовал о предоставлении «жене Маяковского» квартиры в сталинской высотке. И квартиру дали — трехкомнатную, с видом на Москву-реку — правда, не в высотке, а в доме с лифтом на престижном Кутузовском проспекте.
А в 1958 году случился скандал. В 65-м томе «Литературного наследства», изданном Академией наук под названием «Новое о Маяковском», были опубликованы 125 писем и телеграмм Маяковского, адресованных Лиле. С откровенным предисловием последней — дескать, да, жили втроем, решили никогда не расставаться, а вот наши домашние клички, любуйтесь. Кисячье-щенячьи нежности из укромной эпистолярной норки выплеснулись на публику. Народ был взбудоражен, но еще пуще — партийные функционеры и, конечно, сестра Людмила (сразу вспоминается Варвара, злая сестра доктора Айболита Корнея Чуковского).
В московской газете «Литература и жизнь» мгновенно появилась неистовая статья-реакция, подписанная Владимиром Воронцовым и Александром Колосковым, подпевалами Михаила Суслова, секретаря ЦК КПСС. Жёны Воронцова и его шефа Суслова были родными сестрами. «Двое из ларца» (по аналогии с персонажами мультфильма «Вовка в Тридевятом царстве») возмущались пренебрежением к святости интимной жизни поэта: дескать, вряд ли сам певец революции был бы счастлив, что кто-то напечатал его сугубо личные письма. «Кроме того, — предупреждали авторы, — публикация этих писем дает не совсем правильное представление о личных взаимоотношениях Маяковского. — Создается впечатление, что издательство Академии наук недостаточно дорожит памятью великого поэта и неразборчиво тискает в печать всё, что попадается под руку»[512].
А Людмила Владимировна назвала предисловие Лили фальшивым и нескромным — и не где-нибудь, а в письме самому Суслову от 9 января 1959 года:
«Л. Брик, замкнутая в своем кругу, не учла, какой резонанс может получиться у современных читателей, воспитанных на коммунистической морали, от публикации этих писем. Вместо признания и умиления перед ней, как она рассчитывала, — естественное возмущение.
Я получила письма, где говорится: “Невероятно, чтоб она была достойна такой небывалой любви”…
Брат мой, человек совершенно другой среды, другого воспитания, другой жизни, попал в чужую среду, которая кроме боли и несчастья ничего не дала ни ему, ни нашей семье. Загубили хорошего, талантливого человека, а теперь продолжают чернить его честное имя борца за коммунизм»[513].
Скандальное издание в итоге обсуждали в ЦК партии, в результате редактор «Литературного наследства» Илья Зильберштейн чуть не потерял свое кресло. 66-й том, в котором намечалась публикация воспоминаний о поэте (включая Лилины), в результате так и не вышел. После 65-го сразу следовал 67-й, да и 65-й незаметно исчез с полок, как будто его и не было.
Кстати, в невышедшем томе предлагали поучаствовать и Анне Ахматовой. В феврале 1957 года Лидия Чуковская записала:
«Была на днях у Анны Андреевны. Недолго, в самом конце вечера. Она показала мне письмо Зильберштейна. Илья Самойлович обращается к ней с просьбой: написать для “Литературного наследства” воспоминания о Маяковском. Она бы, думается мне, и не прочь, но увы! Ильей Самойловичем совершена грубая тактическая ошибка. Он приложил к своему письму отрывок из воспоминаний Л. Ю. Брик; та сообщает, что Маяковский всегда любил стихи Ахматовой и часто цитировал их. На этом бы и кончить, но, к сожалению, далее у Брик рассказывается, как он нарочно, для смеха, перевирал их. Вряд ли поэт способен безмятежно слышать свои стихи искалеченными. Мне кажется, у Анны Андреевны эти перевирания вызвали физическую боль. Во всяком случае, писать она не станет»[514].
Что касается писем, то в официальное Полное собрание сочинений поэта письма, адресованные Лиле, тоже вошли далеко не полностью, и заключительный том получился обрубленным.
Но это был только первый акт марлезонского балета. Второй начался спустя пять лет, когда Лиля опубликовала в «Вопросах литературы» свою статью «Предложение исследователям», где говорила о влиянии Достоевского на творчество Маяковского. Воронцов и Колосков, конечно, тут же, как на пружине, выскочили из ларца: «…эти “Предложения” находятся в вопиющем противоречии со всей жизнью и творчеством великого поэта революции»[515].
На выходку сусловских близнецов откликнулся Константин Симонов, лауреат шести Сталинских премий и секретарь Союза писателей. Он тогда дружил с Лилей, гостил у Арагонов в их французском доме-мельнице и даже сочинил в соавторстве с Эльзой сценарий к пропагандистскому фильму «Нормандия — Неман». «Нравится или не нравится Л. Ю. Брик авторам статьи, — писал Симонов, — но это женщина, которой посвящен целый ряд замечательных произведений Маяковского. Это женщина, с которой связано 15 лет жизни и творчества поэта. Наконец, это женщина, которая была для Маяковского членом его семьи и о которой в своем последнем письме он писал “Товарищу правительству”, прося позаботиться о ней наравне с матерью и сестрами»