Не затруднился Сталин и вопросом, кому поручить «восстановление справедливости» в отношении Маяковского. (А возможно, это ему подсказал Я. Агранов.) Казалось бы, дело касается чисто литературных вопросов. Уже функционирует унитарный Союз писателей – «инженеров человеческих душ», под рукой – сменивший Луначарского нарком просвещения А. С. Бубнов, зав. Отделом печати ЦК ВКП(б) Б. М. Таль, рядом – такие специалисты по части идеологии и словесности, как Л. 3. Мехлис, А. С. Щербаков. Но нет. Письмо прошло по линии НКВД, через Агранова, и исполнение поручено Н. Ежову, в то время, как мы уже знаем, ревностному куратору органов внутренних дел от ЦК партии, а фактически – от Сталина.
Исполнитель столь же зловещ, сколь вроде бы и неожиданен. Однако, как видим, его появление вполне логично следует из изложенной версии событий. Особенно несвойственен Ежову, так сказать, «позитивный характер» следующей из резолюции работы – пропаганды наследия погибшего поэта. Правда, есть в резолюции и знакомые слова: «Безразличие… преступление. Жалоба Брик правильна».
4
Наблюдательный читатель мог обратить внимание и на такие любопытные совпадения.
В некрологе на смерть Маяковского «Памяти друга», подписанном Я. Аграновым и другими, в первой же фразе говорится о гибели «одного из крупнейших писателей-революционеров нашей эпохи». В тексте самого письма Л. Ю. Брик есть такие слова: «Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского, и он еще никем не заменен и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции». В резолюции Сталина – «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи». Что это? Словесные штампы «нашей эпохи»? Возможно, возможно.
Впрочем, ни Сталин, ни авторы некролога или письма в своих определениях не были оригинальны. Еще в 1923 году Лев Троцкий писал: «Маяковский – большой, огромный талант. Принятие Маяковским революции естественнее, чем у кого бы то ни было из русских поэтов» [См.: Троцкий Л. Д. Литература и революция. М., 1924. C. 110; Он же. Футуризм // Владимир Маяковский: Pro et contra. М., 2006. С. 811–812]. А. В. Луначарский в сопроводительном письме для загранпредставительств при отъезде поэта в заграничную поездку в 1924 году указывал: «Маяковский является одним из крупнейших и талантливейших поэтов современной России». Так что для появления очередной легендарной фразы Сталину вместе с Аграновым долго думать не требовалось.
Здесь, однако, мы должны сделать еще один экскурс в прошлое. Дело в том, что у Агранова, помимо вроде бы альтруистической «борьбы за справедливость» в отношении Маяковского или желания помочь Л. Брик, был еще и определенный личный интерес именно в таком обороте дела.
Маяковского довольно сильно травили его противники при жизни. Далеко не все они унялись и после его смерти.
15 апреля 1930 года в «Правде» был опубликован уже цитировавшийся выше некролог «Памяти друга», подписанный группой товарищей поэта. А 26 апреля 1930 года группа руководителей РАПП (Л. Авербах, В. Ермилов, B. Киршон, Ю. Либединский, А. Селивановский, В. Сутырин, А. Фадеев) направила письмо Сталину и Молотову. В нем, в частности, говорилось:
«Уважаемые тов. Сталин и Молотов.
Как и следовало ожидать, самоубийство В. Маяковского сильно обострило ряд болезненных явлений в среде советского правительства и части молодежи. Ошибка родилась из того, что некоторые коммунисты от имени группы «близких друзей Маяковского» выступили вместе с «лефовцами» со статьей в «Правде» (№ 104) и тем самым стерли черту между партийной оценкой Маяковского и апологетически-спекулятивной позицией его бывших литературных соратников» [Цит. по: Правда. 1988. 22 июля. С. 4].
Это был уже прямой упрек ему, коммунисту Агранову, чья подпись стоит первой в «группе товарищей». Конечно, нет сведений, знал ли Яков Саулович о письме рапповцев, но по роду своей деятельности должен был знать. Кляуза была тем более неприятна, что задевала служебный авторитет крупного чекиста в глазах его молодых сотрудников. В свое время именно Агранов ввел таких чекистов, как М. Горб, Эльберт, 3. Волович, в круг «лефовцев». И подписи некоторых из них также появились в числе «группы друзей» под некрологом.
Этим, однако, дело не ограничилось. В развитие идей рапповской кляузы по официальному поручению Я. М. Молотова (и, очевидно, с согласия Сталина) 19 мая 1930 года в «Правде» была опубликована статья Л. Авербаха, В. Сутырина и Ф. Панферова «Памяти Маяковского». Как видим, даже своим названием она «уточняла» предшествующую – «Памяти друга».
Вот несколько фраз из этой большой «подвальной» статьи: «Вступая в РАПП, Маяковский говорил: “РЕФ – это та дорога, которая ведет по пути в РАПП”.
“Партийный ли вы сейчас?” – спрашивали его. – “Нет. Приобретенные навыки в дореволюционные годы крепко сидят”. Эти откровенные и правдивые слова дают очень много для понимания Маяковского, – куда больше, чем устные и печатные воздыхания многих «посмертных друзей» Маяковского, канонизирующих поэта как непогрешимого пролетарского классика. Вся жизнь и творчество Маяковского были и останутся навсегда примером того, как надо перестраиваться и как трудно перестраиваться…» и т. д. и т. п.
А вскоре Л. Авербах издал свою брошюру под тем же названием – «Памяти Маяковского», повторявшую положения правдинской статьи и выдержавшую в 1930–1931 годах три (!) издания. (Таков парадокс: один из первейших издателей Маяковского при его жизни умудрился стать первым автором книги о поэте после его смерти. Как видим, шустрые умельцы «перестраиваться» и обвинять других в собственных грехах были и в те времена.)
Вернемся, однако, к статье в «Правде». Это уже был печатный (и где – в центральном органе партии!) «щелчок по носу» Агранову. Но, похоже, что в своем поучающем раже авторы явно «превысили свои полномочия». В то время, в 1930 году, у Якова Сауловича еще не было реальных возможностей воздействия на эту группу РАПП, возглавляемую Авербахом, родственником и протеже его прямого начальника – Г. Ягоды. Теперь, в 1935 году, такой случай представился.
К этому времени РАПП был распущен. В августе 1934 года состоялся I Всесоюзный съезд Союза писателей. Дело было, конечно, уже не в мелочной отместке Авербаху и прочим. Своей резолюцией Сталин ставил как бы «знак качества» и подтверждал справедливость оценок Маяковского, данных авторами «Памяти друга» еще в 1930 году. Еще заметим – у рапповцев: «Жизнь и творчество Маяковского были и останутся навсегда… как надо перестраиваться и как трудно». У Сталина, в назидание оным: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим. Безразличие к его памяти и его произведениям». Поэтому-то Яков Саулович и не стал предпринимать каких-то самостоятельных шагов по ускорению выполнения даже ранее принятых решений об увековечивании памяти Маяковского. Указание на высшем уровне – вот это было весомо!
5
Но еще более важным было для Агранова понимание того, что, организовывая письмо Брик Сталину, он, в сущности, просто предвосхищал, угадывал желание самого Сталина, ибо тот уже сам ждал повода, чтобы лично вмешаться в текущий литературный процесс в стране. Созданный как бы для удобства административного управления творческой интеллигенцией, единый Союз советских писателей пока не во всем оправдывал ожидания Сталина.
Выступивший на I Съезде писателей с докладом о задачах поэтического творчества в СССР Н. И. Бухарин заявил, что выступает по поручению партии. Кратко отметив заслуги В. Маяковского и Демьяна Бедного, упомянув об отдельных удачах ряда молодых авторов, он в качестве образца для советских поэтов назвал Б. Пастернака.
Что ж, сделано это было не без своеобразного одобрения самого Сталина, несколько ранее удостоившего Пастернака телефонным разговором о судьбе недавно высланного в Воронеж О. Мандельштама, ордер на арест которого был подписан, кстати сказать, Аграновым. Думаю, что смягчение участи Мандельштама связано не столько с чьим-то конкретным заступничеством, сколько с пониманием Сталиным необходимости создания благоприятной атмосферы перед приближающимся I Всесоюзным съездом писателей. Известно, что Н. И. Бухарин написал Сталину записку по поводу Мандельштама, где была фраза: «Пастернак тоже беспокоится». Похоже, в данном случае общение Бухарина со Сталиным не ограничивалось только разговором об арестованном поэте. Видимо, в июне 1934 года речь шла о предстоящем съезде писателей, о докладе на нем Бухарина и об особой роли Б. Пастернака в советской поэзии. Так что Бухарин имел не только «поручение партии» выступить на съезде писателей. В той или иной форме имелось и личное одобрение Сталиным общей направленности бухаринского выступления.
Борис Пастернак, поэт, далекий от повседневных горячих тем, трудно воспринимаемый читательскими массами, в принципе устраивал Сталина в роли «первого поэта страны», отведенной ему Бухариным. Но каковы же ответные шаги? Конечно, Пастернак сейчас активно переводит грузинских поэтов, в том числе и их стихи о Сталине. Но сам что-то не спешит с похожими. А в сборнике «Второе рождение» (1934 г.) большое стихотворение «Волны», написанное к тому же на темы Грузии, он посвятил Н. Бухарину!
Сталин знал, что на съезде писателей слова Бухарина о Маяковском и Пастернаке не нашли поддержки. Однако летом 1935 года следует еще один жест сталинской милости: по личному распоряжению Сталина Пастернак включается в состав немногочисленной советской делегации на Парижский конгресс в защиту культуры. Там его дружно приветствуют как крупнейшего поэта Советской страны. И что же? В октябре Пастернак уже ходатайствует перед Сталиным об освобождении арестованных близких родственников А. Ахматовой. (За какой-то застольный анекдот были арестованы Н. Н. Пунин, муж Ахматовой, и Л. Н. Гумилев, ее сын.) Через несколько дней они были освобождены. Но эта «неуправляемость» Пастернака стала уже раздражать Сталина.
Слева направо: Борис Пастернак, Владимир Маяковский, Тамизи Найто, Арсений Вознесенский, Ольга Третьякова, Сергей Эйзенштейн, Лиля Брик. 1924 г.