после смерти твоей боялся?
Мы глядим сейчас с уваженьем,
руки выпростав из карманов,
на вершинную эту ссору
двух рассерженных великанов.
Ты себя под Лениным чистил,
чтобы плыть в революцию дальше.
Мы простили тебе посмертно
Револьверную ноту фальши.
Стихотворение было опубликовано в альманахе «Поэзия» № 10 в 1973 году. И что же тут началось! Какая кампания в защиту «чести и достоинства» Бриков! Которая, естественно, подавалась как «защита Маяковского»… Впрочем, детали этой истории советую всем интересующимся прочесть в воспоминаниях о Я. Смелякове Николая Старшинова. А с точкой зрения и методами «выкручивания рук» самих «защитников» можно ознакомиться по их публикации в журнале «Дружба народов» № 3 за 1989 год.
И еще. Отрывок из хранящейся в Музее Маяковского стенограммы воспоминаний о поэте литературного критика, секретаря Федерации объединений советских писателей В. Сутырина. Время упоминаемой Сутыриным беседы с Маяковским – март – апрель 1930 года: «Мы начали строить писательский дом, и он сказал мне, что мне очень нужна квартира. Вот строится дом и к осени будет готов, и я бы просил, чтобы мне дали квартиру, так как я больше на Гендриковом жить не могу… Это был момент, когда Брики были за границей. Он сказал только одну фразу, что я бы хотел, если это было можно, уехать оттуда раньше, чем они возвратятся из-за границы. Я сказал, что это вряд ли, потому что раньше осени ты квартиру не получишь. – «Ну что же, я сделаю иначе: я что-нибудь найму, а осенью, условимся, что ты мне дашь поселиться в отдельной квартире»…».
В.К. Обидно, конечно. Крупнейший писатель, за которым формально числятся два жилых помещения – в Лубянском проезде и в Гендриковом переулке, реально, на самом деле просто не имеет собственной, для себя, квартиры.
В.Д. Вот, скажем, в 1926 году поэт провел в поездках 170 дней. В 1927-м – почти 190. И т. д. Полгода и более – вне Москвы, вне своего постоянного места жительства! Об этом всегда писали, что «агитатор, горлан-главарь» несет свое искусство в массы, встречается с читателями, изучает жизнь. Ищет и находит темы, сюжеты новых произведений. Да, конечно, все это было. Но и другое – что Маяковский рвался из Москвы, из «своего дома». В Москве он задерживался лишь по неотложным издательским, театральным, организационно-писательским делам, бывало – по болезни. Или – когда в Москве не было Бриков, когда они были в отъезде…
В.К. А за границу поэту одно за другим следуют назойливые напоминания – купить то «автомобильчик», то еще что-нибудь «по мелочи», летят просьбы (снова и снова!) прислать денег. Это опять-таки, зная его обязательность и безотказность. Вот где она, истинная душа той «Беатриче»! Безудержная меркантильность, хищная корысть, помноженная на хитрый расчет. Но, конечно, в салонно-богемном флере любительницы и знатока искусств, законодательницы вкусов…
В.Д. О бриковском окружении поэта А.В. Луначарский однажды, после вечера, проведенного у Маяковского, выразился так: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост!.
В.К. Трагическая жизнь, трагическое творчество, трагический быт, трагический финал… И до чего все искажено в некоторых писаниях, где добросовестное маяковедение подменяется уже своеобразным «бриковедением», восторженно-апологетическим по отношению к «главной героине»! Ну, скажем, в той же недавно вышедшей книге Ваксберга «Лиля Брик. Жизнь и судьба», которую невозможно читать без возмущения.
В.Д. Книга вышла в издательской серии «Женщина-миф». И применительно к ее героине определение это очень точное – миф! Тот образ, который так упорно создается подобными писаниями, подобной литературой, – это миф в самом прямом, а не в переносном смысле слова. Используя язык современной публицистики, можно сказать, что это образец довольно умелой пиаровской технологии в области истории литературы. Автор вроде бы иногда и не скрывает каких-то отрицательных черт этой женщины, каких-то не красящих ее поступков. Иногда как бы приглашает читателя вместе поразмышлять над неясной ситуацией (умело подсказывая направление этих размышлений). Дескать, ведь живой же человек, а все мы люди, все человеки, все не без греха. В общем – не ангел, конечно, но ведь любимая женщина Маяковского… Так пиаровскими методами «трехпроцентный рейтинг» вздувается до космических высот…
В.К. В угоду этому рейтингу «Лилички» подобные авторы не считаются с самим Маяковским, который выглядит у них вовсе не столь привлекательно. И потом, она его в полном смысле губит, однако оценок тому здесь не находишь… У меня в заключение такой еще вопрос: пишут, что ей Маяковский посвятил все свои поэмы, кроме одной, «Владимир Ильич Ленин», которая имеет посвящение РКП(б).
В.Д. Это тоже очень характерная ложь, тоже миф! Причем миф, постоянно и особенно настойчиво, настырно, непрерывно внедряемый. Миф, проникший (усилиями тех же апологетов Л. Брик) в виде как бы «всем известного факта» даже в научную литературу или в литературу, претендующую считаться «научной». Подобные утверждения зачастую подаются просто как «факт», «объективно» (что ж, мол, тут поделаешь) вроде бы имевший место и потому не требующий доказательств, объяснений, не подлежащий обсуждению. Быть может, это главный миф, внедрявшийся как самой Лилей Юрьевной, так и ее апологетами.
Оно и понятно. Ведь стоит принять такую посылку (Лиля Брик – та женщина, которой Маяковский посвятил все свое творчество), как все остальные споры становятся практически бессмысленными.
Но что же было на самом деле? Для этого стоит просмотреть основные прижизненные публикации Маяковского, его прижизненно изданные книги. Или комментарии к Полному собранию сочинений поэта (хотя там имеются и «неточности»). Оказывается, начиная с 1915 года, когда Маяковский познакомился с Л. Брик, он посвятил ей, в той или иной форме… 13 произведений – несколько стихотворений, несколько лирических поэм, пьесу «Мистерия буфф», и все это написано в основном в период 1915–1923 годов.
Итак, 13 из почти двух тысяч различных творческих текстов, созданных Маяковским (не считая, естественно, текстов «Окон РОСТА», реклам, подписей к сатирическим рисункам и т. п.) Кроме того, около десятка изданных в тот же период, 1919–1923, стихотворных сборников, имеют на шмуцтитулах посвящения: «Л.Ю.Б.», «Лиле» и т. п. около десятка – из «ста томов моих партийных книжек»… Не густо? К тому же многие из этих посвящений делались Маяковским лишь при первых публикациях произведений – в периодике. При последующих, более поздних перепечатках, при включении в сборники в большинстве случаев посвящения не воспроизводились, были автором сняты.
Вышедший в 1928 году первый том Сочинений поэта, включивший значительную часть этих, ранее посвященных Л. Брик произведений, имел на шмуцтитуле общее для всей книги посвящение «Л.Ю.Б.» (том был подготовлен еще в 1925 году, однако из-за издательских проволочек вышел только в 1928-м). Но никаких новых стихотворений, начиная с 1924 года и позже, Маяковский Лиле Брик не писал и не посвящал! Единственное и понятное исключение – стихотворение февраля 1926 года «Собачья глушь», написанное в Краснодаре. Своеобразное стихотворное письмо-прощание с прошедшим, ушедшим и невозвратимым. Ведь Маяковский уже встретился в Америке с Элли Джонс, которая летом 1926 года родила ему дочь…
И это – все. Такова, так сказать, формальная, вещественная сторона темы Маяковский – Л. Брик.
В.К. А какую сторону еще вы имеете в виду?
В.Д. Собственно творческую. Начиная с 1924 года (и раньше тоже, но это отдельный вопрос) практически все лирические стихи создавались поэтом всегда вне каких-либо контактов с Л.Ю. Брик, с Бриками вообще. Как правило, в отъезде из Москвы. «Тамара и Демон», вся серия «крымско-кавказских» стихов 1924–1929 годов, циклы стихов «Париж», и «американский» цикл, «Товарищу Нетте…», «Разговор на Одесском рейде…», «Император», «Рассказ литейщика Ивана Козырева…», «Письма» Кострову, Т. Яковлевой и многое-многое другое. При Лиле, при Бриках еще как-то «работались» публицистика, сатира, газетная «поденщина»… И никакой «музы» – ни даже «с хлыстом», ни «черной» и т. п., как иногда ныне пишут о Л. Брик, понимая невозможность отбелить весь ее «негатив», но сохраняя за ней некую «творческую» роль в жизни Маяковского.
В.К. А факты, истинные факты, упрямо говорят совсем-совсем о другом!
В.Д. Да, таковы факты. Остальное – домыслы. В том числе – о существовании некоего неписаного «закона», некой устной (!?) договоренности (придуманной и озвученной все той же Л. Брик) о том, что все произведения Маяковского должны издаваться с посвящением ей…
Потому и пишет Вероника Полонская в своих воспоминаниях: «Когда я увидела собрание сочинений, пока еще не выпущенное в продажу, меня поразило, что поэма «Во весь голос» имеет посвящение Лиле Юрьевне Брик. Ведь в этой вещи много фраз, которые относятся явно ко мне…» Нет, нет, поэт не восстал из пепла, чтобы исправить свою «ошибку» – ведь он успел еще при жизни опубликовать «Во весь голос». И без всяких посвящений Л. Брик!.. Речь же идет о десятом томе Сочинений Маяковского, выпущенном «под общей редакцией Л.Ю. Брик и И. Беспалова» (М., 1935 г.) Здорово наредактировала Лиля Юрьевна!
Но не будем больше тревожить великий прах. Благоговейно помолчим, тихо вспомним ушедшего в бессмертие.
«Люблю»
(Владимир Маяковский)
Обыкновенно так
Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.
На сердце тело надето,
на тело – рубаха.
Но и этого мало!
Один —
идиот! —
манжеты наделал
и груди стал заливать крахмалом.
Под старость спохватятся.
Женщина мажется.
Мужчина по Мюллеру мельницей машется.
Но поздно.
Морщинами множится кожица.
Любовь поцветет,
поцветет —
и скукожится.
Мальчишкой
Я в меру любовью был одаренный.
Но с детства
людье
трудами муштровано.
А я —
убег на берег Риона
и шлялся,
ни черта не делая ровно.
Сердилась мама:
«Мальчишка паршивый!»
Грозился папаша поясом выстегать.
А я,
разживясь трехрублевкой фальшивой,
играл с солдатьем под забором в «три листика».
Без груза рубах,
без башмачного груза
жарился в кутаисском зное.
Вворачивал солнцу то спину,
то пузо —
пока под ложечкой не заноет.
Дивилось солнце:
«Чуть виден весь-то!
А тоже —
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
в аршине
место —
и мне,
и реке,
и стоверстым скалам?!»
Юношей
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
Меня ж
из 5-го вышибли класса.
Пошли швырять в московские тюрьмы.
В вашем
квартирном
маленьком мирике
для спален растут кучерявые лирики.
Что выищешь в этих болоночьих лириках?!
Меня вот
любить
учили
в Бутырках.
Что мне тоска о Булонском лесе?!
Что мне вздох от видов на море?!
Я вот
в «Бюро похоронных процессий»
влюбился
в глазок 103 камеры.
Глядят ежедневное солнце,
зазнаются.
«Чего, мол, стоют лученышки эти?»
А я
за стенного
за желтого зайца
отдал тогда бы – все на свете.
Мой университет
Французский знаете.
Делите.
Множите.
Склоняете чудно.
Ну и склоняйте!
Скажите —
а с домом спеться
можете?
Язык трамвайский вы понимаете?
Птенец человечий
чуть только вывелся —
за книжки рукой,
за тетрадные дести.
А я обучался азбуке с вывесок,
листая страницы железа и жести.
Землю возьмут,
обкорнав,
ободрав ее, —
учат.
И вся она – с крохотный глобус.
А я
боками учил географию, —
недаром же
наземь
ночевкой хлопаюсь!
Мутят Иловайских больные вопросы:
– Была ль рыжа борода Барбароссы? —
Пускай!
Не копаюсь в пропыленном вздоре я —
любая в Москве мне известна история!
Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —
фамилья ж против,
скулит родовая.
Я
жирных
с детства привык ненавидеть,
всегда себя
за обед продавая.
Научатся,
сядут —
чтоб нравиться даме,
мыслишки звякают лбенками медненькими.
А я
говорил
с одними домами.
Одни водокачки мне собеседниками.
Окном слуховым внимательно слушая,
ловили крыши – что брошу в уши я.
А после
о ночи
и друг о друге
трещали,
язык ворочая – флюгер.
Взрослое
У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста!
Рубликов за сто.
А я,
бездомный,
ручища
в рваный
в карман засунул
и шлялся, глазастый.
Ночь.
Надеваете лучшее платье.
Душой отдыхаете на женах, на вдовах.
Меня
Москва душила в объятьях
кольцом своих бесконечных Садовых.
В сердца,
в часишки
любовницы тикают.
В восторге партнеры любовного ложа.
Столиц сердцебиение дикое
ловил я,
Страстною площадью лежа.
Враспашку —
сердце почти что снаружи —
себя открываю и солнцу и луже.
Входите страстями!
Любовями влазьте!
Отныне я сердцем править не властен.
У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди – любому известно!
На мне ж
с ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
гудит повсеместно.
О, сколько их,
одних только весен,
за 20 лет в распаленного ввалено!
Их груз нерастраченный – просто несносен.
Несносен не так,
для стиха,
а буквально.
Что вышло
Больше чем можно,
больше чем надо —
будто
поэтовым бредом во сне навис —
комок сердечный разросся громадой:
громада любовь,
громада ненависть.
Под ношей
ноги
шагали шатко —
ты знаешь,
я же
ладно слажен, —
и все же
тащусь сердечным придатком,
плеч подгибая косую сажень.
Взбухаю стихов молоком
– и не вылиться —
некуда, кажется – полнится заново.
Я вытомлен лирикой —
мира кормилица,
гипербола
праобраза Мопассанова.
Зову
Поднял силачом,
понес акробатом.
Как избирателей сзывают на митинг,
как села
в пожар
созывают набатом —
я звал:
«А вот оно!
Вот!
Возьмите!»
Когда
такая махина ахала —
не глядя,
пылью,
грязью,
сугробом, —
дамье
от меня
ракетой шарахалось:
«Нам чтобы поменьше,
нам вроде танго бы…»
Нести не могу —
и несу мою ношу.
Хочу ее бросить —
и знаю,
не брошу!
Распора не сдержат ребровы дуги.
Грудная клетка трещала с натуги.
Ты
Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.
И каждая —
чудо будто видится —
где дама вкопалась,
а где девица.
«Такого любить?
Да этакий ринется!
Должно, укротительница.
Должно, из зверинца!»
А я ликую.
Нет его —
ига!
От радости себя не помня,
скакал,
индейцем свадебным прыгал,
так было весело,
было легко мне.
Невозможно
Один не смогу —
не снесу рояля
(тем более —
несгораемый шкаф).
А если не шкаф,
не рояль,
то я ли
сердце снес бы, обратно взяв.
Банкиры знают:
«Богаты без края мы.
Карманов не хватит —
кладем в несгораемый».
Любовь
в тебя —
богатством в железо —
запрятал,
хожу
и радуюсь Крезом.
И разве,
если захочется очень,
улыбку возьму,
пол-улыбки
и мельче,
с другими кутя,
протрачу в полночи
рублей пятнадцать лирической мелочи.
Так и со мной
Флоты – и то стекаются в гавани.
Поезд – и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавней —
я же люблю! —
тянет и клонит.
Скупой спускается пушкинский рыцарь
подвалом своим любоваться и рыться.
Так я
к тебе возвращаюсь, любимая.
Мое это сердце,
любуюсь моим я.
Домой возвращаетесь радостно.
Грязь вы
с себя соскребаете, бреясь и моясь.
Так я
к тебе возвращаюсь, —
разве,
к тебе идя,
не иду домой я?!
Земных принимает земное лоно.
К конечной мы возвращаемся цели.
Так я
к тебе
тянусь неуклонно,
еле расстались,
развиделись еле.
Вывод
Не смоют любовь
ни ссоры,
ни версты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкоперстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!