– Почему?.. ЗА ЧТО?!! – закричал Блэйз, а я замерла на середине лестницы. – За что ты так с НЕЙ?! Мы же были друзьями, Шоу! Подонок! Что теперь с НЕЙ будет?!..
– Шоу всего лишь выполнял свою работу, – пролепетала мать, поглядывая на наручные часы. – И, разумеется, будет вознаграждён за свою преданность.
– Я видел, как ты на неё смотришь! – зашипел Блэйз. – Думаешь, не замечал?! Смотри на меня, Шоу! СМОТРИ НА МЕНЯ, ГРЁБАНЫЙ ПРЕДАТЕЛЬ! Ты… ты тоже Её любишь!!! Любишь её, чёртов недоносок!
Шоу продолжал смотреть в пол.
Мама же терпеливо вздохнула и абсолютно не заинтересованная этим разговором уставилась на входную дверь.
А я… я не знала что делать. Не знала, что ещё может спасти Его. Что может уберечь от билета в один конец, который выписал ему этот Шоу – охранник, приставленный ко мне лишь несколько месяцев назад.
Побрела вниз. Ватные ноги коснулись последней ступени, когда вся моя жизнь окончательно рухнула, стрелки часов навеки замерли на цифре семь, а смысл существования рассеялся по ветру пеплом сгоревших любящих сердец.
– Блэйз!!! – закричала в это проклятое мгновение: отчаянно, до привкуса крови в горле, пытаясь остановить непоправимое, бросаясь вперёд, колотя по груди охраннику взявшему меня в охапку, извергая проклятия на всех: на Блэйза, на мать, на Шоу, на весь этот проклятый мир!
Но есть ли смысл кричать и рвать горло, если всё уже кончено?..
Если лезвие ножа выхваченного из кобуры охранника удерживающего Блэйза уже вспороло Шоу живот с подачи моего любимого?..
Есть ли смысл молиться Богам, Ангелам-хранителям, или же самому Дьяволу, если стрелки часов больше никогда не возобновят ход?.. Если выхваченный Шоу пистолет уже был направлен в моего Блэйза, а пуля с дыханием смерти стремительно ворвалась ему в грудь?.. В его сердце. В моё сердце. В наши сердца.
Мои ноги подкосились, безвольное тело повисло в руках охранника, обмякло, перестало быть живым одновременно с телом Блэйза. Больше не могу дышать… лёгкие сжимаются, стонут. Глупые… не понимают, что дышать больше нечем.
– Чёрт… Ты пришил его!
– Он мёртв. Чёёёрт… Блэйз мёртв!
– Зачем стрелял?!
– Зачем стрелял, идиот?!! – голоса: пустые, размытые.
Не слышу. Не живу. Могу лишь смотреть на Блэйза бездыханно раскинувшегося на чёрно-белой плитке, с распахнутыми стеклянными глазами, в которых больше нет жизни, нет тепла, которым обволакивал его взгляд… Только пустота: холодная, страшная.
– Что здесь произошло?!! – с грохотом входной двери сжатое пространство вокруг меня разорвал голос отчима, а следом – жалобный плач матери, которой было необходимо, чтобы её успокоили, пожалели, ведь она – бедная жертва обстоятельств, ставшая свидетелем убийства.
– ЧТО, Я СПРАШИВАЮ, ЗДЕСЬ ПРОИЗОШЛО?!! Кто стрелял?!
– Шоу, – отвечает кто-то.
– Он… он пырнул меня… – голос Шоу прозвучал болезненно и слабо.
– Ему нужно в больницу.
– Какую ещё больницу?!! – взбешённый голос отчима и завывание мамы на фоне. – Кто отвечать за это будет?!!
– Но… но… он умрёт без медицинской помощи, – неуверенно произнёс кто-то.
Минута тишины. Две. Десять. Какая разница, если мои часы уже остановились?
Я – уже не я. То кем я была, умерло вместе с Блэйзом.
– БОЛЬНЫЕ СОВСЕМ?!! ЭТО УБИЙСТВО, ИДИОТЫ ТУПОГОЛОВЫЕ!!! ОБОИХ В ЛЕС!
– Ч-что?.. Но… но он напал на меня… – ещё узнаю хриплый голос убийцы моего Блэйза и впервые в жизни разделяю желание отчима прикончить эту рыжеволосую тварь.
– А ты убил Его! – орёт отчим. – НУ?!! ЧЕГО СТОИТЕ, БАРАНЫ?! В лес его! Сами знаете, что делать!!!
– Нет… подождите… постойте, – бормотание Шоу никого не тронуло. Двое уже тащили его к двери, оставляя на плитке красную дорожку, а серебристая рукоятка кинжала, который Блэйз всадил ему в живот, подмигивала на прощание, играя бликами хрустальной люстры.
– ПОСТОЙТЕЕЕ… – умолял Шоу, и его наполненный сожалением и болью взгляд встретился с моим: мёртвым и холодным. Дрожащие губы в рыжей щетине приоткрылись и выпустили на свободу уже никому не нужное: – Прости…
***
Лимб. Подземный город. Изолятор Катари
– Шоу, ты вообще больше ничего не помнишь?
– Нет, Катари. Я больше пяти лет в Лимбе, от воспоминаний о моей жизни уже ничего не осталось. Но я помню фильмы. Думаю, я очень любил их смотреть. Хочешь завтра расскажу тебе о каком-нибудь? Сегодня уже поздно, скоро начнут орать, чтобы я убирался из твоего изолятора.
– Тогда иди.
– Ещё минут пять посижу.
– Шоу…
– М?
– Как ты умер?
– Ты же знаешь, что это…
– Запрещённый вопрос. Но… всё же – как? Другу-то можно рассказать?
– Наверное. Ну… просто… просто меня застрелили.
– Что? Как застрелили? Кто?!
– Не знаю. Какой-то парень в костюме. В основном я вижу дуло пистолета направленное мне в лицо и сумеречный лес вокруг.
– Тебя убили…
– Да, но… каждый раз когда… когда вижу это во сне, в груди саднит такое странное чувство, словно… А, не важно.
– Какое? Какое чувство, Шоу? Страх?
– Нет. Чувство, будто… будто пуля, которая летит мне в лицо… вполне заслуженна.
– Ха. Не может этого быть. Ты бы и мухи в жизни не обидел!
– Думаешь?
– Уверена!
– Ну не знаю… Может ты и права.
– Шоу?
– М?
– Как думаешь, правда, что в Лимбе в основном сближаются те, кто был как-то связан между собой при жизни?
– Не знаю, Катари. Возможно. Но нас с тобой это вряд ли касается.
– Уверен?
– Нет, но… что такой как я мог делать рядом с такой, как ты?
– О чём ты? Смеёшься? Какой – такой как я?
– Ну… ты… такая вся красивая, а я… а я вот такой.
– Не говори ерунды. Уверена, что если при жизни мы и знали друг друга, то были отличными друзьями.
Глава 23
Так и не переоделась. Дура.
Всё в тех же мешковатых штанах, которые были на ней во время наводнения в секторе фантомов, в тех же ботинках и одной футболке. Гордость? Или отсутствие мозгов идти по промежуточному сектору, по колено заваленному снегом, в одежде, которая уже стала для неё ледяным скафандром.
Скорее всего, и то и другое: и гордость и отсутствие мозгов.
Есть ещё один вариант, но я не хочу о нём думать. Потому что мне, по сути, без разницы на состояние, в котором прибывает анафема, на которую мне, по сути, плевать. Плевать ведь?.. Об этом я тоже стараюсь не думать.
Так и слышу, как от каждого тяжёлого шага хрустит её шмотьё. Слышу, как обрывается дыхание на каждом судорожном выдохе, словно не хватает сил его закончить и сделать новый вдох.
Отчаянье… О, да, об этом я тоже что-то слышал. Безысходность, смирение, пустота… Так она теперь себя чувствует? Так Я заставил Её себя чувствовать, да?!
Оборачиваюсь. Получаю в лицо порцию острого снега вместе с колючим ветром и, щурясь, смотрю на Неё.
Даже взгляда меня не удостаивает, глупая девчонка. А я ведь могу прямо сейчас материализовать для неё парочку тёплых вещичек, стоит только попросить. Пусть же попросит, в чём дело? Растоптана? Уничтожена? Если страдать, то до конца?..
Вот же идиотка!
Не перестаю ругаться себе под нос. Почему бы и нет? Из-за ветра всё равно не слышно. Да и вряд ли эту анафему теперь волнуют мои пламенные речи… Молчит, делает вид, что плевала на всё и всех! На холод плевала и на палача, который несколько часов назад едва ли не трахнул ее, втоптав в грязь остатки гордости. И её и своей.
Гордости… Теперь постоянно об этом думаю. Гордая и униженная.
Моя птичка.
Вновь останавливаюсь, позволяя ветру колотить по спине, упираю руки в бока и трясу головой, отправляя на землю ворох снега.
Чёрта с два я понимаю, что она чувствует! Как последний психопат пытаюсь придумать диагноз состоянию анафемы, будто это единственное, что способно избавить меня от угрызений совести. Совесть! Твою мать. Ну, здравствуй, оказывается, ты существуешь, и чё тебе надо от меня, сука?
Оборачиваюсь. Еле тащится. Еле передвигает ногами в этом своём снежном скафандре, смотрит в землю, руки по швам болтаются и даже не дрожит. Ну и что всё это значит? Смирение перешло на новый уровень, когда уже даже тело не реагирует на природные факторы? Когда настолько всё равно, что только по синюшному оттенку кожи можно определить, как чертовски холодно этой девчонке.
Замирает, глядя под ноги. Так близко, что вижу, как потрескались и кровоточат её синие губы. И даже не дрожат. Не дрожат! Вообще!
Смирилась. Мой маленький котёнок перестал выпускать коготки. Черту переступила, назад дороги нет. Проклятье! Как же хреново понимать, что это с моей подачи! Я стал тем, кто толкнул её в эту бездну отчаяния и равнодушия. Я пнул, ударил, бросил в омут с головой. Только вот бл*ть всё это уже не имеет значения, да и разве имело? Я был честен с ней. С первой минуты и до последней буду.
– Почти на месте, – разворачиваюсь и продолжаю идти, вытаскивая ноги из сугробов.
Не отвечает.
***
Нечего ответить. Не хочу.
Хочу упасть в этот пласт снега и замёрзнуть насмерть.
Хочу перестать думать. Хочу, чтобы мозг покрылся корочкой льда, подобно телу, которого уже не чувствую. Не знаю, как передвигаю ногами. Не знаю, почему они всё ещё держат меня, ведут, а не отвалились кусками ледяной скульптуры. Сил не осталось, стойкости и желания узнать как можно больше о собственной жизни, перед тем как умереть от Его рук. От рук заблудшего, которые несколькими часами ранее ласкали моё тело, заставляя трепетать и жадно хватать ртом воздух от каждого прикосновения.
Палач едва не поступился принципами ради тела прокажённой. Едва не заставил меня поверить в то, что я могу быть для него чем-то большим, чем просто работой. Кем-то большим, кем-то лучшим… Его дыхание: глубокое, отрывистое. То как дрожала его грудь прижатая к моей спине. Шёпот: низкий, будоражащий. Прикосновения: нежные и отчаянные, мягкие и жадные, горячие и такие холодные…
Едва ли не купилась на собственное воображение. И теперь это всё о чём могу думать в последние часы перед смертью. Какого это: умереть от рук заблудшего, из-за которого разум покрывается шипами отторжения, а предательское сердце трепещет в груди? Сердце слепо. Чувства слепы, они выбирают не тех, кому должны быть преданы. Они выбирают кого-то вроде Рэйвена: такого же одинокого, такого же пустого, приговорённого нести свой крест, поставленного перед фактом безликого существования, такого же проклятого, как и я. Настолько глубоко погрузившегося во тьму, что давно уже не видит света.