— Такого красивого заката теперь уже до осени не увидим. Нужно как следует всмотреться. — Мне последнее время в такой час особенно грустно становится. Такое небо красивое… Однако оно уже не радует, — сказал Оцуки.
— Пустяки у тебя на уме… Прощай.
Коити опустил подбородок в шарф и попрощался с Оцуки.
Из окна электрички он смотрел на последние лучи солнца между ветвей деревьев. Пылающие облака на заходе солнца, словно остывающий пепел, постепенно становились серыми. Возничий, возвращавшийся уже в темноте домой, вел под уздцы лошадь, а в руке держал свечу, обернутую бумагой, словно букет цветов. В электричке Коити вспомнил сегодняшний разговор с Оцуки о социализме. Он ничего не мог возразить. Он был в замешательстве. Дом, которым ему приходилось руководить, напоминал ему билетную кассу, приснившуюся Оцуки. Услышав слова «низы общества», он сразу же вспомнил о женских ножках, которые вырастали из красной земли. Бесстрашный Оцуки не мог понять чувств Коити, у которого есть жена и скоро появится ребенок. Коити оставалось лишь отступить.
Из переполненной электрички на конечной станции вышли все пассажиры, судя по спецодежде, большинство из них было рабочими. Разносчики вечерних газет и продавцы рыбы миновали мостик над тускло освещенной железной дорогой и молча стали спускаться по холму в ярких лучах фонарей. Фигуры были крепкие и коренастые, казалось, что они несут за спинами поклажу. Коити всегда думал: когда спускаешься вниз по холму, звезды прячутся за смешанным леском.
По дороге он догнал тещу, направлявшуюся к ним домой. Коити какое-то время шел, наблюдая за ней, и не окликал. Странное ощущение, когда случайно увидишь кого-нибудь из домашних на улице: «У нее какой-то удрученный вид».
Плечи были устало опущены, ему стало жалко её.
— Добрый вечер.
— Ах, добрый вечер, — она рассеянно взглянула на него. — Вид у вас усталый. Ну, как, нашли дом?
— Дома все сплошь с неудобствами. А как у вас?…
Коити решил, что они дома поговорят обо всем подробно, не решаясь прямо сейчас рассказать о съеме дома с рядом недостатков, который он нашел сегодня. И тут теща перебила его мысли.
— Какой сегодня случай произошел!
Она рассказала, что видела, как прямо на улице корова родила теленка. Эта корова принадлежала возничему и перевозила грузы. И сегодня она несла груз заказчику, как на дороге начались схватки и пока возничий и его семья суетились вокруг, она благополучно разрешилась от бремени. После родов корова долго лежала на дороге до самого вечера. А когда подошла теща, теленочка уже положили на тележку, выстланную циновками, а корова уже была на ногах и шла за тележкой.
Коити вспомнил, какими красивыми были сегодня пылающие облака на закате!
— Вокруг собралось столько зевак. Потом пришел мужчина с фонарем. Говорит, посторонитесь. Те, кто ближе всех стоял, отошли, а мужчина помог корове подняться. Все сбежались посмотреть…
По лицу тещи было видно, какое сильное впечатление произвело на нее увиденное.
«Ну, довольно уж, довольно», — грудь Коити стало теснить от этой мысли.
— Пойду-ка я домой, — сказал он.
Теща сказала, что ей еще нужно что-то купить, он оставил ее у зеленщика, а сам быстро пошел по узкой дорожке, тускло освещенной звездами.
КАРТИНА ЕГО ДУШИ
1
Такаси наблюдал за уснувшей улицей из окна своей комнаты. Во всех окнах темно, полуночная тишина превратилась в круг света, который завис над уличным фонарем. Время от времени слышны какие-то щелчки: наверное, майские жуки бьются о стекло.
Это тихий квартал, даже днем здесь немного людей; бывает, по несколько дней на дороге валяются рыбьи кишки и дохлые мыши. Дома по обеим сторонам дороги кажутся заброшенными. Здания изрядно потрепало ветром. Красная краска облупилась, оштукатуренные заборы порушились, жизнь здешних жителей похожа на бессильно свисающее старое полотенце. Окну из комнаты Такаси было отведено центральное место на этой улице, словно место хозяина обеденного стола.
Время от времени бой настенных часов просачивается сквозь щель под дверью. В черных деревьях, виднеющихся вдали, играет ветер. Наконец, совсем рядом, из глубины ночи раздался шелест нэриума.[63] А Такаси просто смотрел.
Козырьки крыш, слегка светящиеся слабым белым светом в темноте, то исчезали, то вновь появлялись в поле его зрения, в сердце зародилась какая-то неопределенная мысль, а затем исчезла. Пел сверчок. Именно оттуда донесся легкий запах увядающих растений.
— В твоей комнате пахнет французскими улитками, — сказал один его приятель, когда был у Такаси. А еще один знакомый сказал:
— В какой комнате ни поселись, там сразу становится тоскливо.
Чайник для пикника, в котором всегда оставалась чайная гуща. Разбросанные книжки без картонных футляров. Клочки бумаги. Среди кучи этих вещей брошен матрас. В такой обстановке Такаси спал днем, словно серая цапля. Он открывал глаза, когда слышал, как звенит колокол в школе. А ночью, когда все спали, он подходил к окну и смотрел на улицу.
Мысли, плывущие медленно, словно тени в густом тумане, стали отчетливее.
Картина перед его глазами то рассеивалась, то собиралась из частей воедино, в какой-то момент казалось, что это совершенно привычная картина, в другой момент — что совершенно незнакомая. Но момент проходил. Такаси переставал понимать, где кончаются его мысли, а где начинается ночной город. Нэриум в темноте был точным воплощением его тоски. Глинобитный забор, освещенный невидимым уличным фонарем, и его тень, ставшая единым целым с темнотой. Даже отвлеченная идея принимала здесь геометрические формы.
Такаси думал, что картину в его душе можно окликнуть.
2
Он сидел у окна до поздней ночи, отчасти потому, что не мог заснуть. А еще потому, что во сне его начинали одолевать мрачные мысли. Он подхватил дурную болезнь от одной женщины.
Однажды, очень давно, ему приснился сон:
У него опухли ноги. А поверх опухоли появилось два ряда следов, словно от укуса зубов. Опухоль становилась все хуже. И чем хуже она становилась, тем больше и глубже становились эти следы.
Одни следы напоминали черенок апельсина. Вокруг сердцевины вздувался фурункул. Другие были тонкими, длинными и глубокими, напоминая те, что в книжках проедает моль.
Со странным чувством он наблюдал за собственными ногами, а они синели и опухали. Однако он не чувствовал боли. А между тем следы стали красными, словно цветок кактуса.
Во сне была его мать.
— Как же это получилось? — спросила она.
— Будто сама не знаешь, откуда это, — сказал он матери с издевкой в голосе. — Это же ты сама ногтями надавила.
Он и правда считал, что это следы ее ногтей. В тот момент, когда он это сказал, мелькнула мысль, что дело не в ней.
Однако во сне Такаси сразу же передумал, мать точно должна знать, откуда это взялось, и вновь принялся ее укорять:
— Мама, ну как же вы так могли!
Мать была обескуражена. Наконец она сказала:
— Ну, давай я тогда все вылечу.
Два ряда красных следов в мгновенье ока переместились с ног на грудь и живот. Он смотрел, что же она собирается делать, а тем временем мать оттянула кожу на его груди (вдруг она повисла, словно увядшая женская грудь) и один ряд фурункулов совместила с рядом длинных следов. Словно пуговицы вдели в петли. Во сне Такаси смотрел на это с недовольным лицом и молчал.
Так она застегивала правый и левый ряды, теперь всё было на месте.
— Это метод профессора X., — сказала мать.
Словно бы на нем был надет сюртук с множеством пуговиц. Однако он беспокоился, потому что от малейшего движения пуговицы могли расстегнуться.
Он изо всех сил старался скрыть от матери правду о себе. Но даже во сне на него это сильно действовало.
То, что он покупает женщин, настолько проникло в его и без того мрачную жизнь, что теперь эта мысль приходила к нему даже во сне. В реальной жизни рядом с ним были девочки. И эти дети совершали дурные вещи. Перед Такаси появлялся образ грубой проститутки, и он погружался в невыносимое чувство ненависти к самому себе. В его жизнь был глубоко забит шип, проходивший в нем через множество изгибов, и каждый раз, натыкаясь на него, он осознавал, какая грязь была внутри.
Еще один шип, пронзивший его, был подозрением на дурную болезнь. Частично сон, который он когда-то видел, стал правдой.
Такаси все чаще стал замечать, что читает вывески клиник на улицах. Он обнаружил, что бессознательно читает рекламы лекарств в газетах. Прежде он никогда не замечал такого за собой. Когда видишь что-то красивое, на душе становится приятно. Когда вдруг замечаешь, что в душе есть нечто, не вызывающее в тебе радости, ты преследуешь его, а когда нагоняешь, оказывается, что это болезнь. В такие моменты Такаси не мог избавиться от чувства, что он сам сидит в засаде, ожидая, когда же оно появится.
Иногда он вытаскивал болевший орган и разглядывал его. Словно грустное живое существо, которое жаловалось ему.
3
Временами Такаси вспоминал ту злополучную ночь.
Он сидел один в комнате, выходящей на улицу, откуда доносились голоса подвыпивших гуляк, окликавших проституток, и проституток, зазывающих клиентов. Звуки сямисэна[64] и барабана доносились совсем близко, эхом отзываясь в его сердце.
«Здесь именно такой воздух», — подумал Такаси и напряг слух. Звуки шагов. А в промежутках между ними стук гэта. — Казалось, что все звуки существуют для чего-либо. Голоса продавцов мороженого, голоса, распевающие песни, все, что угодно.
Стук гэта служанки, идущей по улице Сидзё, однако же, звучал совсем по-другому.
Сидя в этой комнате, Такаси почувствовал, что он, несколько минут назад шагавший по улице Сидзё, — и он, теперь свободно размышляющий на разные темы — один и тот же человек.