Эдуард смотрит на него, стараясь угадать, в чем подвох. Потом отрицательно качает головой: репутация человека, идущего до конца, ему дороже любой свободы.
– Подумайте хорошенько, – говорит на прощанье Приставкин.
После этого разговора в судьбе Эдуарда появилась какая-то неопределенность, и оттого, что все решалось в высоких сферах, его положение на зоне изменилось: он почувствовал со стороны окружающих уважение, зависть и даже некоторую робость. Когда его начинали расспрашивать, он коротко объяснял, что это глупости и все останется, как есть.
Однако он ошибался, что подтверждает приехавший из Москвы адвокат. Общественное мнение развернулось в его пользу. Эдуарда теперь считают не террористом, а кем-то вроде Достоевского, автора великих «Записок из мертвого дома». Что же до оппортуниста Приставкина, то он, видимо, просто воспользовался великолепной возможностью выступить в роле либерала. Но Эдуард отказывается выполнить поставленное ему условие, справедливо полагая, что речь идет о его чести. И тогда адвокат предлагает выход в духе чистой казуистики: вопрос о виновности подниматься не будет, а определяющим обстоятельством станет то, что Эдуард свой приговор не оспаривал.
«Если так, то ладно», – соглашается наш герой.
Дальше все происходит очень быстро. На его вкус, даже слишком. Он настроился на долгий срок, приведя в соответствие обстоятельствам свои мысли, планы и даже обмен веществ, и вдруг ему объявляют, что через десять дней, через восемь, через три все кончится: декорации разбирают и массовку распускают – будет сниматься другое кино. К Хозяину его теперь не вызывают, а приглашают , и тот обращается с Эдуардом, как с VIP-персонажем, как будто все, происходившее ранее, было всего лишь шуткой, забавным спектаклем, над которым теперь можно вместе посмеяться. Он просит подписать ему экземпляр «Книги воды» и интересуется, какая память останется у знаменитого зэка от его заведения. «Я буду рекомендовать вашу колонию своим друзьям», – отвечает Эдуард, приведя начальника в восхищение своим остроумием. «Вы порекомендуете ее вашим друзьям! Ах, какой вы шутник, Эдуард Вениаминович!»
Досрочные освобождения – редкость для Энгельса, а этот случай так явно попахивает блатом, что Эдуарду неловко перед сокамерниками. Ведь он совершенно искренне сделал все, чтобы доказать, что он такой же простой мужик, как и они, а теперь выглядит как те журналисты, которые ради своего репортажа втираются в доверие к бомжам и бродягам, а когда дело сделано, говорят им: «Пока, ребята, все было супер, я вас не забуду и на Рождество пришлю фуа гра». И тут же обо всем забывают. Сам Эдуард таких типов презирал, и его удивило и успокоило то, что никто в Энгельсе не держит на него зла. Напротив, его популярность растет как на дрожжах. Впечатление такое, словно все рады, что довелось познакомиться со знаменитостью, чьей судьбой занимаются важные шишки, и что теперь можно будет рассказывать другим, как они сидели рядом на нарах – такое простодушие в конце концов начинает вызывать у него легкую брезгливость.
Накануне освобождения ему разрешили взять из камеры хранения свой чемодан. Этот чемодан был одним из его талисманов. Он спер его у Стивена, когда уезжал из Нью-Йорка в Париж, и с тех пор чемодан следовал за ним повсюду – на войну, на Алтай, по тюрьмам, и в нем всегда лежали две рубашки – черная и белая. Вечером в бараке праздновали отвальную: все обнимались, хлопали друг друга по спине и долго спорили о том, какую рубашку следует надеть, выходя на свободу. Вопрос тем более серьезный, что предстоящее событие будет запечатлено на пленку: приедет телевидение. Эдуард не знал, как к этому отнестись, но Хозяин очень настаивал, да и заключенные радовались как дети, которых обещали повести в цирк.
– Надо надеть белую, это шикарнее, – высказался Антон, симпатичный малый, осужденный на тридцать лет за убийство с отягчающими обстоятельствами.
– Но, Антон, – возражает Эдуард, – я же выхожу из тюрьмы, а не из ночного клуба.
– Ну и пусть, все равно, так шикарнее: ведь ты – известный писатель.
– Здесь нет известных писателей, здесь только зэки, – отвечает Эдуард и, еще не окончив фразу, чувствует, как фальшиво она прозвучала. Разумеется, он известный писатель. И, конечно же, его судьба имеет мало общего с судьбой Антона.
С самого утра в колонии все вверх дном: приехали телевизионщики. Их шестеро: журналист, режиссер, оператор, звукооператор и ассистенты, и среди них – три девушки. Поскольку на дворе лето, на них короткие юбки и обтягивающие маечки с глубоким вырезом, от них пахнет духами, но и женщиной также: подмышками, интимными местами. Они сводят с ума стадо зэков, которых надо выстроить на центральном плацу для утренней переклички. Время настоящей переклички давно прошло, съемочная группа на нее опоздала, и теперь режиссер выстраивает мизансцену, исходя из собственных понятий о том, как это должно выглядеть. Начальник надеялся, что телевизионщики выставят вперед физиономии посимпатичнее, как делает он, когда приезжают делегации, но, по мере того, как продвигается съемка, он начинает понимать, что свою задачу режиссер видит не в том, чтобы подчеркнуть достоинства колонии и продемонстрировать сытые лица ее обитателей, а показать, как скандальный писатель Лимонов выходит из этого ада. Несмотря на протесты начальства, ассистентки норовят выставить вперед самые мерзкие рожи, а оператор – снять крупным планом грязные лужи и кучи мусора, что не так просто сделать в колонии образцового содержания. Я не брошу в них камень: я вел себя точно так же, когда снимал в Котельниче эпизод документального фильма о колонии для малолетних преступников, надеясь получить картинку, достойную Дантова ада, и досадуя на то, что натура не соответствует моим ожиданиям.
Среди этой суеты Эдуард послушно делает то, о чем его просили: играет роль самого себя. В сцене переклички, стоя между двумя заключенными с внешностью отпетых висельников, он громко выкрикивает свою фамилию, имя, отчество и статьи приговора. Он делает это в последний раз, но потребуется три дубля, поскольку два первых не устроили режиссера. В следующем эпизоде, в столовой, он старательно выскребает ложкой свою миску, поддерживая «непринужденную беседу» с соседями по столу. «Ведите себя, как всегда, ребята, – повторяет режиссер, – как будто это обычный день».
Но для заключенных этот день – праздник, и они изо всех сил стараются пробиться поближе к виновнику торжества. «Вот так меня видно? А так?» – волнуются они, работая локтями. А он, продолжая вести с ними «непринужденную беседу», от которой на экране останутся лишь его реплики, потому что только ему дали маленький микрофон, думает о том, что зря согласился на эту дурацкую съемку. Ему жаль, что он уходит вот так. И, может быть, вообще жаль, что уходит. Разумеется, ему не терпится вырваться на свободу, увидеть Настю, ребят из НБП, но таким человеком, как здесь, он уже никогда не будет. Можно утверждать, что колония – это ад, но силой духа он умел превратить ее в рай. И она стала для него гостеприимным кровом, как для монаха – его обитель. Ежедневные переклички были его послушанием, медитация – молитвой, и однажды небеса ему открылись. Каждую ночь, под мощный храп всего барака, он тайно упивался собственным могуществом, силой своей сверхчеловеческой души, в которой неприметно совершался процесс, начавшийся на Алтае, когда он был рядом с проводником Золотаревым – освобождение подлинное, бесконечное, о котором он вдруг забеспокоился: не помешает ли ему освобождение сегодняшнее, более скромное и суетное? Он всегда был уверен в том, что его призвание – дойти в познании реальности до самых крайних пределов. А самой реальной была именно здешняя реальность. И вот теперь все кончено. Лучший период его жизни уже пройден.
Эпилог
Москва, декабрь 2009
1
И вот мы возвращаемся к началу этой книги. В тот момент, когда я делал репортаж о Лимонове, он уже четыре года как вышел из тюрьмы. И я не знал ничего из того, что вы только что прочитали: мне понадобилось еще почти четыре года, чтобы собрать материал. Однако я смутно чувствовал, что что-то не так. Впечатление было такое, словно Эдуард постоянно носил на себе маленький микрофон, продолжая играть роль самого себя для телевизионной реальности. Сбылась его мечта: он стал в своей стране знаменитостью – окруженный лестью писатель, Че Гевара на светской тусовке, популярный персонаж из рубрики people . Едва выйдя на свободу, он бросил храбрую маленькую Настю, сменив ее на одну из красавиц категории А, перед которыми никогда не мог устоять: восхитительную молодую актрису, снявшуюся в популярном телесериале «КГБ в смокинге». Тюремное заключение сделало его в глазах молодежи культовой фигурой, союз с Каспаровым – благопристойным политиком, и я не исключаю, что он вполне серьезно размышлял о перспективе прихода к власти в результате бархатной революции, как это случилось с Вацлавом Гавелом.
На самом деле на выборах 2008 года, как читатель, я надеюсь, помнит, все произошло в точности так, как предсказывал английский журналист, с которым я познакомился на пресс-конференции Лимонова-Каспарова. Путин не стал нарушать конституцию, продавливая для себя третий мандат, а весьма удачно применил схему с дублером, используемую в автошколах: новый президент Медведев сидел на месте водителя, а премьер-министр Путин – на месте инструктора. Он давал ученику порулить: нужно было, чтобы тот научился. Когда ученик все делал правильно, он, отеческим жестом, выражал свое одобрение, и тому было не страшно, потому что рядом – опытный человек. Остается непроясненным один вопрос: сядет ли Путин в 2012 году за руль сам, поскольку избираться в третий раз запрещено только после двух сроков подряд? И не решится ли послушный Медведев, почувствовав вкус к власти, оспаривать это право? Не сметет ли он наставника со своего пути, как тот в свое время смел тех, кто сделал его царем?
Заканчивая эту книгу, я много думал о Путине. И чем больше я о нем думал, тем лучше понимал трагедию, постигшую Эдуарда: он полагал, что капитанов Левитиных на его жизненном пути больше не будет, а между тем, когда он уже поверил, что впереди – зеленая улица, дорогу ему преградил супер-капитан Левитин, оказавшийся подполковником. Его звали Владимир Владимирович.