нетерпимой к любым проявлениям пошлости, такою и осталась»[70]. А это уже можно толковать.
Слово «пошлость» имеет несколько смыслов. Если обобщенно — то это грубость, как вкусовая, так и нравственная. Сталинский режим, как и всякий тоталитарный, стремился контролировать все сферы жизни, в том числе сексуальную. Поэтому на излете сталинских лет и в начале оттепели сексуальная раскрепощенность стала своеобразным проявлением фронды, особенно в кругу номенклатурной «золотой молодежи» или нового поколения богемы. Похоже, говоря о суровой неприступности Костенко, ее нетерпимости к «любым проявлениям пошлости», Евтушенко имеет в виду и это, то есть неприятие такого вида фронды, а не только безупречный художественный вкус.
Наивно было бы отождествлять автора с его героями, но все же — снова вспомним Марусю Чурай: «…Я — навіжена. Я — дитя любові. / Мені без неї білий світ глевкий». «Моя любов чолом сягала неба». А вот мысли героя «Записок украинского самашедшего»: «Мне не нужно черных ураганов плоти, знания греческих поз и картинок из Камасутры. Страсть — вдохновение тела, а любовь — вдохновение души. Любовь как функции гениталий оставим приматам. Мне нужен космос ее глаз»[71]. Поэзия — проза, героиня-женщина — герой-мужчина. Но какое, однако же, сходство мыслей, жизненной позиции, похоже, являющейся позицией самой Костенко.
Тогда, в Москве, она полюбила студента-соученика, поляка. Свое заселение в переделкинском общежитии Лина описывала так: «В гостиной играл на пианино красивый, восточной красоты, парень. Это был Фазиль Искандер. Сверху, по ступенькам — очевидно из библиотеки — спускался парень скандинавского типа с кипой книг под мышкой — это был <…> Ежи-Ян-Станислав Пуща-Пахлёвский»[72]. С первого взгляда!
Вечерами, срывая ей ветки сирени, Ежи читал стихи. Он тогда был и поэтом (впрочем, любовь всех делает поэтами). Кажется, что и в полтавских ночах «Маруси Чурай» есть отсветы той переделкинской любви (с учетом того, конечно, что Ежи-Ян — не изменщик Грыць).
Любились ми, не крилися. У мене
душа, було, піснями аж бринить.
У цій любові щось було священне,
таке, чого не можна осквернить[73].
Кто ж этот чудесный поляк? Он был погодком Лины, только родился чуть позже, в мае (как раз когда зацветает сирень), в Кракове. Во время войны остался один в оккупированной древней столице, а мама и брат Марек погибли в Освенциме. В подростковом возрасте мальчик участвовал в движении Сопротивления. После войны Ежи рос и воспитывался в интернатах, детских домах польской Силезии. Получив диплом о среднем образовании, поехал в Москву. В Литературном институте учился в семинаре Константина Паустовского. И главное — встретил Лину.
История эта кажется слишком красивой для того, чтобы быть правдой. Тем не менее, это правда. Поэтесса так рассказывала Оксане историю знакомства с Ежи-Яном: «Переделкино. Дача Пастернака. Весной через забор его дачи перевешивалась сирень, и Ежи, твой отец, сломив несколько веточек, дарил мне ту сирень в капельках росы»[74]. (Позже, как бы в отдарок за ту сирень Костенко напишет «Гілочка печалі на могилу Пастернака»; кроме того, это будет еще одним поводом, чтобы назвать детский сборник «Бузиновий цар»). В капельках росы — значит ранняя, утренняя. Впрочем, тогда все смешалось — день-ночь, сад-лес, лето-снег, счастье-грусть.
Ми з тобою такі безборонні одне перед одним.
Ця любов не схожа на таїнство перших причасть.
Кожен ранок був ніччю. Кожна ніч була передоднем.
Кожен день був жагучим чуттям передщасть[75].
Сади стояли в білому наливі.
Іскрив зеніт, як вольтова дуга.
А ми були безсмертні, бо щасливі.
За нами пам’ять руки простяга[76].
Було нам тоді не до сміху.
Ніч підняла завісу —
біла симфонія снігу
пливла над щоглами лісу.
А ліс, як дрейфуюча шхуна,
скрипів, у льоди закутий…
І хлопець, зворушливо юний,
сказав із дорослим смутком:
— Ти пісня моя лебедина,
останнє моє кохання…
В такому віці людина
завжди кохає востаннє.
Бо то уже справа гідности —
життя, бач, як сон, промайнуло.
Підлітки для солідности
мусять мати минуле[77].
Но в Советском Союзе с 15 февраля 1947 года действовал Указ Президиума Верховного Совета «О воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами». После смерти диктатора ослабление наступило не сразу. Отменили указ только в 1954 году. Лина и Ежи-Ян смогли пожениться. Он закончил институт в 1955 году, она — годом позже. Дочь Оксану Пахлёвскую Лина Костенко родила уже в Киеве (сентябрь 1956-го). И уже не было законов, мешавших им быть вместе. Краковянин Пахлёвский бредил морем. По окончании Литинститута он поехал в портовый Щецин обустраивать жилье для семьи. Мечтал о том, как в будущем они вместе пойдут в кругосветное путешествие на яхте. Но… Две сильных личности принадлежали не только друг другу, однако и разным странам, разным народам. Он не смог жить в Киеве, она — в Щецине. И они расстались.
У Костенко было много стихов об этой разлуке, точнее любви-разлуке и неизбывной тоске после нее. И вот самый известны из них «Спогад / Поїзд із Варшави».
Поїзд із Варшави спогади навіяв,
Я ж на Україні згадую тебе.
Ти співав для мене пісню вечорами:
«Co komu do tego, że my tak kochamy!»
Поїзд із Варшави мчить крізь моє серце,
Сто доріг між нами, а печаль одна.
Іншого цілую, а бринить сльозами:
«Co komu do tego, że my tak kochamy!»
Я люблю, коханий, Київ і Варшаву,
Але Батьківщина в кожного одна.
І минають роки, роки за роками…
«O, jake to szczęście, że my tak kochamy!»[78]
Украинский композитор Владимир Верменич (автор обожаемых народом «Чорнобривців») написал к этим словам музыку. Песня «Спогад» / «Поїзд із Варшави» в шестидесятых годах была популярна, как в Украине, так и в Польше. В Украине ее пели Валентина Куприна (сейчас — член жюри Всеукраинского конкурса-фестиваля на лучшее исполнение произведений Олены Телиги) и Юлия Пашковская (жена Юрия Тимошенка-Тарапуньки, участница концертных программ Тарапуньки и Штепселя).
Не трудно заметить, что жизненный мотив Лины Костенко и Ежи-Яна Пахлёвского созвучен с сюжетом популярной пьесы Леонида Зорина «Варшавская мелодия» (только там героиня — полька). Зорин, заочно закончивший Литинститут в 1947 году, написал эту пьесу в 1966–1967-м. Догадка, что примером, вдохновившим его, стала любовь именно этой пары, высказывалась многими (в частности, писательницей и цирковой артисткой, наследницей российской династии Дуровых Натальей, учившейся вместе с Линой Костенко и бывшей ее подружкой). Можно даже предположить очередность событий, как именно у драматурга появилась идея пьесы. Приехал он как-то в Киев и…
По воспоминаниям культуролога Вадима Скуратовского, «в конце 60-х во всех украинских ресторанах пели этот романс». А теперь откроем пьесу «Варшавская мелодия». Напомню, что главная героиня — певица. Вчитаемся в такую вот длинную ремарку: «Она поет старую, уже знакомую песенку: “Страшне чен кохам, страшне чен кохам, страшне кохам чен”. И все посетители дружно ей подпевают. “Страшне кохам чен”, — поют все столики <…> Буря аплодисментов»[79].
У Зорина не совсем точная транслитерация. На самом деле «страшно тебя люблю» — без буквы «н» в среднем слове: «strasznie cię kocham». Но важнее другое — согласитесь, тройное «strasznie cię kocham» очень похоже на тройное же «że my tak kochamy». Подтвердить или опровергнуть обоснованность таких предположений мог бы сам драматург. Однако Зорин на прямые вопросы о том, как возникла идея пьесы, не дает ответа: «Я боюсь отвечать на этот ваш вопрос. Всякое произведение только тогда производит впечатление, когда оно пережито, интимно…»[80] И понимай как хочешь.
Был, кстати, в истории любви Ежи-Яна и Лины обратный пример, когда, возможно, произведение искусства вдохновило на поступок, мужской подвиг. Рассказывают такую историю (если это не апокриф). Влюбленные шли по улице после дождя. Перед ними оказалась большая лужа. Ежи снял с себя белый плащ и постелил перед Линой, чтобы она могла пройти, не замочив туфелек…[81] Хорошая деталь для тех, кто подумал, что он мог только пастернаковскую сирень дарить. По воспоминаниям дочери Оксаны, ее отец вообще был преисполнен романтизма, рыцарственности, не натужной, деланной, а врожденной, естественной.
К тому же подобная сцена из фильма «Бесприданница» (1936) была в СССР в те годы культовой. Паратов (актер Кторов) бросает перед Ларисой Дмитриевной (Алисовой) свою белую шубу, чтобы она могла перейти через лужу. Даже зная о трагическом финале бесприданницы, все женщины в тот миг представляли себя в этой роли — с огненно-счастливым, победительным взглядом Алисовой, Ларисы Дмитриевны…
Но что же было с Пахлёвским после расставания? Он жил и работал в портовом, приграничном Щецине. Пару лет журналистом — в ежедневной газете «Głos Szczeciński». А в 1958–1964 пошел рыбаком — в дальние моря. Тогда же дебютировал как писатель-маринист. Стал известен после книги «Дельфины идут по ветру» (1963). Пахлёвский обожал мариниста Джозефа Конрада, хотел считать себя, и стал, его наследником (в прозе Ежи-Яна тоже сочетались морская романтика и экзотика Африки). Поэтому из полученных им наград самой дорогой была Премия им. Джозефа Конрада, полученная в 1971 году за сборник рассказов «Рыба и солнце». Многие рассказы Пахлёвского стали классикой польской маринистической прозы. (Помните цитированную ранее строчки Костенко: «А ліс, як дрейфуюча шхуна, скрипів, у льоди закутий» — он тогда уже бредил шхунами).