В 1976–1981 годах Пахлёвский был председателем Щецинского отделения Союза польских писателей, делегатом Конгресса польской культуры, который, однако, отменили из-за введения в ПНР военного положения. С этого времени и вплоть до «круглого стола», примирившего нацию в 1989 году, Пахлёвский участвовал в подпольном движении независимых писателей, связанных с демократической оппозицией. Вторая его жена, Елена, тоже была поэтом. И переводчиком. Умер Пахлёвский в 2012 году в Щецине, а похоронен — в фамильном склепе в Кракове. Замкнулся жизненный круг.
И «co komu do tego, że my tak kochamy». Но все таки «o, jake to szczęście», потому что «strasznie cię kocham». Это было, а значит, в чем-то осталось. По крайней мере, в памяти, в строках. «Ця казка днів — вона була недовгою. / Цей світлий сон — пішов без вороття. / Це тихе сяйво над моєю долею! — / Воно лишилось на усе життя»[82].
Обманчивость шестидесятых. Пролог
Но всё, всё — прощай Москва. До свидания, Варшава и Щецин.
И здравствуй, Киев!
Она вернулась домой. И каждый год поначалу у нее на свет появлялось что-то очень важное. В 1956 году — дочь Оксана Пахлёвская, в 1957 году — дебютный сборник «Проміння землі», в 1958-м — второй сборник «Вітрила». Еще через несколько лет вышел третий сборник — «Мандрівки серця» (1961). Это было время второго в ХХ веке украинского возрождения.
Дмитрий Павлычко, вынужденный в середине 50-х замаливать перед «советами» грехи УПАшной юности, в 1958 году буквально взорвал литературное пространство своим четвертым сборником — «Правда кличе!» Стихотворение «Коли помер кривавий Торквемада» прямо говорило о ситуации, сложившейся после смерти Сталина. 18-тысячный тираж книги уничтожили, но стихи из нее зажили самостоятельной жизнью.
За несколько лет в украинскую литературу, прежде всего поэзию, пришла целая плеяда блестящих авторов. В 1961 году сенсациями стали публикации поэмы Ивана Драча «Ніж у сонці» и подборки стихов Николая Винграновского в «Літературній газеті». На следующий год увидели свет сразу три заметных поэтических книги — первый и, увы, последний вышедший при жизни сборник стихов Василия Симоненко «Тиша і грім», а также сборники Драча «Соняшник» и Николая Винграновского «Атомні прелюди». Были и другие имена, не только в поэзии, литературе, но и во всех жанрах искусства. И едва ли не каждый год в течение 60-х появлялись новые. Всех их назвали одним словом — «шестидесятники». Лина Костенко так отвечала на вопрос, с чего для нее началось шестидесятничество:
«Из чувства солидарности. В литературу неожиданно и одновременно пришли люди с талантом и совестью. Под такую лихую годину, в условиях тоталитарного режима, где за плечами твоей литературы — решетки, а перед глазами — железный занавес, где среда, в которой живешь, сплошь фальшивая, пронизанная подлостью и провокациями, и вдруг — такая удивительная когорта творчески и этически одаренных людей. Мы искали глазами друг друга. Мы угадывали и любили каждый новый талант. Не только в литературе, тогда же появились и художники, и композиторы, и кинематографисты, историки, актеры <…> И возникло то продуктивное поле, как его точно и ностальгически назвал Сергей Трымбач[83].
<…>
Шестидесятников было мало. Всего лишь “маленька щопта”, как сказал Стус. <…> Молодежь, красивые, талантливые люди, которые входили в жизнь, не зная, что они входят в историю. В каждую эпоху что-то кристаллизуется. Вот таким кристаллом была та “маленька щопта”. И Украина, увиденная сквозь нее, была прекрасна <…> Мы любили и уважали друг друга. Мы ничего не боялись. Не потому, что были так безстрашны, а потому, что просто были таковы. Не делали карьеру, не гонялись за успехом и деньгами, чувствовали свою свободу даже в том тоталитарном государстве»[84].
Да, такие годы, противоречивые, непоследовательные, а все же в прекрасные своей вспышкой — таланта, творческой энергии. Это было — в Киеве, по всей Украине, хотя здесь к обычному гнету советской идеологии добавлялась вечная имперская подозрительность к «украинскому национализму». А в СССР с конца 30-х годов и до перестройки были запрещены все национализмы… кроме русского (впрочем, умеренного).
Хорошо передает атмосферу того времени рассказ Костенко, как она отмечала тогда свой день рождения (совпадающий, напомню, с днем рождения Рыльского): «В этот день меня всегда приходила поздравлять молодая ватага с Аллой Горской и Надийкой Светличной, пели “А ми ж тую червону калину підіймемо”. Затем шли на Крещатик и, по дороге дав поздравительную телеграмму Рыльскому, заходили в “Троянду Закарпаття” выпить доброго вина и за его здоровье, и за мое»[85]. Несколько строк, но как хорошо они передают фрондерскую бесшабашность того времени. Так же лихо, куражно описывает Костенко посиделки у Ивана и Леониды Светличных (практически без алкоголя и категорически — без мата).
Показательным примером начала украинской оттепели и ее подмораживания является судьба Клуба творческой молодежи «Сучасник» (подобные клубы были учреждены и в некоторых других городах Украины). С разрешения украинского комсомола он начала работать с конца 1959 года в Жовтневом дворце Киева. (Символичное место для города: после переноса сюда столицы и до 1941 года здесь располагался республиканский НКВД.) Возглавил «Сучасник» второкурсник Киевского театрального института им. Карпенко-Карого Лесь Танюк. Членами клуба были, в частности, Иван Дзюба, Евген Сверстюк, Иван Светличный, Василий Симоненко, Станислав Тельнюк, художники Алла Горская, Надежда Свирская и другие. В клубе работали пять секций: писательская, художественная, кинематографическая, музыкальная, театральная. В рамках двух последних действовали джазовый ансамбль и «Второй украинский театр». Джаз при Хрущеве сам по себе был фрондой. А в театре к тому же ставились полузапрещенные или недоразрешенные пьесы «расстрелянного возрождения». В 1962 году большой резонанс имел вечер, посвященный 75-летию великого украинского режиссера, расстрелянного в Сандармохе (Карелия) Леся Курбаса. Известные культурологи читали лекции, проводились нерегламентированные художественные выставки, этнографические праздники, творческие вечера, в том числе Лины Костенко.
Но, как говорится, «комсомол дал — комсомол взял». В 1963 году от руководства клубом отодвинули Танюка, а еще через год клуб совсем закрыли. В 1965 году вообще начались аресты многих из активистов «Сучасника». В 1969 году умер 29-летний Васыль Симоненко — от болезни, усугубленной избиением, устроенным милиционерами. В 1970 году при загадочных обстоятельствах умерла Алла Горская. Ее похороны превратились в настоящую политическую манифестацию.
Версий смерти Горской было много. По одной из самых вероятных КГБ мстил ей за обнародование (вместе с Лесем Танюком и Василем Симоненко) фактов массовых расстрелов киевлян в Быковнянском лесу. И это же, вероятно, стало причиной предшествующего избиения Симоненко. (Лесь Танюк к тому времени предусмотрительно уехал в Москву.)
Спустя полвека Лина Костенко так определяла суть «шестидесятничества»:
«Период особый в истории — период нравственных потрясений и протестных движений не только у нас, но и в мире, в Европе прежде всего. Шестидесятники были вписаны в европейский контекст <…> Это высоковольтная линия духа. Люди нередко платили за это жизнью. Это Движение Сопротивления, которое идет через века <…> Всегда есть поколение, которое “оглянется во гневе”. Тип дарования, творческая личность, художественные поиски могут быть разные, но в душе должна быть вот эта способность к протесту, к противостоянию. Это не ангажированность, это тот самый нравственный императив: “За вашу и нашу свободу!” <…> Шестидесятники были звеном этого процесса. Они продолжили это противостояние, это Движение Сопротивления в ХХ веке, в условиях одного из самых жестоких тоталитарных режимов. [Формула шестидесятников] для меня лично это то, что сказал Камю: “Мир делится на чуму и ее жертв”. Главное — не встать на сторону чумы»[86].
При этом Лина Васильевна напоминала про условность всяких обобщающих определений: «шестидесятники», «оттепель», «заморозки». И подчеркивала, что «шестидесятые годы начались с Куреневской трагедии, а завершились арестами, судами».
Начало «оттепельных 60-х» было в Киеве поистине ужасным. 13 марта 1961 года случилась Куреневская трагедия, техногенная катастрофа, вызванная, с одной стороны, желанием Советской власти упрятать другую трагедию, расстрельного Бабьего Яра, с другой, ее же, власти, скаредностью. Дамбу для заполнения яра/оврага строительной пульпой сделали не бетонную, а земляную.
Это событие произвело такое впечатление на Лину Костенко еще и по личным причинам: «Мы ж там жили, над тем яром, по которому прошел тот страшный мутный вал. С юности помню там каждую тропку. Опять же — среди садов и роз, под глазами Врубеля из Кирилловской церкви. А потом те домики несло и оббивало о склоны. Залило трамвайный парк, стадион “Спартак”, больницу и улочки, где жили мои одноклассницы. Трупы штабелями возили в морги, отмывали из шлангов для опознания. Хоронили на разных кладбищах, чтобы никто так и не установил окончательной цифры погибших»[87]. Как же больно — ее подруги, пережившие войну, оккупацию, голод, погибли — и так страшно — в этой замалчиваемой рукотворной катастрофе. С тех пор недоверие Костенко к власти стало абсолютным — «как к системе, которая не способна признать правду, даже если это правда ценой в сотни, тысячи, миллионы жертв».
Лину Костенко довольно рано начали критиковать за «аполитичность», уже в том же 1961 году — после выходя третьего сборника «Мандрівки серця». Не удивительно, ведь у власти было ожидание, что уж к третьей книге эта столичная «штучка» одумается. И кроме идеологически нейтральной лирики начнет выдавать, пусть дозировано, и «любовную лирику» — о любви к Партии. Не дождались.