До войны Цвиркунов успел закончить Ворошиловградский пединститут и поработать директором сельской школы, где преподавал язык и литературу. Был парашютистом-спортсменом (в связи с чем вспоминается детский прыжок Лины — могли обменяться опытом). Совершил 18 парашютных прыжков. Потом оказался в армии. Прошел Финскую войну и оказался в мясорубке Второй мировой. В 1942 году он получил тяжелейшее, почти смертельное ранение левого легкого. Чудом выжил, но лишился ноги (на ее ранение, более легкое, внимания поначалу не обратили).
После освобождения от немцев Ворошиловграда (Луганска) Цвиркунова поставили руководить спецшколой Военно-воздушных сил (1944–1953), потом он стал секретарем Ворошиловградского горкома КПУ. Закончил аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС (1959), работал ответсеком журнала «Комуніст України». Защитил диссертацию, но не по марксизму-ленинизму, а филологическую. И в 1963 году Цвиркунова назначили директором киностудии им. Довженко.
Такая вот коллизия, человек, делающий успешную карьеру в СССР, сумевший попасть в узкий круг номенклатурных должностей, берет в жены почти диссидента, поэтессу, которую постоянно обвиняли, как минимум, в формализме. Сама Лина Костенко так говорила об этом: «Мы познакомились в трудные для меня времена <…> И только очень смелый человек мог предложить руку и сердце такой “крамольной” женщине, как я. Он ничего не боялся. Абсолютно ничего!»[107]
Любовью и восхищением дышат все ее слова о муже: «Когда мы впервые встретились — только посмотрели друг на друга, и почувствовали близость. Все, что было дорого ему, стало дорогим и для меня. Мои друзья стали его друзьями. Многие, зная мой характер, изумлялись: и как это он с ней живет? А все очень просто. Василий Васильевич считал, что должен меня защищать. И, чувствуя себя защищенной, я делалась “как шелковая”. В то же время кого-то удивляло: почему мне так дорог и близок этот “номенклатурный руководитель”? Ведь он, в силу интеллигентности, никогда не выставлял напоказ свое благородство, доброту… Однажды я увидела листок, на котором муж расписывал шариковую ручку. Обычно пишут первое, что приходит на ум, скажем, свое имя. А он исписывал все страничку словом “добро”!»[108]
Кстати, первой на эту особенность Цвиркунова обратила внимание даже не Лина, а ее дочь Оксана. Ей было девять лет, когда в доме появился Василий Васильевич. По словам Костенко, она сразу приняла его как отца.
«Знаете, дать ребенку отчима не так-то просто. Я понимаю женщин, которые всю жизнь оставались одинокими, чтобы не привести в семью, к детям, чужого человека. И если бы я почувствовала, что муж может быть даже не равнодушным, а душевно-глуховатым к моему ребенку, или что он будет любить нашего общего сына больше, чем мою дочь… Тогда — все, до свидания! Но ведь этого не запрограммируешь. Ты же не можешь поставить условие: люби моего ребенка! Любовь либо есть, либо нет. И не успела я даже задуматься на эту тему, как увидела, что моя Оксанка полюбила Василия Васильевича, как отца. При этом она знала, что у нее есть родной отец, с которым мы расстались.
Не нужно думать, что если двое людей расстаются, то кто-то из них хороший, а кто-то — плохой. Не нужно вообще обсуждать то, что касается только двоих. Отец Оксаны — польский писатель Ежи Пахлёвский — достойный, порядочный человек… Однажды я сказала дочке: у тебя мама украинка, отец — поляк. Я никогда не буду диктовать, кем тебе быть. Подрастай и почувствуй, кто ты и где хочешь жить — в Украине или в Польше. И Оксана сделала выбор. А позже — выбрала отца. Она так полюбила Василия Васильевича, что при встрече с моим бывшим мужем сказала ему: «Можно, я буду называть тебя Ежи? Я не могу говорить тебе “папа”, потому что у меня уже есть отец».
Причем Василий Васильевич не позволял себе сюсюканья, “пуси-муси” и уловок “доброго дяди”. Часто ведь мужчина, пытаясь завоевать сердце женщины, готов быть для ее ребенка “лошадкой” и часами возить на плечах — только бы показать, каким хорошим папой он может стать! Нет, ничего демонстративного не было. Но такой силы дочерней и отцовской любви мне раньше встречать не приходилось.
В доме они всегда были союзниками и сообщниками. Даже устраивали «заговоры», разрабатывали тайные планы, как уберечь меня от неприятностей. Я ведь часто делала то, что казалось им опасным…»[109]
Весной 1969 года в семье появился сын — Василий Цвиркунов-младший.
Так и шла, в какой-то парадоксальной гармонии, их жизнь. В годы директорствования Василия Цвиркунова на киностудии им. Довженко удалось сделать большие и даже великие фильмы: «Тени забытых предков» Сергея Параджанова (1964), «Сон» Владимира Денисенко (1964), «Родник для жаждущих» Юрия Ильенко (1965), «Каменный крест» Леонида Осыки (1968), «Белая птица с чёрной отметиной» Ильенко (1968), «В бой идут одни старики» Леонида Быкова (1973).
А книги Лины Костенко в это же время не печатались. В 1972 году был рассыпан набор очередного ее сборник — «Княжа гора». Так же было отказано в издании романа в стихах «Маруся Чурай». И неудивительно, что секретарь по идеологии компартии Украины Маланчук внес поэтессу в «черные списки».
А 1973 году Василия Цвиркунова «ушли» с поста директора Киностудии. Лина Васильевна так рассказывала об этом.
«Он был солдат, воин — в настоящем смысле этого слова. Ходил в атаку на фронте. Получил тяжелейшее сквозное ранение, ему ампутировали ногу… А когда он стал директором Киностудии Довженко, защищал, прикрывал собой молодых. У него был дар находить талантливых людей. И таким образом создавалась уникальная школа украинского кино 60-х годов. Я бы не ограничивала его определением “поэтическое”. Фильмы снимались в разной манере, но все они были со знаком качества. Именно тогда об украинском кинематографе заговорили поляки, французы, японцы. Если бы только Василия Васильевича не начали преследовать и не сняли с работы <…> “Строгачи” (строгие выговоры. — Прим. авт.) не имели для него значения. Разве что тогда дома он выкуривал чуть больше своей нормы — двух пачек сигарет. Он начал курить еще на войне. А бросил в один день. Ради меня. Однажды заметила ему: мол, как же я могу бросить, если ты сам куришь. Он затушил окурок и сказал: “Все. Это последняя сигарета”. И больше не притронулся к пачке никогда!»[110]
Но их семья в любом случае была счастлива — тихим счастьем, когда подрастают дети, когда заграницу ездить нельзя, но зато на верном «Запорожце» с ручным управлением можно объездить всю Украину. А потом мариновать и засаливать дома собранные грибы. Лина с превеликим удовольствием освоила и эту часть бытия: «Когда любишь, все успеваешь». Тем более, что она не тратила время на бесконечные статусные собрания и «посиделки» в писательских президиумах (и в этом было некоторое благо ее отлучения от в «официальной литературы»). Не ходила также на «писательские тусовки, рестораны и кафе “Эней”». У нее была своя человеческая, поэтическая вселенная — работа за письменным столом и семья: «Очень помогала мне мама. Помню, я удивлялась: как это она умеет все делать? А мама в ответ говорила: “Я тоже ничего не умела, пока моя мама была жива”. И вот ее не стало… А для меня пирожок испечь — это высшая математика, по части быта считала себя абсолютно бездарной. Ну, думаю, неужели не смогу нормальный обед приготовить мужу? Все кулинарные книги прочитала, все мамины советы задействовала»[111].
Муж Василий из самых добрых побуждений уговаривал Васильевну: «Линусенька, зачем ты тратишь время? Это не твое призвание. Давай поедим “по сокращенной программе”». Но в том то и дело, что Костенко ничего «по сокращенной» делать не могла, просто не умела, не так устроена: «Уж если пишу стихи, так пишу стихи. А если готовлю, то пусть это будет произведение искусства. Мама пекла замечательные пирожки — запах теста знал каждый бывавший у нас дома. И вот, представьте, тесто удалось мне с первого раза. И гости с порога уважительно так говорят: да, в этом доме всегда пахнет пирогами… Очень красивые получаются пирожки и вареники с лесной малиной или земляникой — когда их выложишь на рушничок. Василий Васильевич, конечно, подшучивал надо мной, но я же видела, что ему это приятно! Покупной деликатес для него был ничто по сравнению с домашней едой, особенно той, что пахнет его родной степью, а значит, и зерном, молоком, зеленью… Так почему же я должна была отказывать себе в радости приготовить ему что-то вкусное и красивое? Постараться, чтобы приправы не повторялись, пофантазировать с закуской»[112].
Но — удивительное дело, да простят фанаты сала — она никогда не любила этот культовый украинский продукт. (Бог его знает, может быть как раз по причине такой «культовости», доходящей в общественном сознании до банальности, анекдотизма.)
Росла дочь Оксана. Подрастал сын Василий. Спустя годы, в «Мадонне перехресть» (2011) Костенко опишет это время как самое светлое и счастливое (пусть и не издавали, пусть и в стол писала):
Навшпиньки повертаюся в ті дні.
Вони, як сонце, сходять у мені.
Там є наш дім і обрій твоїх рук,
і ще душа не відає розлук
І ще є час для друзів і гостей.
І щастя є. І донечка росте.
І син малює квіточку зорі,
як той Маленький принц Екзюпері[113].
Но это так — слишком благостный образ сына. На самом деле он был мальчишка как мальчишка — и не только цветочки зари рисовал. Такой же своевольный, непокорный, как мать. Помните историю с Линой, убегавшей к Днепру за свободой? Тут было нечто подобное, с поправкой на мужской характер: