.
В понимании названия сборника помогает статья Костенко 1964 года «Нет эталонных идеалов». Там она так определила свое отношение в этому слову: «И пусть Бог милует от какого-то эталонного идеала[123]. В неповторимости, по-моему, больше красоты, чем в унификации к одному идеалу». При таком подходе «неповторимость» оказывается не самовлюбленностью, забаррикадировавшейся на своем персональном Олимпе, а синонимом свободы — другого ключевого слова в мировосприятии поэтессы. А третьим синонимом к этим двум Костенко определяет саму поэзию: «Поезія — це завжди неповторність, / якийсь безсмертний дотик до душі».
Но вернемся к «Марусе Чурай». Еще в 1981 году роман был выдвинут на соискание Государственной премии УССР им. Т. Г. Шевченко. Но при этом книга даже не обсуждалась на страницах «Літературної України». Случай по тем временам беспрецедентный, поскольку, согласно правилам, орган Союза писателей Украины обязан был рецензировать произведения, номинируемые не только на главную премию УССР, но и на все остальные литературные премии республики. Это верный показатель того, какая литературно-политическая борьба шла вокруг романа.
И лишь после начала перестройки, в 1987-м, роман «Маруся Чурай» и книга стихов «Неповторність» получат, наконец, премию им. Т. Г. Шевченко. На вручении кто-то из представителей оргкомитета скажет невинные, вроде бы, слова похвалы новым лауреатам — мол, победили в соревновании равных… Лина Костенко в ответ буквально взорвалась полемически заостренным: «Литература — не соревнование, а борьба. Борьба не амбиций, не прыжки в высоту, не бег наперегонки. Это пожизненная борьба Добра и Зла, справедливости и несправедливости, человеческого и нечеловеческого»[124].
(И в этом — вся Костенко, ее неприятие к ритуальным актам, жестам и наградам. Но от премии имени ШЕВЧЕНКО она не могла отказаться. А вот спустя 18 лет отказалась от звания Героя Украины, приправленного пятиконечной звездой, заявив «Политической бижутерии не ношу!» Ирина Геращенко, ездившая тогда к ней вместе с Виктором Ющенко, лишь недавно рассказала подробности той встречи: «Она наотрез отказалась принимать звание Героя Украины, сказала, что поэтам для общения с народом нужно только слово. “Никакие погремушки я не возьму!” — твердо отрезала она. Президент услышал металл в голосе, и дальше они говорили об Украине, о важности поддержки языка и культуры как цементирующей составляющей нации»[125].)
Отношение к перестройке и гласности у Костенко было непростым. В начинании Михаила Горбачева она видела, прежде всего, властную партийную руку и, наученная горьким опытом «пастки 60-х» не верила, что нечто, даваемое сверху, может быть позитивным: «Поет не може бути власністю. / Це так йому вже на роду. / Не спокушайте мене гласністю. / Я вдруге в пастку не піду. / Працюю в кратерах вулканів. / Я завелика для капканів».[126]
При всем том — перестройка все же расширила границы возможного. Был разрешен выезд за рубеж, «на Запад», общение с украинской диаспорой. Началось воссоединение культурных полей «двух Украин». Костенко говорила, что когда-то давно, в 1968 году, до Киева «дошла глухая весть: умер Евген Маланюк». Она и представления не имела, что он хотя бы слышал ее имя — не говоря уж о чем-то большем. И вот во время ее выступления в Университете Ла Саль (Филадельфия) с места поднялась женщина и сказала, что она должна выполнить завещанное перед смертью Евгеном Маланюком. А он просил, если доведется встретить Лину Костенко, поцеловать ее и подарить от его имени большой букет с удивительным цветком посредине, его любимым «Цветком райской птицы» (Стрелиция). (Оранжевого цвета — будто предвестие Помаранчевой революции.) Позже, когда Костенко посетила Украинский пантеон на кладбище Святого Андрея в Саут-Баунд-Бруке (штат Нью-Джерси), она долго стояла у могилы Маланюка, смотрела на барельеф с его посмертной маской «и думала, может он даже оттуда почувствовал, что не одинок».
Да, оказалось, что из-за океана Маланюк чрезвычайно внимательно следил за ее жизнью и творчеством. Он писал, что у Костенко, родившейся и росшей при Советской власти, нет, однако, ни единой нотки рабства, а только абсолютная Духовная суверенность. И своим творчеством, сама не зная того, она ярко и сильно продолжила линию украинских неоклассиков 20-х годов, преимущественно замученных в лагерях (один из немногих выживших — как раз любимый ею Максим Рыльский).
Параллельно с неприятием перестройки, как «другої пастки», у Костенко была вера в борьбу народа за изменение страны, за свободу. И когда осенью 1990 года на Площади Жовтневої революції (теперешнем Майдане) началась Студенческая революция на граните (голодовка и массовые акции протеста украинской советской молодёжи), она не только выступала в ее поддержку, но и сама приходила к ребятам, чтобы поддержать их. Но к сожалению, критической массы того протеста не хватило, чтобы развернуть события по балтийскому варианту, как в Песенных/Поющих революциях в Литве, Латвии, Эстонии.
Там, в местных Верховных советах, патриотические силы получили большинство. В Верховной Раде УССР тоже была оппозиционная «Народна рада» (125), отстаивавшая проукраинские интересы (в Украине!). Но стране, так долго находившейся под коммунистическим гнетом, нелегко было вырваться из-под него. Почти вдвое большей в Раде была консервативная фракция коммунистов и консерваторов, так называемая Группа-239.
Публицисты в Украине, раненной Чернобылем, уже тогда обратили внимание на зловещую символику этого числа, напоминающего о радиоактивных изотопах: Уран-239, Плутоний-239. Да, демократам удалось подбить коммунистов на провозглашение независимости после краха путча в августе 1991-го (заявление против ГКЧП было последним коллективным письмом, подписанным Костенко, после этого говорила только от своего имени). Но обретенная свобода окажется все же половинчатой. В Украине не будет таких энергичных, решительных реформ, как в Эстонии, Латвии, Литве, которые вступят в ЕС и НАТО уже в 2004 году.
Украина, надолго застрявшая в реформах, медленных, нерешительных, в том же 2004 году совершит Помаранчевую революцию, как хотелось верить, покончившую с остатками неэффективной постсоветской системы. Но нет, нет, вскоре, уже в 2010-м, состоялся реванш. И в 2014 году, после Революции Достоинства, отсутствие «зонтика НАТО» приведет к большим жертвам, которые понесла страна, защищаясь от агрессора…
Впрочем, справедливо ли так уж посыпать голову пеплом. Это ведь как считать и от чего отсчитывать. Три балтийские республики на фоне остальных всегда смотрелись островками (полу)свободы. А что насчет Москвы в сравнении с Киевом… В 1951–1956 годах, когда Лина училась в Литинстуте; в конце 60-х, когда некоторые украинские шестидесятники уезжали в центр Империи, чтобы выжить; в августе 1991-го, в противостоянии ГКЧП, Москва казалась местом куда более свободным, демократичным, чем украинская столица. Но как же все изменилось через десятилетия — «айсберг перевернулся». Сегодня Москва, Кремль — оплот мракобесия, где издеваются над самими понятиями демократии и либерализма.
Но вернемся к радиоактивным изотопам. Чернобыльскую беду, взрыв на ЧАЭС, произошедший в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года, Лина Костенко приняла как персональную, личную трагедию. В этом отношении соединилось многое. Память о горящих лесах и рощах времен Второй мировой. Куреневская трагедия, особенно горькая, оттого что рукотворная. Горе украинской старины, украинских деревень, затопленных или подтопленных каскадами водохранилищ днепровских ГЭС…
Но поверх этого было и еще нечто — почти мистическое. Почему-то тема радиоактивности, несущей людям горе, тревожила ее с юных лет, будто она тогда еще подключилась к «ноосфере» Вернадского. Студенткой Лина написала трагический рассказ о молодой паре, в которой мужчина служил в ракетных войсках и получил там дозу облучения, влияющую на потомство. Перечитала — и отложила рассказ в сторону. Десятилетие спустя, в начале 1960-х, Костенко написала стихотворение о дожде со стронцием. И снова отложила в сторону: «Лина, не пугай людей!»
А потом произошел взрыв. И эти беды оказались не единичными, случайными, не хоррором по заказу, а массовыми, овеществленными. Каждодневным бытием некогда прекрасного украинского Полесья. На вопрос, зачем она туда ездит, Костенко отвечает: «Может быть, там я спасаю душу». Непростой ответ, на «задуматься».
Впервые она отправилась в Чернобыль году в 1990-м, после каких-то скандальных разборок в Союзе писателей. Ехала туда измочаленная, уставшая, совершенно разбитая. Василий Васильевич волновался: «Как же ты поедешь в таком состоянии!» А из Зоны она вернулась совсем другим человеком: «В Чернобыле корректируешь меру собственной боли, все мельчает перед такой трагедией. Когда потом в Киеве слушаю записанные на пленку голоса людей из зоны, меня на какое-то время “замыкает”»[127].
Близкие волновались из-за частых ее поездок в Чернобыльскую зону. И когда Оксана Пахлёвская поехала на преподавательскую работу в Римский университет, Лина Васильевна всегда старалась подгадать поездку между двумя звонками дочери, чтобы у той не было лишних волнений.
Перекодирование истории: Помаранчи вместо брома
Первые годы украинской независимости… Становление государственности… Тут бы, казалось, Лине Костенко и радоваться. Однако она была слишком чуткой, прозорливой и честной, не умеющей закрывать глаза на то, что происходит. Видела как «переобуваются» на лету коммунисты и комсомольцы; как приблизившись к власти, некоторые еще недавно замечательные люди меняются на глазах. В итоге — повсеместная имитационность.
Еще (или уже?) в октябре 1993 года в «Литературній Україні» была напечатана подборка ее стихов «Коротко — як діагноз». Четыре строчки, одна строка, восемь строк, три, пять, вновь четыре. Что за стихи? То ли поэтическая кардиограмма тяжело больного человека, то ли кровью написанные или в кровь изодранные ошметки, обломки, куски поэ