зии. Непричесанные, неприглаженные, будто корчащиеся от боли. А в них — жестокий диагноз происходящему в стране. И сейчас в соцсетях, в спорах, в публицистике часто появляются строки именно оттуда, из той горькой подборки 1993 года.
Перегорюєм ще раз — і вперед.
В апофеоз витійства і крутійства.
Допасувавши слово до потреб
горілкою налитого суспільства.
І все про волю будем гомоніть.
Будити мисль затуркану і кволу.
А вже ж нема попереду століть,
щоб триста років знов іти по колу.
Костенко предупреждает: «Не хочу грати жодної з ролей / у цьому сатанинському спектаклі». И здесь же поясняет, почему не будет, просто физически не может присутствовать в это время в обществе: «І знов сидять при владі одесную. / Гряде неоцинізм. Я в ньому не існую».
На вербах золотих вродили дикі груші.
Зникає мій народ, як в розчині кристал.
Той шолудивий чорт купує вбогі душі.
Новим вождям вже мостить п’єдестал.
Купуй, купуй, купуй! — чого ті душі варті?
Мости, мости, мости! — впаде і ця мана.
Все людство вже збулось. Лиш ми іще на старті.
А на шляху — то прірва, то стіна.
Но и мы, мы сами без всяких пропастей и стен тоже хороши: «Така до слави приналежність! / Така свобода і пісні! / Декоративна незалежність / Ворушить вусами вві сні». Беспощадные, убийственно точные строки. И боль за родной язык: «Нації вмирають не від інфаркту. / Спочатку їм відбирає мову». И исходящая из этого горькая констатация в пяти словах: «В мені щодня вбивають Україну». Далее — похожее, но дополненное чернобыльским опытом: «Ми — сталкери на власній Батьківщині».
А вот продолжение имперской темы — после «трехсот лет хождения по кругу». Поэтесса здесь обращается к античной, библейской образности, по сравнению с которой это трехсотлетие кажется чем-то недавним, свежим, актуальным: «Доповнення до античних джерел: / нашого Прометея клював двоглавий орел». «Імперія — гріховність і верховність. / Іови націй в череві кита. / Проникливі балачки про духовність / і шовінізму чорна блекота».
И самый, пожалуй, горький стих, одностишие: «Покотили Україну до прірви». И это в 1993 году, когда становление державы только начиналось. Но тогда уже было так тревожно за ее будущее из-за понимания неправильности делаемого текущего…
Но вот последние строки подборки. В них просто впиваешься глазами: что же скажет напоследок наш поэт, Прометей, пророк: «Моє життя — в скарбницю горя внесок. / Заплачено сповна — за все, за все, за все. / Душа — як храм з очима древніх фресок. / Все бачить. Все мовчить. Все далі понесе».
О чем это? О храме, о «дороге к храму»? Скорее — о внутреннем храме, который нужно нести сквозь все, чтобы ни творилось, с осознанием всего, что вокруг происходит. «Все бачить. Все мовчить. Все далі понесе». И молчание здесь — не просто молчание, а символ внутренней сосредоточенности, не суесловия, осмысления. И эти последние три слова… «Все далі понесе». Что это? Только ли констатация временности бытия, всего сущего, как надпись на кольце царя Соломона: «И это пройдет»? Нет, здесь у Костенко другой акцент: не время мимо нас проходит, а мы движемся. Идем дальше. Идем, неся свою боль и свое знание о происходящем. Но идем дальше.
(В целом по настроению, по боли, полемическому настрою эта подборка вызывает в памяти «Сідоглавому» Ивана Франко с его намеренно жесткими рассуждениями о Родине «Я ж гавкаю раз в раз, / Щоби вона не спала». Там та же примерно оппозиция сладкоголосых, сребролюбивых «патриотов» и поэта, говорящего жестокую правду: «Ти любиш Русь, за те / Тобі і честь, і шана, У мене ж тая Русь — / Кривава в серці рана. // Ти, брате, любиш Русь, / Як дім, воли, корови, — / Я ж не люблю її / З надмірної любови»[128].)
А спустя шесть лет, в 1999 году, Костенко выпускает исторический роман в стихах «Берестечко», психологически напряженный и насыщенный внутренний монолог Богдана Хмельницкого после его первого поражения от польского войска. Такой выбор узловой темы для поэтического размышления, высказывания Лины Костенко по итогу 90-х годов сам по себе красноречив. Но финал романа получается даже более резким, оптимистичным, встряхивающим — в сравнении с газетной подборкой 1993 года: «Не допускай такої мислі, / що Бог покаже нам неласку. / Життя людського строки стислі. / Немає часу на поразку»[129].
И точка! Да, это не винниченковская безнадежная констатация, мол, историю Украины нельзя читать без брома. Здесь — прямо противоположный посыл. Проиграл? Готовься к бою, в котором и мысли о поражении не допускай. Всего четыре строчки — но какая сильная и дерзкая попытка перекодирования исторического опыта нации.
В том же 1999 году Лина Васильевна прочла в Киево-Могилянской академии лекцию «Гуманітарна аура нації, або дефект головного дзеркала». И уж в ней Костенко впрямую высказалась о необходимости преодоления «бромового комплекса»: «Еще один лейтмотив — рефлексии касательно брома, без которого якобы нельзя читать нашу историю. Сказанные когда-то под горячую руку, эти слова Винниченко повторяются и тиражируются, и загоняют соотечественников в комплекс причастности к эксклюзивным ужасам нашей истории. А какую историю можно читать без брома?»[130]
В этой лекции четко, системно, по пунктам, без нытья Лина Костенко изложила истоки многих наших проблем в государствостроении:
«Эффективное не то, что отрицает чужое, а то, что утверждает свое.
Вместо этого у нас пошли по инерции. Приняли добродушно остроумную формулу Л. Кравчука: “Имеем то, что имеем”, и не сделали решительной попытки изменить ситуацию. Более того, еще и усугубили ее за последние годы. Не противопоставив дезинформации об Украине мощной гуманитарной мысли, начали вхождение в Европу с охапкой анахроничных проблем. Нашлись “будители”, которые подняли большой шум и создали хороший такой мультипликат — нацию, что храпит, стоя на коленях. Или двух украинцев, из которых непременно вегетируются три гетмана. Стало чуть ли не правилом хорошего тона ввернуть что-то неодобрительное о менталитете целой нации. Разгулялись неуправляемые стихии взаимных обвинений, дразнящие рефлексии по истории Украины и ее выдающихся деятелей. Неведомо из какого нафталина добыт комплекс неполноценности.
Нация оказалась незащищенной. Ореол, аура — это очень тонкая материя, не панцирь и не щит, однако же, нации, которые имеют ауру, приобретенную веками, защищены надежнее. Впрочем, замечено, что империи всегда страдают манией величия, а народы порабощенные склонны к самобичеванию.
Скажем, та же Россия. Она раз и навсегда определилась для себя в ореоле своего величия. И какая бы точнейшая оптика не отражала в том государстве его упадок, бедность, деградацию, — все равно, в основном зеркале фокусируется величие. Хотя все знают, что это вовсе и не зеркало, а давно уже нарисованный желаемый свой образ. Фактически это мифологема на экспорт. Но без этой мифологемы Россия себя не мыслит. Только на фактаже своих реалий она чувствовала бы большой дискомфорт. А эта мифологема комплиментарная, она легко входит в сознание. Она вливается в систему общественных наук и стимулирует другие мифологемы типа “старший брат” или “колыбель братских народов”, из которой вывалилось трое близнецов, среди них один почему-то очень старший, и как раз тот, что появился на свет не первым <…>
В своем имперском зеркале Россия показывала Украину как Малороссию. Она до сих пор показывает там разные рожи.
Но не надо бить по нему кулаком, разбитое зеркало — плохая примета. Надо просто поставить свое, и оно подаст Украину в совсем ином свете. Будет у нее завтра же аура или не будет, но, по крайней мере, тьму тараканскую рассеем»[131].
Поразительно, но сейчас, двадцать лет спустя, эти рассуждения читаются также свежо и точно.
В 2000 году, на переломе тысячелетий умер Василий Васильевич Цвиркунов. И это, кажется, был единственный случай, когда она сказала заехавшей за ней очередной чернобыльской экспедиции, что не сможет отправиться в припятские леса.
На кладбище бабушка Лина все время поворачивала личико внучки Славы (полное имя — Ярослава Франческа Барбьери) в сторону портрета деда: «Чтобы Славуся видела, что дедушка — живой, он не умер. И вот, когда уже его хоронили, Славуся сказала Оксане: “Мама! Я поняла! Жизнь может закончиться, а любовь — никогда…” Вот по этой формуле только и можно жить. Я сына спросила: “Теперь ты понимаешь, почему я назвала тебя Васильком?” Он в ответ: “А ты теперь понимаешь, почему я назвал свою дочку Линой?”».
После смерти покойный муж часто снился ей. И это были очень тяжелые сны, она будто на себе переживала его физическую боль (перед уходом Василий Васильевич тяжело болел). Но два года спустя, за день до очередной поездки в Чернобыль, он вдруг приснился ей совершенно иначе — молодой, здоровый, красивый. «Василек, это ты? Ты живой?» — «Да. Как же ты могла поверить, что я умер, — ответил он ей во сне. — Это ошибка!» И вдруг там же, во сне, он куда-то отлучился. Оксана заволновалась. А Лина сказала ей: «Ну что ты волнуешься? Он же сказал, что случилась ошибка. Он сейчас придет…»[132]
С тех пор стало легче, боль, физически ощутимая боль, отпустила.
Лина Костенко в третьем тысячелетии. Хорошая фраза — сама по себе, без всяких пояснений, соразмерностью хорошая. Лина Васильевна продолжала (и продолжает) говорить правду в глаза государству и поверх него — народу, всему украинству. Иван Дзюба определил этот жанр как «мировоззренческую публицистику» (уточнив, что сама по себе формулировка принадлежит Владимиру Шлемкевичу).