В немецкой оккупации жилось тяжело, голодно. Были то на Трухановом острове, то в Ржищеве. Часто приходилось ходить по селам, менять вещи на еду. Вот стихотворение, биографически ценное точной географической привязкой. Корчеватое — село на берегу Днепра. Но литературно — еще более ценное психологическим напряжением. И здесь тоже скучающий оккупант с оружием в руках:
У Корчуватому, під Києвом,
рік сорок другий, ожеледь, зима.
Маленький цуцик п’ятами накивує.
Знічев’я німець зброю підніма.
І цілиться. Бо холодно і нудно
йому стоять, арійцю, на посту.
А навкруги безсмертно і безлюдно,
бо всі обходять німця за версту.
Лишає мить у пам’яті естампи.
Ворона небо скинула крильми.
Вже скільки снігу і подій розтануло
там після тої давньої зими!
Вже там цвіли і квіти незліченні,
вже там і трасу вивели тугу.
…А все той німець цілиться знічев’я.
…А все той песик скімлить на снігу[38].
Ледяной холод зимы, леденящий страх войны. Целится немец от нечего делать. Но не стреляет (все же Третий рейх первым из стран мира принял закон о бережном отношении к животным). И вот эта пауза, этот подмерзший вопрос (выстрелит? нет?) держит в напряжении больше, чем возможная печальная история о застреленной собачке.
И еще один поэтический триллер — «Смертельний падеграс». Описав широкими, космического размаха мазками разные виды танцев, поэтесса подходит к сути. Тоже вселенской, потому что жизнь каждого человека равна вселенной.
…Доріг війни смутні подорожани,
ми знали інший — танець бездоріж.
Десь труп коня вмерзає в сизу осінь.
І смерть впритул до мене підступа.
А я іду. А я роблю наосліп
на міннім полі обережні па.
Півкроку вбік — і все це піде прахом.
І цілий всесвіт вміститься в сльозу.
Дрімотні міни — круглі черепахи —
в землі шорсткій ворушаться, повзуть.
О піруети вимушених танців!
Хто йшов по полю мінному хоч раз,
той мимохіть і на паркетних ґлянцях
пригадує смертельний падеграс[39].
Вновь — напряжение высшего накала. Теперь — звенящий страх сделать неверное движение. И снова мы мерзнем вместе с героиней. Стылая поздняя осень. Просто физически хочется согреться.
Автор дарит нам эту возможность в стихотворении, начинавшемся так грустно и темно.
Колись давно, в сумних біженських мандрах,
коли дитям я ледве вже брела,
старі хатки в солом’яних скафандрах
стояли в чорних кратерах села
<…>
Чужі оселі… Темний отвір хати.
Ласкавий блиск жіночої коси.
А потім довго будуть затихати
десь на печі дитячі голоси.
Уже сидиш зі жменькою насіння.
Уже привітно блима каганець.
Уже в такому запашному сіні
в твій сон запрігся коник-стрибунець!
І ніч глуха. І пес надворі виє.
І світ кривавий, матінко свята!
Чужа бабуся ковдрою укриє,
своє розкаже, ваше розпита.
І ні копійки ж, бо не візьме зроду,
бо що ви, люди, на чужій біді?!.
А може, то в душі свого народу
я прихилила голову тоді?[40]
Спокойный ночлег и жменька семечек — предел мечтаний для ребенка в военную пору. Впрочем, нет, бывали и более высокие сильные мечты: «Всі ми про щось мріяли у дитинстві. / Хто про іграшку, хто про казкові пригоди. / А я — щоб мати до ранку не збожеволіла. / Вперше казку про Попелюшку я почула на попелищі»[41].
С этого опаленного огнем детства у Лины осталось еще одно удивительное воспоминание. Пламя над горящими хатами — высокое, создает сумасшедшее завихрение, как то, что позже она увидит над кипарисами, которые так любил изображать Ван Гог[42].
Білий Фенікс, неспалимі риси!
Тільки — бомба з думкою відра
…В пам’яті вогненні кипариси
хиляться у сторону Дніпра.
Через два года фронт вернулся к Днепру. И когда он покатился дальше на Запад, на землю ее детства вновь пришли мирные дни. Но нужно было еще выжить, не попасть под железный каток фронта.
«Танки отгрохотали. Мы не знали, выходить ли уже из подвала, или еще не выходить. И вдруг услышали над собой музыку. И не абы какую — аккорды “Лунной сонаты” Бетховена. Я вбежала в дом. В комнате за пианино сидел молодой лейтенант. Это он играл. Я удивленно остановилась. Он повернул голову и улыбнулся»[43].
А где жить? Что там на любимом Трухановом острове? Гармония «Киевской Венеции» развеялась черным дымом. Когда в 1943 году Красная армия возвращалась к Днепру, Гитлер дал команду каждый оборонительный рубеж держать насмерть. А Днепр — река широкая, потому для защитных рубежей — удобная. Готовясь к обороне, немецкое командование решило зачистить Труханов остров, которой мог стать удобным промежуточным плацдармом при штурме Киева. Так 27 сентября 1943 года островной рабочий поселок перестал существовать. Немцы приказали всем жителем переехать на правый берег Днепра. Нескольких человек, отказавшихся это делать, расстреляли. А опустевший поселок сожгли…
И вот оно — окончание стихотворения про «Киевскую Венецию»:
А потім бомби влучили у спокій.
Чорніли крокв обвуглені трапеції.
А потім повінь позмивала попіл
моєї дерев’яної Венеції[44].
И снова пепел, пепелище, зола для Золушки…
После войны сожженый поселок решено было не восстанавливать, а сделать вместо него зеленую зону, исключительно — место отдыха.
Куренёвка, Врубель и Тычина
Семья Костенко поселилась на Куреневке. Мама, преподававшая химию в школе, сняла две комнаты в доме. Жили над живописным яром — напротив Кирилловской церкви, то есть теперь уже визави с Врубелем.
В стране было много покалеченных людей, инвалидов. Лина помогала им, была капитаном тимуровской команды. Также ставили спектакли для подшефного госпиталя. В пушкинской «Полтаве» Костенко играла… Мазепу. Просто потому что оказалась самой высокой в классе. Летом ездили на сельхозработы в колхоз. Там научилась вязать снопы, училась ездить верхом. Однажды конь понес ее, но хлопцы успели перехватить его.
Учебу Лина продолжила в куреневской 123-й школе. К доске ее первое время не вызывали. После пережитых стрессов некоторое время она не могла отвечать на уроках, замыкалась. Когда же Лина писала контрольные по языку, учительница первое время стояла над ней, следила, чтоб писала слова полностью. Те у нее «спотыкались», слога в них «перескакивали» с места на место. Из-за войны девочка пропустила два года. И в 1945 году училась только в 6-м классе. Но зато часто ходила в библиотеку, по которой так соскучилась. Училась начитанная Лина хорошо. Читала — все больше. В библиотеке ее привычно встречали: «О, наша девочка пришла! Подставляйте лестницу!» Те книги, что на нижних полках, она уж перебрала. И хотелось все выше, выше. В 15 лет Костенко читала Платона, Аристотеля, Гельвеция, Дидро, Руссо, Вольтера, Канта.
В том же году украинский комсомол провел конкурс детского творчества на тему войны. Лина была среди победителей. А одно ее стихотворение, самое «правильное», напечатали в пионерской газете «Зірка». Так она впервые пережила свои «минуты славы». Письма читателей с восторженными отзывами переполняли их почтовый ящик. Писали не только октябрята, пионеры, но и председатели колхозов. Лина продолжала писать стихи, но они как-то все дальше отходили от соцреалистической правильности — их не хотели печатать. Мама расстраивалась: «У тебя ж был такой талант! А теперь тебе никто не пишет!» И только бабушка ее всегда поддерживала: «Та она ж наша голубочка!»
А когда школу № 123 посетил Павло Тычина, бывший тогда комиссаром просвещения Украинской ССР, руководство школы попросило Лину подготовить особый подарок, по-девичьи трогательный — рукописный сборник ее стихов. На его титульной странице написано «Вибрані вірші уч. 6-го кл. 123-ї школи м. Києва Костенко Ліни». А на второй страничке тетради — надпись, обрамленная старательно вырисованным украинским орнаментом: «Присвячую народному комісару освіти УРСР, академіку Павлу Григоровичу Тичині з нагоди відвідування ним 123 с. школи міста Києва. Ліна Костенко». (Желающие и сегодня могут ознакомиться с этим артефактом в Центральном государственном архиве-музее литературы и искусства Украины).
Не освоив как следует гитару, Лина, тем не менее, очень любила музыку. В 15–16 лет пешком ходила от Куреневки в филармонию, чтобы послушать классику, посмотреть на дирижеров. А тогдашние летние концерты в Мариинском парке («вечер, склоны Днепра и музыка») Лина называла волшебством.
…После войны Василия Костенко опять арестовали. Он тогда работал на заводе, жил отдельно, в рабочем общежитии. Но на всякий случай чекисты заехали с обыском и на Куреневку. Нашли крамольную тогда «Боярыню» (полузапрещенная в СССР драматическая поэма Леси Украинки, события которой разворачиваются во времена Руины на Левобережной Украине и в Москве). Конфисковали ее и… бабушкину швейную машинку «Зингер» (всегда бывшую источником приработка). Отцу дали десять лет. Говорят, на суде он вел себя достаточно дерзко, отказался от адвоката, а услышав приговор, сказал: «Вашим красным флагом только быков пугать».
Голод 1946–1947 годов запомнился Лине как что-то страшное. Девочки-одноклассницы часто не приходили в школу. Во многих в семьях люди пухли от голода. Рассказывали, что в Киев приехал сам Лазарь Каганович — открывать специальные больницы, чтобы люди не умирали прямо на улицах. Женщинам Костенко как-то удавалось перебиваться. Бабушка смастерила ручную мельницу, на которой молола добытое где-то зерно и делала затирку. Также помогал мамин брат, известный уже химик, вернувшийся с войны (в специальных химических войсках он прошел от Сталинграда до Потсдама, видел Берлин в бинокль). В общем, выжили.