– Хорошо, – говорит Ренгартен. – Пожалуй, увеличим дистанцию и сменим эшелон по высоте. Поиск прекратить!
Оператор отрывает кулаки от рукоятей, разминает пальцы: затекли.
– Никуда они от нас не уйдут, Федорович, – говорит ему Ренгартен.
Федорович – не фамилия, отчество. Это традиция, еще со старого флота. Матрос второй статьи должен бояться обращения по фамилии: если его называют официально, «товарищ Имярек», значит, впереди неприятности. До тех пор, пока не освоит специальность, его будут окликать по функции. «Эй, трюмный!» «Слушай, боцманская команда…» «Гальванер, я к вам обращаюсь!»
Потом появляется имя. «Комсомолькое обращение» подчеркивает: молод ты, братец, и на флоте – явление временное. Пришел по призыву, ушел, отслужив положенное… Невзрослеющая молодежь.
Старшины – дело другое. Это и есть те самые кадры, которые решают все. Даже если ходят пока в форменках краснофлотцев срочной службы. Отсюда и подчеркнуто возрастное, взрослое обращение. Какая разница, что Николаю Федоровичу Вереничу едва исполнился двадцать один год? Он – главный старшина бэче-четыре, оператор радиоуловителя самолетов, причем из лучших на флоте. Парень, что родился в полесском местечке на границе с Польшей – чего он ждал от службы? Вернуться домой уважаемым человеком, занять место при технике. Мечтал попасть в низы корабля, к турбинам, чтобы потом, на гражданке, пойти работать на одну из бесчисленных маленьких гидростанций, что разукрасили электрическим светом Белоруссию.
Не повезло, выпала связь. Впрочем, радио – тоже хорошо для мирной жизни, получше, чем пушки да торпеды. Так он думал тогда. Теперь – не понимает, какое еще может быть назначение у его васильковых, удивительно зорких глаз, кроме как высматривать сигналы от целей и навигационных помех на экране радиоуловителя. Теперь ему снова все ясно, сомнения позади, жизнь распланирована на годы вперед: сверхсрочная, а с ней – офицерский китель со старшинскими знаками различия, надбавки за выслугу, женитьба, перевод в персонал базы. Возможно, если хватит куража и сил на учебу – экзамены, и, при удаче, узенькие мичманские нашивки вдоль рукава.
Он не подозревает, что недавнее скупое сообщение трансляции об итальянском ультиматуме перечеркнуло все планы, жирно и накрест. Сам уверял товарищей:
– Если греки действительно – наши, Муссолини они пошлют.
Что это означает лично для него и для стоящего в Салониках линейного крейсера – не думал, у главстаршины все мысли заняты ремонтом и наладкой радиоуловителя.
Сейчас он с удовольствием следит, как бежит по циферблату секундная стрелка. Пять минут… За это время самолеты могут пролететь миль пятнадцать, и наверх забраться тысяч на пять. Ищи их! Но верный РУС найдет.
Недаром довелось провисеть не один час наверху, между небом и палубой, бок о бок с кап-три Ренгартеном. После шторма пришлось заново проводить фидеры и натягивать антенны, причем так, чтобы они не давали помех на последний уцелевший радиоуловитель. Трудно? Опасно? Зато на запястье старшины теперь красуются часы. Не купленные -дареные. Иван Иванович со своей руки снял… Гравировки пока нет, только обещана – после испытаний, когда начнут отпускать команду в порт. Мастеров в Салониках много, сделают быстро.
Идут минуты. «Сверчки» поменяли позиции. Как они себя ведут, оператору не говорят. Может, продолжат расходиться с набором высоты, может, спустятся пониже и изобразят атаку торпедоносцев… Это неважно.
Старшина Веренич их найдет!
Как только будет команда.
Иван Иванович Ренгартен отрывает льдистые глаза от хронометра. Не последние же часы он подарил оператору?
– Время. К поиску цели приступить!
Умелые руки вновь охватывают рукояти управления антенной. По экрану бегут помехи. Наверху, на фок-мачте, шарит по небу прямоугольная решетка антенны. Словно большой сачок для бабочек! Впрочем, чем не сачок? Правда, на самолеты.
– Где вы, где вы, где вы… – приговаривает главстаршина. Экран пуст, только «травянка» выпускает усики помех: следы стоящих в гавани кораблей, буев, портовых сооружений.
Медленное вращение антенны. Сжатые в кулаках рукояти. Капли пота на лбу.
– Где вы, где вы, где вы… Есть отметка!
Экран вспыхивает десятками зеленых огней и сразу гаснет – антенна прошла мимо.
Николай понял: это помеха, это не может быть сигнал от корабельного гидросамолета. Даже от двух сразу! Значит, помеха. Значит, вся работа псу под хвост, и снова, вместо того чтобы смотреть чужой город, придется копаться в потрохах РУСа, а то и лезть наверх, устранять причину помехи. Наверняка ветер сместил какую-то антенну, она и светит…
Веренич скрипит зубами от злости, и помеху ищет уже как личного врага. Нужно же увидеть, при каком положении антенны она выскакивает?
Экран снова залит пятнами отметок.
– Есть помеха, тащи кап-три. Держу! Держу ее, дрянь…
Дальше – загиб за загибом, шепотом, под нос да сквозь
зубы.
– Не выпускать! – цедит Ренгартен. Он склонился к экрану, считает вслух:
– Десять… нет, двенадцать… дистанция триста семьдесят… скорость сто девятосто…
Он оборачивается. У него за спиной уже вскочил с привычного места старший помощник.
– Началось, Михаил Николаевич, – говорит ему Ренгартен. – Гости пожаловали, незваные, да жданные. Сейчас мостик порадуем… На РУСе! Крейсерская скорость сто девяносто узлов у чего?
Оператор от волнения вспоминает полесский акцент. «Мокрай трапкай па бруху». Но доклад четок, пусть во рту и пересохло.
– «Хэмпден», «Чиконья», – называет Веренич наиболее подходящие самолеты. – У «Канта» и наших ТБ-8 трохи больше.
До него начинает доходить: то, что он видит на экране, – не помеха. Не может быть помехой: отметки четкие, значит, самолеты. И их много… Если это провокация, то побольше Хасана.
Ренгартен кивает. Поднимает к губам микрофон. Связь с мостиком.
– Товарищ капитан первого ранга… Замечена группа более двенадцати самолетов, подходят с юго-востока. Дистанция тридцать семь миль. Вероятно, бомбардировщики-торпедоносцы «Кант».
Если судить только по скорости, «Чиконья» и «Хэпден» подходят больше, но у англичан и десяти «Хэмпденов» во всем Восточном Средиземноморье не найдется. А «Чиконьи» шли бы с запада, от Албании, а не с моря.
В посту – мертвая тишина. Только шум приборов, только легкое потрескивание помех.
Голос командира.
– Михаил Николаевич, извольте объявить боевую тревогу. И до летунов наших довести не забудьте…
Это – обязанность старшего помощника. Косыгин откидывает целлюлоидную крышку, большой палец вжимает большую красную кнопку. По кораблю разносится злые переливы колоколов громкого боя. Перекрывая их, старпом орет:
– Это не учебная тревога! – слова неуставные, но нужные: ждали-то учебной. Никто не должен перепутать. – Корабль к отражению атаки с воздуха приготовить! Машине готовиться дать ход!
Наверху, на открытой бомбам и пулям палубе, трубач вскидывает к губам горн. Гремит под палочками тугая кожа барабанов.
Традиция.
Такая же, как часовой при знамени.
Такая же, как взлетающий на грот боевой вымпел.
По палубам – топот полутора тысяч ног. Краснофлотцы спешат на боевые посты. На носу грохот: выбирают якоря, цепь серебряной змеей втягивается в клюзы, сверкают струи из шлангов – боцманская команда моет цепи.
Наверху, на батарее универсальных орудий, вынимают из установщиков дистанции практические снаряды. Ставят боевые – по три на орудие. Пост управления зенитным огнем переслал данные – и установщики сами, без помощи расчетов, настраивают взрыватели. Четыре тысячи метров…
Внутри спешно задраивают все, что должно быть в бою задраено, и открывают все, что должно быть открыто.
Время сжимается. В вахтенном журнале строчки идут густо, открыт журнал боевых действий. Первая запись в этом году: обнаружение неопознанных самолетов. Время – 07.45.
Корабль готовится к бою – о котором, благодаря РУС, узнал заранее. У «Фрунзе» довольно много времени: целых двадцать минут…
07.50. Салоники, штаб отряда эсминцев
Теологос орет в трубку, аж слюна брызжет:
– Поднимай все самолеты! Да, все. Да, приказ.
С силой опускает трубку на аппарат. Он поставил все на русскую карту. Если прибор, при помощи которого русские видят чужие самолеты заранее, после шторма показывает невесть что… Тогда совсем не новые истребители польского и французского производства зря потратят моторесурс, а новые двигатели к ним никто не пришлет. Польши больше нет, Францию греческое правительство только что обидело национализацией. Однако пятнадцать минут – только-только взлететь и набрать высоту. Поднять меньше машин, значит, первый удар примет меньше истребителей.
07.53. Салоники, улицы
Вдоль улиц, нарастая, несется звук сирен. Несется в буквальном смысле: кричалки устроились в колясках мотоциклов. У водителей на головах наушники, чтоб совсем не оглохли от воплей своих «пассажиров». Такая в Салониках система оповещения о воздушных налетах…
По улицам торопятся полицейские патрули. Людей просят не выходить из домов, а лучше – спуститься в подвал. Бомбоубежищ в Салониках пока не приготовлено, Клио пытается сделать хоть что-нибудь.
Но – снова приходится снимать трубку. «Афины» – точней, человек, которому в ближайшие месяцы предстоит олицетворять Грецию. Товарищ премьер-министр, единственный кроме Клио гражданский в правительстве.
Сначала она даже не поняла, о чем речь. Бодро начала:
– Разумеется, все, что касается мобилизации трудовых ресурсов для нужд обороны… Да, в земляных работах у меня тоже есть некоторый опыт, хотя и очень специфический… Что?
Она замолчала. Слушает, не смея вставить слова, а на Клио это очень, очень непохоже. Только под конец взмолилась:
– Товарищ премьер, не кладите трубку! Я же не смогу! Я ничего не смыслю в производстве вооружений.
Тут она узнала, что морские офицеры, из которых состоит правительство, смыслят еще меньше. Привыкли, что топливо, боезапас и провиант надлежит принимать в порту, а откуда все это берется – не их дело! А еще то, что глава правительства в нее, Клио, верит. Ну, она хотя бы знает множество нужных людей: как из профсоюзной верхушки, так и в промышленных кругах. Афины – это больше половины греческой промышленности, а посредница на переговорах забастовщиков и хозяев предприятий неизбежно вынуждена сохранять добрые отношения с обеими сторонами. И что она единственный достаточно компетентный человек, которому правительство может доверять.