В.А. Успенский пришел работать в Лабораторию в апреле 1957 года. Что же касается Вяч. Вс. Иванова, то после того, как его изгнали из МГУ, он оказался сразу в двух лабораториях: в лаборатории машинного перевода ИТМиВТ на Сыромятническом переулке, которой до него руководила Изабелла Бельская103, и в лаборатории электромоделирования на 2-м Бабьегородском.
– Меня, – рассказывает Александра Раскина, – в лабораторию машинного перевода взяли в декабре 1959 года; осенью я поступила на вечерний филфак МГУ и должна была работать. Когда я пришла, все вспоминали Бельскую; куда она делась, я не знаю. Там было две комнаты на лабораторию и отдельно кабинет Вячеслава Всеволодовича. В нашей комнате располагалась английская группа, русская и немецкая. Там была уже Таня Николаева, она была главной в русской группе, у нее работали Вава Долгова – не помню ее полного имени – и Константин Иосифович Бабицкий104. Может быть, еще Феликс Дрейзин105, – я не помню, в какой он был группе, он был как-то сам по себе и занимался машинным переводом с тюркских языков. Он родом из Ташкента и знал узбекский, одновременно – он был очень способным человеком – выучил, по-моему, и турецкий, и татарский и еще что-то и работал с тюркскими языками. Я попала лаборанткой в английскую группу. Там занимались тем, что составляли блок-схемы машинного перевода с английского языка на русский, а я проверяла блок-схемы: работает или не работает, – то есть была как машина.
Тане Николаевой было двадцать шесть лет. Она занималась и морфологией, и синтаксисом. И на меня произвело впечатление, что ей на работу звонили из журнала «Вопросы языкознания», и она говорила, как и что с ее статьей. К ней очень серьезно относились. Я, помню, сказала Симе, Сильвии Белокриницкой106: «Таня еще такая молодая, и смотрите, какая уже великая!» Она ответила: «Это всё мутные волны машинного перевода!» Нет, она тоже понимала, что Таня очень уважаемый лингвист. Но «мутная волна машинного перевода» много кого вдруг подняла, многие были в каком-то смысле случайными людьми.
Вот мужчин из соседней комнаты, восточников, ничего в лингвистике, в науке не интересовало абсолютно. Там сидели китайская и японская группы. В китайской был Всеволод Жеребин, китаист; когда ушел Вячеслав Всеволодович, он стал этой лабораторией заведовать. А японской группой заведовал Миша Ефимов, сын художника и карикатуриста Бориса Ефимова, очень похожий на своего дядю Михаила Кольцова, в честь которого и был назван. Миша Ефимов был очень остроумным человеком. Он съездил на конференцию по машинному переводу в Абхазию, вернулся, и его спросили: «Миша, как будет по-абхазски “машинный перевод”?» Он очень быстро ответил: «Амашинный аперевод».
У нас были семинары, к нам на семинары приходил весь цвет структурной лингвистики. Нет, Зализняк к нам не приходил, а Падучева приходила. Жолковский, Мартемьянов107, Мельчук.
Интересно, что сейчас даже не удается точно установить официальный статус этого места: никто не помнит (вернее, все помнят по-разному), называлось ли это лабораторией или группой машинного перевода. В отличие от нее, лаборатория Гутенмахера прочно заняла свое место в истории.
«О моем существовании, – писал Успенский, – Гутенмахер узнал от своей сотрудницы Азы Леонидовны Шумилиной, посещавшей семинар по математической лингвистике, учрежденный в сентябре 1956 года Вячеславом Всеволодовичем Ивaновым и мною на филологическом факультете МГУ. Гутенмахер поручил Шумилиной пригласить меня работать в ЛЭМ по совместительству с моей основной работой на мехмате. В свою очередь я пригласил В.К. Финна, а он попросил меня взять на работу его однокурсника и друга Делира Гасемовича Лахути».
– Мое участие, – говорит Финн, – началось с движения в поезде из Москвы в Дубулты. Мой отец – писатель, Константин Яковлевич Финн, и мы – группа писательских детей – ехали в Дубулты в Дом творчества отдыхать. И в одном купе со мной оказался некий человек, который мне очень понравился, такой говорливый; их даже двое было – он и еще его брат. Брат был сильно помоложе, и его, и меня. И я этому симпатичному человеку начал объяснять смысл теоремы Гёделя. Сам я был студентом, заканчивал философский факультет, отделение логики. Но поскольку у нас была замечательная преподавательница с мехмата, Софья Александровна Яновская, я увлекался логикой и диплом делал по логике. Ну и как-то мне показалось, что я в этом деле начал понимать. И вот я этому человеку объяснял, что такое теорема Гёделя. По стилю разговора это был человек интеллигентный, я решил, что он филолог, и снисходительно к нему отнесся. Он был очень доброжелателен, но, когда мы приехали в Дубулты, он раскрыл мне свой секрет. Выяснилось, что это Владимир Андреевич Успенский, темой диплома которого была как раз теорема Гёделя. Ну, он человек с большим юмором, ему страшно понравилась вся эта ситуация, и мы с ним начали общаться. И он предложил мне перейти в эту лабораторию, когда я еще был студентом 5-го курса философского факультета.
– До нас там были три лингвистки, – продолжает Финн, – Аза Леонидовна Шумилина, Ирина Николаевна Шелимова и Зоя Волоцкая. А затем Владимир Андреевич – он, по-моему, зачислился в эту лабораторию 15 марта – и одновременно с ним Надя Ермолаева, жена известного математического логика, математика Альберта Абрамовича Мучника. Она закончила пединститут, матфакультет. Владимир Андреевич знал ее и взял на работу. В какой-то момент там еще появился филолог Виктор Пурто. Он инвалид был – ходил только на костылях и на инвалидной машине ездил, такой «москвичок» маленький. Пурто считался почему-то специалистом по машинному переводу, которого вообще еще не было. И вот лингвисты, которые там были, должны были по указанию Гутенмахера делать машинный перевод вместе с Пурто. Через какое-то время появился Вячеслав Всеволодович Иванов, который возглавил эту лингвистическую группу. А где-то позже – по-моему, в сентябре или октябре – появилась Лена Падучева.
«Гутенмахер хорошо понимал, что построить информационную машину без участия лингвистов невозможно, – пишет Бирман. – Вскоре в лаборатории появилась группа девушек после окончания университета. Л. Падучева, З. Волоцкая, М. Ланглебен и другие начали работы по языковому обеспечению создаваемой машины вместе с программистами А. Бакеевой и Е. Коноплевой. Работой программистов руководила Н.Н. Рикко, яркая, способная выпускница мехмата МГУ, очень экспансивная девушка, страстно болевшая за порученное ей дело».
«Чуть позже в Лаборатории появились еще два логика, – вспоминает Борщев, – А.С. Есенин-Вольпин и И.Х. Шмаин108. Есенин-Вольпин тогда только что перевел книгу “Введение в метаматематику” знаменитого американского логика С. Клини109. Шмаин заканчивал мехмат МГУ и буквально не расставался с этой книгой Клини. Оба они были уже тогда известны не только и не столько своей профессиональной деятельностью».
– Илюша Шмаин был активный православный, – рассказывает Финн, – а до этого он был в группе людей, которых арестовали в 1949 году. У них кружок был по изучению буддийской философии. Ну, некий человек на них стукнул, – они знали кто, – и их всех забрили. Потом он вышел, но не имел официальной реабилитации – у него какая-то была филькина грамота, я даже помню: желтая бумажка, на ней написано было, что вот он освобожден, дело закрыто. А секретарь партийной организации ЛЭМа, некто Гаврилов, страшно возмущался, что принимают на работу этого Шмаина, что таких людей нельзя принимать, тем более вот такая бумажка. И Илья мне сказал: знаешь, меня не берут. Я жутко возмутился, пошел к Гутенмахеру и говорю: «Вы знаете, Лев Израилевич, если его не возьмут, я уволюсь – точно вам говорю, работать у вас не буду». – «Ну, зачем увольняться, – сказал Гутенмахер, – мы его возьмем».
– Через некоторое время, – продолжает Финн, – все это сообщество разделилось на две части: одна часть называлась группой математической логики, а другая – группой математической лингвистики. Во главе математической логики, естественно, был Владимир Андреевич, а во главе математической лингвистики был Вячеслав Всеволодович. В группу Владимира Андреевича тогда же был зачислен Шиханович – известный человек и для лингвистики сыгравший важную роль.
«Гутенмахер, – пишет В.А. Успенский, – учредил в Лаборатории два новых отдела: отдел математической лингвистики во главе с Вяч. Вс. Ивaновым и отдел математической логики во главе со мной; мы с Ивaновым назывались начальниками отдела. Финн и Лахути естественным для себя образом оказались в отделе математической логики. В том же, что и Финн и Лахути, 1957 году Московский университет окончила Елена Викторовна Падучева, и Ивaнов, помнится, добился того, что уже состоявшееся ее распределение в одну из железнодорожных школ Хабаровского края было отменено, и она получила распределение в его отдел математической лингвистики. Разделение на отделы было в достаточной степени условным, и оба отдела поддерживали тесные связи»110.
Условность разделения на отделы хорошо видна, в частности, в названии кандидатской диссертации, которую Е.В. Падучева защитила в ИТМиВТ в 1965 году: «Некоторые вопросы синтаксиса в связи с проблемой автоматического перевода с русского языка на языки математической логики». Ее научным руководителем был Вяч. Вс. Иванов, но очевидно, что без В.А. Успенского не обошлось.
Разработка машинного перевода считалась чрезвычайно перспективным и государственно-важным делом.
– Берг111 к нам приезжал, – рассказывает Финн, – в нашу лабораторию в этом самом Бабьегородском переулке. Он к нам с симпатией относился – молодежь, которая не испорчена еще ничем. Рассказывал нам про свою жизнь, про то, как он сидел в тюрьме вместе с Ландау и Туполевым.
«Романтический дух властвовал над нами, – продолжает В.А. Успенский. – Не столько верилось, сколько хотелось верить, что машинный перевод и машинный поиск информации вот-вот реализуются. <…> Мы считали, что решение практических задач невозможно без развития соответствующей теории, каковую мы видели в семиотике – общей науке о знаках. Вяч. Вс. Иванов придерживался тех же взглядов».