В лаборатории работали семинары, куда мог прийти любой заинтересованный слушатель. Да и своих сотрудников Гутенмахер охотно отпускал на профильные семинары в других местах.
«На научном семинаре, организованном Гутенмахером, выступали тогда совсем еще молодые А. Ершов112 и Вяч. Вс. Иванов, – пишет Бирман. – Гутенмахер приветствовал, когда сотрудники лаборатории участвовали в кибернетическом семинаре МГУ, которым руководил А.А. Ляпунов. Этот семинар пользовался громадной популярностью в Москве. Здесь блистали М.Л. Цетлин113 и И. Полетаев114 с его бестселлером “Сигнал”, А. Реформатский после возвращения из Китая и многие другие. Это была по-настоящему оттепель в нашей жизни и работе».
В 1958 году в лаборатории организовали семинар по семиотике и В.А. Успенский с Вяч. Вс. Ивановым.
«Семиотика, – пишет В.А. Успенский, – в глазах публики была чем-то весьма новым и революционным – прогрессивным для одних, подозрительным для других. Но время было такое, что как бы, если выразиться словами Кандида Касторовича Тарелкина[16], “объявили прогресс”. Семиотику к тому же поддерживало существование двух сформировавшихся уже наук, не то сестер, не то прародителей семиотики; предметом этих наук, как и у семиотики, служили знаки. Это были математическая логика и структурная лингвистика (тоже, впрочем, вызывавшие подозрение у некоторых влиятельных советских динозавров). <…> Практические занятия семиотикой включали в себя изучение сочинений Рудольфа Карнапа на семинаре, который мы с Ивановым учредили для этой цели в Лаборатории электромоделирования. Там Падучева, Финн, я и другие познавали разницу между интенсионалом и экстенсионалом».
– Изучали книжку Карнапа «Логический синтаксис», – говорит Финн, – Юра Шиханович Карнапа рассказывал. Там были и лингвисты: Мельчук принимал участие, все там были. В этом семинаре еще один важный человек участвовал – Дмитрий Анатольевич Бочвар, замечательный математический логик, квантовый химик, с которым потом у нас были общие работы.
Были даже две конференции: одна конференция про информационные системы какие-то, а затем, в 1959 году, в Ленинграде прошла конференция по машинному переводу. Там выступали всякие люди – естественно, Мельчук, Делир Лахути и покойный Юра Лекомцев. И возникла тогда дружественная нам лаборатория в Инязе с Виктором Юльевичем Розенцвейгом.
Эта идиллия длилась до конца 1959 года.
ВИНИТИ«Все время нужно было спасать отдел»
«В 1960 году, – вспоминает В.А. Успенский, – ЛЭМ была поглощена Всесоюзным институтом научной и технической информации (ВИНИТИ). Перед тем как Лаборатория электромоделирования потеряла свою самостоятельность и была влита в ВИНИТИ, и для того, чтобы сделать эту процедуру более гладкой, внутри ВИНИТИ был создан специальный отдел, в каковой и должна была влиться Лаборатория. Отдел этот имел красивое название, напоминающее не то об арабских сказках, не то о фантастических романах: ОМАИР, что означало “отдел механизации и автоматизации информационных работ”. ЛЭМ растворялась в ОМАИРе постепенно, еще несколько лет сохраняя атрибуты отдельного советского учреждения».
Не очень ясно на самом деле, когда именно ЛЭМ сменила подчинение. Н.Я. Бирман утверждает, что это произошло в 1957 году. Но до 1960 года лаборатория точно оставалась с тем же руководителем – Львом Израилевичем Гутенмахером – и на том же месте.
«В самом конце 1950-х Гутенмахер почувствовал, что его дни как руководителя лаборатории сочтены, – пишет Бирман, – и форсировал написание книги, где изложил основные идеи создания информационной машинной технологии. Его книга “Информационно-логические машины” увидела свет в 1961 году, когда вопрос существования лаборатории был решен, а Гутенмахер уволен. На смену ему пришел Антон Михайлович Васильев, лаборатория стала отделом ВИНИТИ и переехала на Сокол».
– 1959 год закончился захватом нашей лаборатории, – рассказывает Финн. – Приехал к нам бывший полковник Васильев Антон Михайлович – и мы вошли в его расширенную лабораторию. Она называлась ОМАИР, отдел механизации чего-то там, фигня какая-то. И мы стали частью вот этой фигни. Это уже было подразделение ВИНИТИ. А Гутенмахер – всё, его отодвинули.
«Если ЛЭМ – лаборатория электромоделирования – была по сути своей академической организацией, – пишет Борис Рувимович Певзнер, – то ее последователь, отдел механизации и автоматизации информационных процессов (ОМАИР), влившись в ВИНИТИ, стал организацией, основной функцией которой была разработка современных (на то время) технологий для обработки информации. Его задача была, как приспособить существующие разработки для нужд информации и создать новые для этих же целей. Эту задачу должны были решать все структурные подразделения ОМАИРа. Возглавил ОМАИР доктор технических наук Антон Михайлович Васильев»115116.
– Лаборатория была захвачена Васильевым, – продолжает Финн. – Он – прототип полковника Яконова из «В круге первом» Александра Исаевича Солженицына[17]. Дальше мы продолжали жить уже в ВИНИТИ, но через какое-то время удалось освободиться от Васильева, и мы стали самостоятельным отделом семиотики.
Отдел семиотики был учрежден в ВИНИТИ в 1965 году. Возглавил его Дмитрий Анатольевич Бочвар, «известный логик, автор одной из версий трехзначной логики и специалист по теории логических парадоксов, и в то же время известный химик, заведующий сектором квантовой химии Института элементоорганических соединений АН СССР», как писал о нем В.А. Успенский. Отдел подразделялся на четыре сектора.
– Эти сектора назывались как-то очень сложно, – рассказывает Татьяна Корельская, пришедшая туда работать в 1966 году после окончания мехмата МГУ, – теоретические основы семиотики, семантические основы информатики, логические основы естественного языка – это все Владимир Андреевич Успенский выдумывал.
– Если там и были сектора, то они были официально, а на самом деле все это считалось группами, – говорит Крейдлин, пришедший в ВИНИТИ после ОСиПЛа в 1969 году. – Группа Успенского, где были Падучева и Таня Корельская; группа информационщиков во главе со Шрейдером117; группа химиков с Влэдуцом и группа Бочвара – логики.
– Я начала ходить на семинар к Владимиру Андреевичу, – рассказывает Корельская. – Я же училась на вычислительном отделении на мехмате, тогда оно только начиналось; мне было интересно слушать про все эти новые операционные системы и программирование. Поэтому, когда я кончила, я уже немножко умела программировать. И Владимир Андреевич сказал: «Попробуйте поработать с Падучевой, потому что у нее есть алгоритм, как из логической формулы можно делать предложения». Мне это все было очень интересно, потому что меня всегда больше интересовало порождение текста.
Вообще, группа Падучевой была такой конкурирующей с Мельчуком организацией, потому что Мельчук же всегда говорил, что всё, что делают все остальные, – это чушь, и только то, что он делает, правильно. Он не понимал, почему мы занимаемся этим логическим языком – языком логического представления естественного языка. Это все началось с Монтегю118. Вся работа Падучевой состояла в том, что есть логическая формула, а как ее перевести на русский язык? Идея была строить приставку к доказателю теорем, чтобы можно было печатать теорему по-русски, а потом автоматический доказатель теорем ее доказывает и результаты выдает на русском языке. Сам автоматический доказатель еще не был построен. Идея была такая: мы строим эту приставку, пока там кто-то будет строить сам доказатель.
Это была грандиозная задача. Но начали мы с того – это была моя диссертация, – как из логической формулы, с кванторами и все такое, применением многих операций получить предложение. А для Мельчука это была чушь собачья! Он говорил: «Что это такое – логическая формула? Зачем она вам нужна? Вот смотрите, у нас семантическое представление!» Потому что, на его взгляд, логическая формула была слишком глубинной, и вообще это не то, как нужно представлять смысл предложения. Но Падучева говорила, что у него своя теория, у нас – своя. Так что все жили в дружбе.
В отличие от Московской семантической школы, то есть адептов мельчуковской теории лингвистических моделей «Смысл ↔ Текст», «Елена Викторовна, – пишет Екатерина Рахилина, – в шутку называла себя “подмосковной школой”»119.
– Мельчук занимался любыми предложениями, – продолжает Корельская, – а мы, помимо теорем, занимались геометрией на плоскости – там у нас не было никаких проблем со многозначностью: уж что написано, то оно и значит. Геометрия была выбрана потому, что там предложения интересные: треугольник, у которого все углы равны, у него и стороны равны. С точки зрения языка это высказывание довольно сложное, потому что там подчиненное предложение и местоимение, и нужно как-то это перевести в логическую формулу.
На этом Успенский с Падучевой меня и проверили, когда брали на работу. У Падучевой был алгоритм, как вводить местоимение в логической формуле. Там одна и та же переменная встречается несколько раз, и надо понять, какое именно вхождение заменять на местоимение. У Падучевой алгоритм был написан руками, а я его взяла и запрограммировала – на ламповой машине ночью, мне давали какое-то время. А потом представила им распечатку, и Успенский, надо сказать, был просто удивлен! Он сказал: «Да, действительно…» – и с тех пор они стали считать меня за человека, и наше дальнейшее сотрудничество было очень плодотворным. Елена Викторовна придумывала все, что по лингвистике, а я все это доводила до более точного представления на формальном языке программирования. У нас был очень хороший научный симбиоз.
У нас была маленькая группа, маленькая комната, потом пришел Гриша Крейдлин, и еще была лаборантка, которая занималась тем, что подбирала для Падучевой бесконечное количество примеров: нужно было брать какой-нибудь учебник и из него все выписывать.