Он не только говорил языком, которым сейчас говорят лишь актеры, и не только блестяще владел всеми выразительными возможностями этого вновь богатого и гибкого русского языка, – он, кроме всего, был поэтом, заставлявшим видеть за словами глубинный смысл, недоступный при чтении. А между тем это был текст, который и при простом чтении был бы очень новым и содержательным.
Я был совершенно покорен».
«Во время конгресса, – рассказывает дальше Вяч. Вс. Иванов, – была устроена встреча с Якобсоном молодежи, занятой лингвистикой и близкими к ней вещами. Это происходило в помещении Института иностранных языков, где тогда работало Объединение машинного перевода. Якобсон сделал доклад о своем понимании метаязыка в связи с переводом. Мне он потом говорил, что против этих его идей очень резко выступает Хомский. После доклада выступали наши молодые лингвисты и логики. На присутствовавших участников конгресса они произвели самое сильное впечатление. Говорили, что такой способной молодежи нет нигде в мире.
Из начинающих ученых, уже тогда ставших известными, с Якобсоном для изложения своих идей (о системе падежей) тогда встречалась Е.В. Падучева. Он мне потом говорил о яркости оставшегося у него ощущения от их беседы».
Беседа Якобсона с Падучевой была, по сути, обсуждением доклада о системе русских падежей, который Якобсон сделал на съезде.
Падучеву, тогда еще студентку, двумя годами раньше с Якобсоном познакомила благоволившая ей Ольга Сергеевна Ахманова, заведовавшая кафедрой английского языка на филфаке МГУ. «Как рассказывала Елена Викторовна, – вспоминает Р.И. Розина, – Ахманова повсюду брала ее с собой, приводила к себе домой и подолгу разговаривала с ней о лингвистике. По сути, это были монологи Ахмановой, которые та всегда заканчивала словами “Приятно поговорить с умным человеком”. Она оказалась провидицей: представила Лену – еще студентку – приехавшему в Москву Роману Якобсону и сказала: “Вот будущая звезда советской лингвистики!”»
А.А. Зализняк рассказывал (с некоторой изумленной гордостью), что юная Падучева – ей тогда было двадцать три года – произвела неизгладимое впечатление на Романа Якобсона еще и тем, что во время разговора с ним она не дала ему прервать себя встречной репликой, сказав: «Подождите, профессор, я еще не закончила!» Впрочем, сама Падучева говорила, что это анекдот, устный рассказ Якобсона в передаче Барана145 или кого-то еще из славистов: «Это на меня не похоже, конечно, это он придумал».
– Для меня очень важным был съезд славистов в 1958 году в Москве, – говорит Мельчук, – потому что появился Якобсон и я с ним встретился. Я про Якобсона, естественно, знал, но и он про меня знал. Я не очень теперь уже помню, каким образом он узнал про меня. Но он обязательно хотел, чтобы мы встретились. И я влюбился в него по уши и взялся за перевод – он же больше всего хотел, чтобы в России издали его избранные сочинения по-русски. Он уговорил, чтобы главным переводчиком, ответственным за перевод, назначили меня. Это для меня было большим событием.
Я много лет занимался этим переводом, перевел бо́льшую часть, не половину даже, – очень многим раздал по куску, редактировал и так далее. Но все это плохо кончилось. В 1968 году, когда советские захватили Прагу[22], заведующий «Иностранной литературой», где должен был издаваться перевод, написал донос в ЦК, что Якобсон – агент американской разведки. И перевод уничтожили. Деньги мне выплатили, но потом заново переводили через пятнадцать лет. Уже в новой России.
О встрече с приехавшими на съезд в Москву славистами рассказывает и Ревзин: «А потом состоялась встреча в МГПИИЯ ученых-славистов с загадочной группой молодых московских ученых, о которых стали говорить на Западе после поразившего всех выступления Вяч. Вс. Иванова на конгрессе в Стокгольме за год до этого. Встреча, организованная В.Ю. Розенцвейгом, произвела на участников Московского съезда очень большое впечатление и укрепила славу МГПИИЯ как центра структуралистской мысли.
Цвет структурной лингвистики: Р. Якобсон, П. Ивич, И. Грицкат, Р. Майенова, В. Курашкевич, Э. Станкевич, К. ван Схонефельд, Аммер, издатель де Риддер (Mouton), – с восхищением смотрели и слушали. И было от чего прийти в восторг. Один за другим говорили или бросали короткие реплики Вяч. Вс. Иванов, Виктор Финн, В.А. Успенский и другие. Вдруг сразу помолодевший от этого контакта Якобсон быстро завладел вниманием и стал говорить о положении в современной лингвистике. Его засыпали вопросами. Помню, как он оживился, когда Миша Поливанов задал вопрос о его встречах с Нильсом Бором. В самом тоне вопроса чувствовалось глубокое действительное преклонение перед Бором, которое потом пронизывало весь курс его лекций, и, кроме того, само имя – Поливанов – и факт, что его носитель – физик, не могли не зажечь Якобсона[23], который в этот вечер много и интересно говорил о своих беседах с физиками и математиками и о соотношении всех трех наук».
«На встрече выступил Роман Якобсон, – вспоминает об этом же В.А. Успенский, – который сказал: “Сегодня я присутствовал на одном из самых интересных заседаний Славистического конгресса – на заседании по машинному переводу. Была высказана мысль (проф. Финкель), что одноязычие первично, а перевод вторичен. Для меня же понятия лингвистики и теории перевода сливаются. Необходимые факторы языкового процесса таковы: адресант, адресат, сообщение, общий код и общий контекст или общая ситуация. Все факты языка можно соотнести с этими факторами. Установка на контекст дает познание, установка на адресанта – эмоцию, на адресата – императив, на сообщение – поэзию. Наконец, установка на код приводит к «языку о языке», этим занимаются логики. Логики различают объектный язык и метаязык. Но логики ошибаются, думая, что метаязык – это специальный инструмент логики, лингвистики, вообще науки. На самом деле метаязык есть существенная часть языка в целом. Более того, без метаязыка, без метаязыковых операций язык не может быть усвоен ребенком. Афазия в ряде случаев – это именно утрата метаязыковых операций. Пример метаязыковой операции – переспрос, при котором идет проверка кода”. Якобсон говорил долго и интересно. Он цитировал Екатерину II (“Свобода – право то делать, что законы дозволяют”). Он говорил о теории значений (“Раньше считалось, что лингвист не должен заниматься значениями. Студенты-лингвисты на вопрос «что такое яблоко» обязаны были дать фонетический и грамматический анализ слова, но на вопрос о значении обязаны были отвечать: «этим занимаются ботаники»”). Он приводил определение значения по Пирсу147 (“Значение – это перевод одного знака в другой. Я не хочу говорить, что это так. Я не хочу прослыть семинаристом. Но для лингвиста это достаточно”). Выступление Якобсона проходило не только в форме монолога, но и в форме диалога с аудиторией. В этом диалоге приняли участие М.К. Поливанов и Н.Д. Андреев; после Якобсона с сообщениями выступили И.А. Мельчук и В.К. Финн»148.
На этой исторической встрече произошло и еще кое-что. А именно, вся атмосфера, в которой она происходила, явный талант и интерес к науке ее молодых участников произвели сильное впечатление на польскую славистку Марию Ренату Майенову, под чьим руководством в Варшаве писала диссертацию Анна Вежбицкая149. Именно Майенова в 1964–1965 годах устроила Вежбицкой полугодовую стажировку в секторе структурной типологии Института славяноведения, за время которой Вежбицкая прочно вошла в круг московских структурных лингвистов. С тех пор началась их дружба, взаимовлияние и научное сотрудничество с Мельчуком, Апресяном, Жолковским и Падучевой.
Лаборатория машинного перевода«Мы занимались открытием тайн языка»
Вышедший в конце ноября 1958 года приказ Министерства высшего образования СССР «О развитии научных исследований в области машинного перевода» предписывал среди прочего открыть в Инязе при переводческом факультете лабораторию машинного перевода.
«Об этой лаборатории мы с В.Ю. мечтали уже давно, – вспоминает Ревзин, – причем нам хотелось, чтобы при ней были настоящие машины, математики и т. п. Эти планы обсуждались достаточно серьезно. Так, я по настоянию В.Ю. обсуждал с Владимиром Андреевичем Успенским вопрос о типах машин, которые нам нужны. Владимир Андреевич, в свою очередь, тоже отнесся к делу серьезно: он, во-первых, посоветовал обратиться к Юлию Анатольевичу Шрейдеру, тогда еще к МП не причастному, но машинами уже занимавшемуся <…>. Во-вторых, Владимир Андреевич повел меня к своему знакомому, вычислителю, доктору физ. – мат. наук в вычислительный центр на Ленинском проспекте. Я уже не помню результатов консультации, но ясно помню, как я в первый (и в последний) раз в жизни видел электронно-вычислительную машину в действии. Встреча с предметом стольких мечтаний и волнений скорее разочаровала меня – сразу стало ясно, что здесь не романтика, а повседневное дело.
Когда приказ о лаборатории был подписан, как-то само собой получилось так, что к формированию ее состава я не имел никакого отношения. Все дело вел В.Ю. Розенцвейг, набиравший себе людей по рекомендации Вяч. Вс. Иванова и И. Мельчука. И тематика Лаборатории была избрана совсем без меня: ее целиком определил Вяч. Вс., очень интересовавшийся тогда идеей семантических множителей[24]».
– Главную задачу перед Лабораторией поставил Вячеслав Всеволодович Иванов, – рассказывает Нина Николаевна Леонтьева, – это поиск элементарных смыслов, или смысловых примитивов, как основы для перевода. Идея эта увлекла всех своей очевидностью и конструктивностью, однако попытка энтузиастов, каковыми все мы были, решить задачу машинного перевода штурмом, через «элементарные смыслы», не удалась, был создан лишь макет «действующей модели» (в терминологии И.А. Мельчука). Эти работы получили солидное и даже международное звучание, были отражены в докладах, статьях и их переводах, но о практической реализации даже этой малой модели больше не было речи.