Официальным началом работы можно считать 1 мая 1959 года – как дату зачисления в Лабораторию машинного перевода (ЛМП) первого лаборанта.
Нина Николаевна Леонтьева и стала этим первым зачисленным в Лабораторию сотрудником – лаборантом.
– Нину рекомендовал Мельчук, – рассказывает Жолковский, – в качестве человека без научных претензий, но который все сделает, на которого можно положиться. Но она стала заниматься всем, чем мы занимались, и постепенно выросла в признанного специалиста.
– К осени 1959 года сформировался весь первый состав «виртуальной» ЛМП, – вспоминает Леонтьева, – перешел из преподавателей Юрий Семенович Мартемьянов, закончили МГУ и были приглашены на работу в ЛМП Алик Жолковский и Юра Щеглов, а еще через год Костя Эрастов. Начал выходить сборник «Машинный перевод и прикладная лингвистика».
Сам Розенцвейг, возглавлявший Лабораторию, как пишет В.А. Успенский, «не занимал в ней никакой ставки».
«Начало этого периода, связанного с Лабораторией машинного перевода, – рассказывает Жолковский, – в первый же день ознаменовалось выделением мне особого рабочего места – письменного стола с выдвижными ящиками и принадлежностями для письма: пачкой бумаги, карандашом, ластиком и шариковой ручкой. Помню радостное ощущение собственной профессиональной ценности, вызванное этими атрибутами признания со стороны административно-хозяйственной части Института.
Их символичность станет понятной, если учесть, что к ним более или менее сводилась материальная база Лаборатории. В ответ на просьбы иностранных визитеров показать компьютеры, пышно именовавшиеся электронно-вычислительными машинами (ЭВМ), наш шеф В.Ю. Розенцвейг молча закатывал глаза к небу, позволяя догадываться, что на такое рассекречивание отечественной электроники высшие инстанции не пойдут. Ознакомившись в ходе срочной ликвидации своей кибернетической безграмотности с понятием “машины Тьюринга”[25], мы острили, что работаем именно на этом идеальном устройстве. Единственным реальным автоматом, с которым мне (как-никак, старшему инженеру Лаборатории – другой должности для меня в штатном расписании не нашли) приходилось иметь дело, долгое время оставалась выданная администрацией авторучка»151.
На то, чтобы стать местом притяжения основных лингвистических сил Москвы, Лаборатории машинного перевода даже не понадобилось времени: она просто явилась физическим воплощением – для нее выделили одну комнату! – уже привычных Объединения по вопросам машинного перевода и Проблемной группы по экспериментальной и прикладной лингвистике. Как писал Мельчук, «вокруг роились друзья и союзники: Иванов, Успенский и Падучева, Кулагина, Арсентьева и Шиханович, Мельчук и Иорданская, Апресян, Гладкий152 и Дрейзин…»
– К расширенному составу ЛМП можно отнести практически всех преподавателей Отделения машинного перевода, – уточняет Леонтьева. – Это сам руководитель Отделения машинного перевода Розенцвейг, Ревзин, Шайкевич, Шиханович, Гаврилова, Дорофеев, Сухотин и др., а также многие члены Объединения по машинному переводу: в первую очередь, Вяч. Вс. Иванов, Мельчук, Апресян, В.А. Успенский и др. Все они принимали участие в обсуждении рабочих планов ЛМП, определяли состав сборника по машинному переводу и прикладной лингвистике, составляли учебные планы открывающегося Отделения машинного перевода и вообще формировали научную политику новой дисциплины.
– С Апресяном, – говорит Жолковский, – мы познакомились в 1959-м или в самом начале 1960 года. К нам в Лабораторию зашел молодой преподаватель этого института и представился: «Я – человек, ищущий в семантике». Мы познакомились и в дальнейшем соавторствовали.
Еще был Юрий Семенович Мартемьянов. Он старше нас. Он был уже кандидат наук по французским делам. И мы все вместе должны были разрабатывать семантический машинный перевод. У Мартемьянова были свои абсолютно оригинальные идеи о том, как это делать.
– Первое, что в нем поражало, – необыкновенная яркость личности, – вспоминает о Мартемьянове Ю.Д. Апресян. – У него было много друзей, но он ни к кому никогда не примыкал и не входил ни в какие группировки. Это был человек с собственной орбитой, и только по этой орбите он мог двигаться.
Слушать Юру было удовольствием, потому что эрудиция у него сплеталась с умной, немного ироничной оценкой153.
«Невысокого роста, молчаливый, старшинства своего Юра никак не обнаруживал, – писал Жолковский, – и за весь наш долгий совместный опыт я не припомню ни одной хотя бы маленькой размолвки (а ссориться я умею, да и времена бывали разные). Напрашивающегося слова “скромный” употребить, однако, не хочется (разве что в смысле “в быту скромен”, как писалось в характеристиках для поездки за границу), потому что Юра был честолюбив, убежден в своей научной миссии и этого не скрывал.
Как многие тогда, он разработал собственный вариант Теории Всего. В моем пародийном справочнике Who Is Who in Structural Linguistics про него было написано так:
МАРТЕМЬЯНОВ – не читает чужих сочинений, боясь обнаружить в них плагиат из своих будущих работ, которых, однако, не пишет, имея в виду вскоре открыть то, из чего все остальное получится само.
Ознакомленный с этим лексикографическим опусом (в Лаборатории все превращалось в словарные статьи), Юра только улыбнулся»154.
– Мартемьянов потом совсем откололся, потому что вот уж кого не устраивала идея подчиняться генеральной линии партии! – рассказывает Анна Поливанова. – Он был замечательным волком-одиночкой, едва показывающим себя, потому что охота в одиночку дается очень тяжело. Просто работать очень трудно, когда тебе не с кем разговаривать. Решать масштабные научные задачи, когда тебе не с кем разговаривать, – этого врагу не пожелаешь. Но Мартемьянов стал работать один. Когда ему говорили, что что-то не то, даже когда лично я что-то говорила, то Мартемьянов не так выслушивал, мол, когда она замолкнет, я скажу свое: что правда, что важно, что нужно, – а тут девчонка что-то мелет, мы подождем. Он пытался понять, что говорит собеседник. Среди лингвистов это явление редкое.
Я кое-что читала и понимала, что в основе лежат очень приятные здравые идеи. Но я думаю, что Мартемьянова, как и некоторых других людей, возможно, губила склонность к лошадиным дозам. Если ему хотелось построить синтаксис, так уж весь сразу! Это очень трудно. А выдернуть отдельные клочки, как-то внятно про них рассказать и донести до публики некоторую идею, а потом делайте с этим что хотите – вот этого искусства у Мартемьянова не было. Вся работа Мартемьянова, всегда была загружена в огромную Эйфелеву башню целиком. А когда ты приносишь не отдельную вещь, а кусок Эйфелевой башни, то как-то очень трудно понять, и неинтересно становится. Поэтому он не входил в эту команду. И остался незаслуженно оставленным на обочине.
«Этот состав получил задание от Иванова искать “элементарные смыслы”, они же семантические множители, СМ, – рассказывает Леонтьева, – и создавать машинный перевод. Юра Мартемьянов принес рулон миллиметровки шириной в коридор, днем раскатывал его в мало посещаемом отсеке МГПИИЯ, начертил таблицу и после коротких дискуссий вносил в нее очередной СМ. Видимо, я много спорила тогда, и Алик посвятил мне семантический множитель “отрицание”:
НИ НЕ
посвящает автор этот множитель (отрицание)».
«Кроме научных занятий, – продолжает Леонтьева, – отнимавших не очень много времени, ЛМП в этом составе ходила на лекции по матанализу, которые вели Татьяна Гаврилова и Юрий Шиханович, вместе со студентами образованного тогда же Отделения машинного перевода на переводческом факультете; мы решали задачи, писали контрольные и т. д. Нгуен Хай Зыонг учил нас вьетнамскому языку, а по учебнику (кажется, Айлярова) учили турецкий; Щеглов вел латинскую терминологию и еще африканский язык хауса, а я, младший лаборант, пыталась хоть в чем-то догнать своих коллег и тихонько вытягивала из Мартемьянова систему французских глаголов. Попутно сочинялись смешные стишки; Константиновичи (А.К. Жолковский и Ю.К. Щеглов) вслух анализировали фильмы Эйзенштейна и тут же превращали мысли в статьи. Мартемьянов преподавал еще французский язык на переводческом факультете. Я обзванивала членов Объединения по МП, вела картотеку подписчиков на сборник “Машинный перевод и прикладная лингвистика” (МПиПЛ), а также редактировала сами статьи и доводила его до издания».
«Я, в группе вместе с моим учителем Вячеславом В. Ивановым, одно время учил вьетнамский язык с его носителем Нгуеном Хай Зыонгом, – рассказывает А.К. Жолковский. – И у меня даже получались все шесть тонов. Я тоже все уже забыл, зато вынес оттуда некоторые семантические наблюдения. Во вьетнамском есть одно словечко, которое может значить и “ждать”, и “готов”. И оно натолкнуло меня на более глубокое понимание смысла русского слова “ждать” – мое небольшое открытие в русской семантике (в ходе занятий “Толково-комбинаторным словарем”). “Ждать” – значит сохранять готовность к реакции на то, что, как ты полагаешь, произойдет. При этом делать можно что угодно: ходить, бегать, уезжать, – но непременно сохранять готовность. Вьетнамский язык подсказал мне, что “ждать” и “готов” – это в каком-то смысле одно и то же»155.
– Работалось очень весело, – вспоминает Леонтьева, – особенно когда пришло время писать алгоритмы. Это было первое «настоящее дело», а все свои секретарские дела я старалась выполнять «между делом». Особенно много сил уходило на издание сборников «Машинный перевод и прикладная лингвистика», включая не только поиски типографий, переговоры с авторами, но и продажу-рассылку и прочее. Однажды приехавший из Праги Петр Сгалл156 спросил: «А кто у вас занимается сборником?» Алик Жолковский живо отреагировал: «Да никто, он сам выходит». Мы сидим с ним бок о бок, а он даже не знает, кто это делает!
– Нину Леонтьеву, – рассказывает Анна Поливанова, – держали за такую провинциальную девочку, которая недоразобралась в главных пружинах науки. А она в ответ крепла в попытке построить что-то альтернативное. Но они не ссорились. Сначала это была общая команда. 8-й выпуск «МПиПЛ»