157 – это расцвет лаборатории, в этих пионерских работах принимала участие Нина. На начальном пути в этой команде лихих молодых семантов она – соратник, но на свой фронт ее не приглашали. Потому ли, что она с самого начала не согласилась с идеей словарного машинного перевода, как у Мельчука, с главной его идеей лексических функций, потому ли, что она не тянула, – не могу сказать. Но к моменту, когда я уже пошла туда работать в 1970-х, она была хорошей подругой, но особнячком. Помню только, что над ней смеялись, что она деревьев строить не умеет[26], потому что у них в Сибири одни кустарники. Почему она не вошла в русло московской семантической школы, это интересный вопрос. По существу, в русле московской семантической школы – Мельчук, Жолковский, Апресян и подлесок – те люди, которых они снизошли принять или научить на правах учеников, а не сосоздателей.
– Никакого общего алгоритма мы не писали, – рассказывает Жолковский о разработке машинного перевода в лаборатории. – Я писал свои алгоритмы, Щеглов свои семантические штучки. Нина помогала, все это организовывала, писала, перепечатывала и так далее. Мы с Ниной даже съездили в командировку в 1959 году в Новосибирск, к Гладкому, в только что основанный Академгородок, чтобы обменяться представлениями о том, как должны строиться машинные модели языка.
– Это была единственная группа под руководством Гладкого в Институте математики Сибирского отделения Академии наук, которая тоже занималась семантическими деревьями, – вспоминает Леонтьева. – Собирались ехать Алик Жолковский, Юрий Мартемьянов и я, но меня проректор по науке Колшанский сразу вычеркнул: лаборантам научная командировка не положена. А мне было очень нужно туда поехать, потому что я думала вообще переехать в Новосибирск и, видимо, говорила об этом Юре Мартемьянову. Он пошел к проректору, сам отказался от командировки, но добился, чтобы послали Алика и меня. В группе Гладкого мы обсуждали совместимость взглядов на семантику, но так ничего и не совместили.
– Был Гладкий в Новосибирске, – говорит Жолковский о более широком лингвистическом ландшафте, – была лаборатория Зиндера158 в Ленинграде (говорили: «я еду к Зиндеру»), у него работала Бондарко159, которая занималась фонетикой, акустикой, распознаванием речи… Все это объединялось как разные аспекты кибернетического мышления. В Ленинграде был еще Холодович160 – типологическая лингвистика. Мельчук ездил к Холодовичу, и они вместе работали над теорией залога. Меня Холодович однажды тоже пригласил на конференцию по залогу, потому что в нашей модели «Смысл ↔ Текст» важное место занимали конверсивы разных типов – по числу мест у предиката. Это мы придумали, а Холодович еще не знал такого. И вот Мельчук говорит: «Холодович приглашает тебя на конференцию по залогу». Я не помню почему, но не поехал. Написал стишок: «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с залогом». Но иногда я к ним приезжал, Холодович любил меня, хлопал по плечу. Так что я успел и около Холодовича посидеть. Было много китаистов – это был отдел восточной филологии, под видом которой развивалась структурная типология. А у себя в Лаборатории мы занимались машинным переводом.
Лаборатория машинного перевода привлекала множество самых разных людей, которые приходили туда по самым разным делам, да и вообще без дела.
– Приезжал замечательный математик Гера Цейтин, молодой гений из Ленинграда, – рассказывает Жолковский. – Он не мог ничего говорить, заикался, стеснялся, но был настоящий мыслитель. Григорий Самуилович Цейтин. Он примыкал к занятиям математической лингвистикой, как и Юрий Манин161.
Из Ленинграда приехал враждебный всем нашим занятиям человек, Мельчук над ним всегда ужасно смеялся, – Николай Дмитриевич Андреев.
Эту историю Жолковский описывал так: «Как-то раз Лабораторию приехала обследовать комиссия во главе с ленинградцем Н.Д. Андреевым, который театрально повторял: “Покажите мне все самое сырое, самую грязь, покажите грязь, я люблю грязь”. Заглянув, наконец, в нашу грязь, он остался доволен, но задал модный вопрос о повторимости результатов: дескать, получится ли то же самое, если работу будут делать другие. Юра [Мартемьянов], который был за старшего, сказал: “Если будут делать другие, возможно, вообще ничего не получится”»162.
– В какой-то момент нам хотели назначить еще одного человека, – продолжает рассказывать Жолковский. – И он пришел знакомиться. Мы его не звали, не хотели. Но кто-то хотел его устроить. Ему даже откуда-то из министерства спускали место, и он шел знакомиться. И наша задача была – не понравиться ему, чтобы он отказался к нам поступить. Его фамилия была Щур, и он был слепой. Возможно, ему как слепому полагались какие-то привилегии. Он вошел в нашу комнатку очень уверенно, он был уже доктор наук, а нам не нужен был доктор наук, чтобы на мозги капал, что он доктор наук. Лаборатория – это было молодое такое мероприятие, самодельное. Он пришел и сказал: «Ну, вы под кого работаете? Под Якобсона или под…» – может, под Гака, не помню. А мы отвечали в том смысле, что ни под кого не работаем и вам не дадим. Ему не понравилось, и он ушел куда-то еще.
Розенцвейг старался «подкармливать» своих – да и не только своих – сотрудников, находя различные договорные лингвистические работы в сторонних организациях. Работавший в то время в Институте русского языка Владимир Санников вспоминает: «Редкой удачей была недолгая работа в Совмине СССР в составе группы сотрудников Института иностранных языков под руководством Виктора Юльевича Розенцвейга. Я был привлечен к этой работе, когда уже создавалось впечатление, что она будет скоро прекращена (кончалось финансирование?). Алик Жолковский шутил: “Санников на ходу впрыгнул в поезд, который на всех парах шел под откос”.
В нашу задачу входило создание системы автоматической обработки документации. Поступает, например, запрос: “Где производятся детские коляски?” или в другой словесной форме: “Укажите заводы по производству детских колясок” и т. д., – и машина должна выдать соответствующую информацию. Нам, лингвистам, эта работа была интересна. К тому же она неплохо оплачивалась. <…> Результаты работы оформлялись в виде квартальных отчетов. Их мы составляли по очереди. Помню, когда очередь дошла до Жолковского, он написал отчет в виде акростиха; начальные буквы предложений составили стихотворную фразу:
Плати за эту липу
скорее и без скрипу.
Но, по чистой совести, это не была липа. Мы делали эту работу с увлечением. Хотя она не дошла (не по нашей вине) до практической реализации, ее результаты могли быть использованы в информатике и прикладной лингвистике»163.
«В этой лаборатории, – пишет Мельчук, – ВэЮ [Розенцвейг] проводил первые на советской земле встречи нормальных лингвистов с живыми иностранцами: проходит потрясающий вечер с Романом Якобсоном; является изрекать окончательные истины Дэвид Хейс (карикатурный американец – огромного роста и с сигарой во рту); выступает один из первых хомскианцев Роберт Лиз; появляются англичанин Тони Хоар (который, как он говорил, по утрам “отрывал и бросал” – вместо “рвал и метал”), француз Дени Пайяр, немец Манфред Бирвиш, венгры Сепе и Папп, полька Анна Вежбицка, австриец Тильман Ройтер и другие, которых я уже не помню. Таким образом, существенно раздвинулись наши горизонты и стала меняться наша ментальность узников. Замечу еще, что ВэЮ организовал на переводческом факультете Иняза отделение машинного перевода, умножив тем самым контакты студентов с порядочными людьми и настоящей наукой»164.
«В Лабораторию я заходил очень часто, – вспоминает И.И. Ревзин. – Там была приятная атмосфера. В Лабораторию приходила со всего мира масса замечательной литературы».
«И.И., – пишет о Ревзине Жолковский, – друживший и соавторствовавший с Розенцвейгом, увлекся новыми, “математическими” методами в языкознании, о которых написал много статей и книг, полных, на наш со Щегловым саркастический взгляд, неофитского занудства. По их поводу мы неумеренно зубоскалили, чем, наверное, попортили И.И. немало крови, и он простил нас очень и очень нескоро, лишь незадолго до смерти – в ответ на мое запоздалое покаяние»165.
Апофеозом «зубоскаленья» была написанная Жолковским в 1966 году книжечка под названием Who is Who&What is What in Linguistics, которую он позднее назвал «книжечкой хохм по адресу коллег». «Она была напечатана, – вспоминает он, – в четырех экземплярах (машинисткой ЛМП Людой Грачевой) на пишущей машинке, на четвертушках машинописного листа, так сказать, in quarto, сшита простыми скрепками и переплетена в тонкий картон (я увлекался переплетением книг), покрытый красной глянцевой бумагой. Один экземпляр я оставил себе, а три раздарил, и они начали ходить по рукам. Многие из упомянутых обиделись; оригинальнее других реагировала Р.М. Фрумкина, наоборот, заявившая протест против ее неупоминания. В порядке учета читательской реакции я вскоре выпустил “Издание второе, исправленное и озлобленное”»166.
Среди прочего там были такие словарные статьи:
ЗАЛИЗНЯК – полиглот, скрывающий свою страсть к лингвистике под маской полигамии и любви к футуэристической поэзии («Посмотри, какая женщина! Какие ноги, фигура, какие плечи!.. Кстати, как ты говоришь: плечей или плеч?»).
МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА – деятельность, заключающаяся в том, чтобы применить то, что я знаю из математики, к тому, что я знаю из лингвистики.
СЕГАЛА ПОСТОЯННАЯ (коэффициент) – правильная дробь, на которую следует умножать высказывания Сегала для определения доли их истинности.
СЕМИОТИКА – цепь заседаний и симпозиумов, в повестке дня которых всегда один и тот же вопрос: Разное.
ЩЕГЛОВ – автор работ, о которых он сам говорит: «Ну кому от этого польза, кроме окружающих?»; описал «Две группы слов русского языка» (напр.: