Первая – он в какой-то момент в качестве домашнего задания предложил нам сделать алгоритм перевода, порождение порядковых числительных в русском языке. Ну, я сделал, всё хорошо, а мой приятель, который ни уха ни рыла во всей этой математике, говорит: «Не могу я сделать, помоги!» Я же не могу ему свой дать, поэтому сделал ему другой вариант. Когда же Жолковский стал давать всем оценку, он говорит: «Самая лучшая работа у Шаврова», – то есть у моего приятеля!
А вторая обида была вот какая. В какой-то момент Жолковский нас свел с Колмогоровым. Как известно, Колмогоров очень интересовался структурной лингвистикой, особенно тем, что связано с поэтикой, в этом у них с Жолковским как раз было много общего. Я уже тогда заразился всякими алгоритмами и придумал алгоритм создания рифм. Какую рифму ни возьми, алгоритм покажет, как она производится. И я пришел хвастать Жолковскому, как я здорово сделал. Он говорит: «Ну хорошо, вот такая рифма». И придумал какую-то довольно редко встречающуюся рифму, очень необычную. Я встал в тупик. Он: «Вот, видишь, значит, у тебя алгоритм неполный, нехорошо». Я ушел и потом только дома сообразил, что он был неправ, просто я в тот момент растерялся, а на самом деле алгоритм эту рифму тоже берет.
Щеглов преподавал нам латынь, а Иванов у нас читал общее языкознание, и как-то у меня отношения с этим общим языкознанием не сложились. На его лекции ломились все. Наши, само собой, приходили, но еще и какие-то люди со стороны. Но у него была какая-то странная манера говорить, какая-то монотонность, – я моментально засыпал. Есть люди, которые тебя сразу очаровывают. Такого впечатления на меня он не производил, я не понимал восторга, которым его окружали люди. К нему приходили, давились, хлопали. Мне казалось, что это какой-то перебор.
Кулагина Ольга Сергеевна читала у нас программирование, и благодаря Кулагиной у нас состоялась замечательная практика: она имела доступ в университетский вычислительный центр, и мы там проходили практику.
Еще Фрумкина у нас вела спецкурс. Тогда она начала заниматься статистической лингвистикой, про это и читала. А потом у нее возникла идея какого-то эксперимента, она его с нами и провела, и меня это дело увлекло, я понял, что мне это гораздо больше нравится, чем машинный перевод.
«Отделению я отдавал не меньше времени, чем В.Ю. [Розенцвейг], – пишет Ревзин, – и вкладывал в его устройство всю свою энергию. Я не только принял участие в выработке плана и направления, и не только попал в преподаватели на этом отделении (я вел семинары по лекциям Вяч. Вс. Иванова, читал курс моделирования языка и вел занятия по переводу в немецкой группе), но и стал фактически его студентом. Я не мог допустить, чтобы мои студенты знали больше меня, и ходил на все нетривиальные их занятия, не только по математике и физике, не только на лекции Вяч. Вс-ча, но и на занятия Юры Щеглова. (Я и сейчас с удовольствием вспоминаю занятия Щеглова по латыни и даже его менее удачные курсы суахили и шведского языка.)
А главное – мне было действительно приятно вновь заниматься и тем самым продолжить ощущение счастья, переживаемое на семинарах в МГУ (семинары уже прекратились) <…>
Да, я действительно писал контрольные по математике и сдавал экзамены Ирине Семеновне, первой жене Р.Л. Добрушина, мятущейся душе, которая, несмотря на свою болезнь, очень старательно готовилась к занятиям, интенсивно переживала каждый урок и старалась передать нам свой взгляд на математику. <…> Уроки Ю.А. Шихановича, сменившего ее, целиком построенные на логике, хотя они по своему материалу и оказались гораздо более полезными для моей деятельности, не были для меня таким сильным переживанием. Это была очень нужная математика, но математика без души, без увлеченности Владимира Андреевича [Успенского].
Вместе с Юрой Мартемьяновым я ходил на все лекции Миши Поливанова. Следуя Эйнштейну (даже в буквальном смысле, т. к. первая часть курса построена по плану “Эволюции физики” Эйнштейна и Инфельда), он пытался рассказать историю физики как “драму идей”, подробнейшим образом излагал полемику Эйнштейна и Бора и в то же время детально объяснял основные решающие эксперименты. Пожалуй, именно М. Поливанов приблизился к идеалу изложения точной науки для гуманитариев, и я очень жалею, что он не издал своего курса (подобно тому как это сделал Ю.А. Шиханович).
И конечно, самым важным событием всегда были лекции Вяч. Вс. Иванова. Это был глобальный курс семиотики: от проблем распознавания речи до языка дельфинов, от ларингальной теории до машинного перевода, от внутренней реконструкции до проблем дешифровки».
– На наше отделение поступили двадцать четыре человека, а окончили шестеро, – рассказывает Василевич. – Исключительно из-за математики. Причем эти шестеро образовались уже курсу к 3–4-му. Все остальные отпали. В результате всех нас рекомендовали в аспирантуру, но четверо прямо сказали, что в гробу они видали всю эту науку. Поэтому из шестерых в науку пошли только двое – я и Эдик Королёв. Королёв пошел аспирантом к Мельчуку, а я – к Фрумкиной.
«В начале 1960-х годов, – пишет А.Е Кибрик, – наряду с ОСиПЛом возникали аналогичные отделения и в других университетах страны: в Ленинграде, Киеве, Горьком, Новосибирске, Тбилиси, в МГПИИЯ (Москва). Никаких стандартных или общеобязательных программ для этих отделений не существовало, и каждый “творил, выдумывал, пробовал” по-своему и выживал, как умел. ОСиПЛ выступило с инициативой проведения своеобразного обмена опытом – в форме всесоюзных студенческих конференций по структурной и прикладной лингвистике. Первая такая конференция была проведена в МГУ в 1965 году, последняя – десятая – в начале 1980-х годов. Эти конференции давали студентам возможность приобщиться к академическим формам научной работы, познакомиться с профилем обучения в других вузах. Они проводились в разных городах: Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Горьком, Москве. Однако был заметен разрыв в уровне обучения, особенно в отношении фундаментальной лингвистической подготовки. Большинство аналогичных отделений оказалось нежизнеспособными, и они одно за другим закрывались».
– Я считал, что мы уже такие умудренные, а они – юнцы, – говорит Василевич об отношениях на конференции между инязовским отделением и ОСиПЛом. – А что касается общей подготовки, то я вообще считал себя не лыком шитым, поэтому на конференции я думал, что мы – мэтры, а это всё – какая-то молодая поросль, пусть себе суетится. О том, как это дело выглядело с их стороны, не могу сказать ничего; мне кажется, не было у них особого пиетета или тем более зависти. Но в целом, наверное, какие-то связи и дружба могли быть и получше. Было какое-то взаимное внутреннее противодействие этой дружбе.
ОТиПЛ / ОСиПЛ«Математика для филологов – это была самая субдительная сюперфлю
В это же время изменения происходили и на филологическом факультете МГУ.
– Стала из кафедры общего языкознания выделяться кафедра структурной и прикладной лингвистики, – рассказывает Успенский. – Она стала выделяться во главе со Звегинцевым181. Вот она в процессе такого выделения – и Звегинцеву захотелось иметь свое отделение. То есть, конечно, инициатором и основателем отделения является он. Очень часто называют нас с ним вместе, но, конечно, у нас несопоставимые роли: я там действительно математику налаживал и прочее и как-то способствовал, но – он, конечно182.
«В.А. Звегинцев не был вдохновителем и активным участником всесоюзного структурно-прикладного движения, – пишет А.Е. Кибрик, – и, как мне кажется, первое время это обстоятельство вызывало по отношению к нему настороженное отношение в структуралистских кругах. Но при существовавшем на филологическом факультете раскладе возможностей у В.А. Звегинцева, несомненно, не было конкурентов. Он, в то время пятидесятилетний профессор, заведующий кафедрой общего и сравнительно-исторического языкознания, резко выделялся широкой эрудицией, прекрасным знанием как истории языкознания, так и современной мировой лингвистики (известно, что он – автор двухтомной хрестоматии по истории языкознания и в течение многих лет – заведующий редакцией литературы по вопросам филологии в Издательстве иностранной литературы (впоследствии – “Прогресс”) и основатель знаменитой переводной серии “Новое в лингвистике”, первый том которой также вышел в 1960 году), а также сильным и независимым характером. А при создании совершенно новой структуры нужны были именно такие качества».
– И вот в 1959-м, наверно, году, – продолжает рассказывать В.А. Успенский, – Петровский183 созывает совещание. Физиков-акустиков большое количество туда зовут, еще каких-то людей. Ну, филологов – представителей филологического факультета. И говорят, что, вот, нужно открыть отделение структурной и прикладной лингвистики. Колмогорова зовут, он там тоже присутствует – это очень важно! Иванов уже в это время не работает, его так резко выгнали, его не позвали.
Начинает обсуждаться это отделение. А меня позвали, не очень понятно почему. Ну, семинар там, не знаю, или Колмогоров сказал, чтобы меня позвали. Потому что вообще-то я ассистент мехмата – кто я такой? Ассистентов много же вообще, ниже только лаборанты. Тем не менее я там выступаю так яростно и говорю, что не нужно создавать такого отделения – структурной и прикладной лингвистики, а нужно создавать отделение лингвистики. И всех лингвистов нужно обучать математике. Что всех лингвистов нужно обучать математике, меня решительно поддерживает Колмогоров.
Дальше происходит следующее. Я вижу, что Петровский несколько изумлен: как же это, разве нет отделения лингвистики? А как же филологи?.. Дело в том, что Петровский сам заведует кафедрой на мехмате, и он считал, что, как механико-математический факультет делится на механиков и математиков, – там даже конкурс раздельный и кафедры бывают одни механические, другие математические – бывают лингвистические кафедры, бывают литературоведческие кафедры. Всё естественно. Но узнал, что устроено совершенно не так. Устроено, что есть какая-нибудь кафедра романо-германской филологии. И когда человек кончает филологический факультет, у него в дипломе написана какая-то каша: что он специалист по языку и литературе, вместе. Для ректора это была полная неожиданность. И он сказал: надо разделить!