[35] – конечно, лучше, когда ничего нет! У нас была блестящая, великолепная, неповторимая математика – и ничего больше. Поэтому вполне можно было начать заниматься наукой, лингвистикой.
«Курс математики на отделении структурной и прикладной лингвистики продолжается в течение девяти семестров из десяти (то есть четыре с половиной года из пяти лет), – пишет В.А. Успенский. – Некоторые разделы этого курса не являются обязательными даже на механико-математическом факультете МГУ: таков, например, большой раздел, посвященный математической логике[36] и теории алгоритмов».
– У нас был очень мощный курс математики, – говорит Перцов. – Причем кое-какие дисциплины преподавались даже более углубленно, чем на мехмате. Владимир Андреевич [Успенский] вел логику, введение в математику – Шиханович, теорию вероятностей – Вентцель.
«В университете я была очень увлечена математикой, – вспоминает Александра Раскина. – То, как нам ее преподавали Успенский и Шиханович, по-видимому, было нужно моим мозгам и питало их. И хотя я очень боялась экзаменов и каждый раз мне удавалось убедить родителей, что я ничего не знаю и что они должны быть готовы к двойке, – я получала какое-то удовлетворение и на экзаменах. Сидишь, решаешь задачки. Потом умные люди, Успенский и Шиханович, часами с тобой разговаривают на интересующие тебя темы, такое интеллектуальное переживание; потом тебе говорят: “А вы попробуйте еще вот такую вещь доказать”, – думаешь-думаешь и догадываешься. Как теперь говорят, адреналин в крови увеличивается. Но я прекрасно сознавала, что это мне просто повезло, и не для всех это складывается так удачно, как для меня. Мы с моей однокурсницей и отличницей Олей Крутиковой (Кривновой) то и дело просили за некоторых наших не так уж любящих зачеты и экзамены товарищей, чтобы их не мучили часами. И чтоб уже поставили этот, скажем, зачет. В общем, безуспешно. И Успенский, и Шиханович считали, что экзамены полезны: во время экзамена студент учится и чему-то научается»193194.
– Шиханович ко всем обращался по имени-отчеству, – рассказывает Елена Саввина, поступившая на ОСиПЛ в 1967 году, – и это меня поразило, потому что он ко мне обратился по имени-отчеству после приемных экзаменов, кажется, когда я ходила смотреть списки. В начале каждого занятия Шиханович стоял около дверей, глядя на свои часы. И как только время подходило, – даже не важно, звенел или не звенел звонок, – он дверь закрывал и никого опоздавших не пускал. Конечно, это было обидно, а непосещение засчитывалось как прогул. Но, естественно, пенять надо было только на себя. А на занятиях мне было интересно. Были трудные задачи, потом были консультации. На консультациях можно задавать всевозможные вопросы и обсуждать всё на свете. Полагалось прочитать его книжку[37], она совсем новенькая была, только вышла к этому времени, – и полагалось прочитать параграф из этой книжки, а дальше занятие начиналось со слов: кто прочитал, кто не прочитал, какие есть вопросы. Дальше – кто решал задачи, кто решил задачи. И потом все это обсуждалось. Ну, естественно, я его не боялась. А некоторые боялись и не любили.
На занятия Шихановича ходили не только студенты, но и лингвисты, получившие более традиционное образование.
– Лену Падучеву я увидел в сентябре 1962 года, – рассказывает Перцов. – Она посещала лекции Шихановича вместе с Азой Шумилиной. Она сидела на последнем ряду, и я сразу обратил на нее внимание. Она аккуратно посещала первый семестр, записывала, весь курс «Введение в математику» прослушала у Шихановича.
– У нас была масса математики, а зачем это? – говорит В.М. Алпатов, поступивший на отделение в 1963 году. – Как уже позже написал Успенский, – фактически он и не отрицал, что во многом разочаровался, – что математика играла такую же роль, как в армии строевая подготовка[38]. Вот кто-то эту строевую подготовку как-то прошел, я, в общем, ее одолел, а некоторые просто уходили, кого-то отчисляли, а некоторые поняли, что есть возможность специализироваться на чем-то другом, не бросая университет.
– Мы были немножечко оглушены такой концентрацией математики, – вторит Алпатову Николай Перцов, – Причем для чего это нам нужно, нам никто не объяснял, поэтому у некоторых возникало сопротивление, и у нас был отсев довольно большой: первые курсы, первые выпуски начинали в довольно многочисленном составе, а уже к концу не меньше тридцати процентов уходили на другие отделения, в основном, из-за математического гнёта, я бы сказал.
– Шиханович лютовал, – рассказывает Барулин, – и с ним у меня были очень напряженные отношения, потому что я абсолютно не понимал его педагогических приемов. Шиханович ничего не объяснял, ломал всех через колено. Он мне задает какой-нибудь вопрос, я ему отвечаю, а он говорит:
– Александр Николаевич, я вас не понимаю!
– Юрий Александрович, а что вы не понимаете?
– Александр Николаевич, я вас не по-ни-ма-ю!
– А что же именно вы не понимаете, Юрий Александрович?
Можно было бы сказать, что я употребил вместо точного термина синоним, потому что я – филолог по мозгам, по натуре и так далее. И вот вместо того, чтобы объяснить, в чем, собственно, моя филологическая ошибка и как нужно перейти на математическое мышление, мне бесконечно повторялся один и тот же ответ: «Я вас не понимаю!» В конце концов, когда он меня уже десятый раз не понимает, я просто встаю и ухожу. И так было несколько раз. Я так и не мог понять, чего он от меня хочет, а он, видимо, считал, что меня надо отчислить из университета.
Во всяком случае, я безумно благодарен Шихановичу, потому что он все-таки научил меня вдумываться в определения и формулировать свои. Несмотря на то что я Шихановичу все равно не сдал ничего – не успел просто. Шиханович потом уволился, я ходил к нему на квартиру, но все было бесполезно, а потом его посадили. И большая часть моей последующей лингвистической работы состояла в том, что я пытался что-то определить с самого начала и потом вывести какие-то логические цепочки из всего, что я аксиоматически установил.
«Деканат филологического факультета не любил Шихановича и вообще все наше отделение, которое со своей математикой на филфаке было чем-то вроде чужеродного включения, – вспоминает Элина Лавошникова, тогда Эля Шумова, учившаяся на ОСиПЛе в 1962–1967 годах. – И профессора с других отделений (О.С. Ахманова, например) тоже нас не жаловали».
Показательна история, произошедшая с Б.Ю. Городецким, которую рассказывает Раскина: «Перейдя на наше отделение, Боря Городецкий продолжал на некоторые занятия ходить в свою прежнюю группу, например на всякие курсы по английскому языку. И даже пошел там сдавать экзамен по английской фонетике. Ахмановой. На английском языке. Ахманова его спрашивает: “Что такое фонема?” Уже подпорченный нашим отделением, Боря отвечает: “По этому поводу есть разные точки зрения. Московская лингвистическая школа считает, что… Пражский лингвистический кружок…” Ахманова говорит: “Позвольте! Что значит «разные точки зрения»?! Tell us the truth! ”
Боря растерялся… Что говорить, Ахманова влепила ему двойку! Больше Боря в ту группу не ходил».
«Шиханович, – продолжает Элина Лавошникова, – это была легендарная личность. Он не жалел себя в стремлении сформировать у студентов строгое математическое мышление, но не очень жалел и нас. <…> Многие вспоминают, как Шиханович принимал зачеты и экзамены почти до часа ночи, пока не закроется метро, переходя в помещение Центрального телеграфа, когда рабочий день на филфаке уже заканчивался, а иногда даже в метро до его закрытия».
«Оба наши математика, и Успенский, и Шиханович, – вспоминает Александра Раскина, – были на экзаменах очень строги, не прощали и малейшей неточности, требовали, чтоб был исчерпывающе объяснен каждый шаг доказательства. В этом они оба видели смысл преподавания математики лингвистам. Тем не менее Успенского никто из студентов не боялся и претензий к нему как к экзаменатору не имел. Шихановича же многие боялись (и не только девочки!), кое-кто падал на экзамене в обморок, а кто-то даже приносил справку от врача, что в день экзамена у него появляется на нервной почве крапивница».
«На самих математических лекциях, – пишет Перцов, – мы не ощущали какой-то явной связи изучаемого предмета с лингвистической стороной нашего образования. Не совсем ясной была она и для авторов программ нашего образования, и для преподавателей математических дисциплин. Осознавалась нужность для лингвистов математического стиля научного мышления, привнесение в лингвистическое описание большей строгости и точности, однако было не вполне ясно, как конкретные математические знания и методы должны применяться для такого рода описаний. Не вполне ясно это было и для Шихановича; однако следует признать, что его роль как проводника на пути от математики к лингвистике для многих из нас, тогдашних филфаковских студентов-прикладников, была необычайно существенной, а в ряде отношений не менее важной, чем роль преподавателей лингвистических дисциплин.
Я хорошо помню, как впервые мы, студенты третьего потока ОСиПЛа, услышали имена двух отечественных лингвистов, сыгравших столь значительную роль в нашем становлении как профессионалов. Скорее всего, это было в октябре 1962 года, когда шел второй месяц нашего первого семестра; на одной из лекций или консультаций, отвлекшись от собственно математических материй, Ю.А. [Шиханович] произнес такую фразу: “Лингвистическое образование вам следует начать со знакомства с двумя современными лингвистами – Мельчуком и Зализняком; известны ли вам они?” Последовало несколько недоуменное молчание: большинству из нас произнесенные имена известны не были (это же были не мэтры языкознания, о которых мы кое-что уже слышали!), и мы тогда не могли осознать грядущую значимость для многих из нас творчества и личности этих выдающихся лингвистов (первый из которых тогда либо был на пороге тридцатилетия, либо только что перешагнул этот свой “полдень жизни”; второму же оставалось примерно полгода до двадцати восьми лет)»