195196.
– Великий просветитель Шиханович, – вспоминает о том же Анна Поливанова, – на 1-м же курсе нам сообщил, что есть два лингвиста, с которыми надо познакомиться: Мельчук и Зализняк. И он готов был нам помочь с ними познакомиться. С Мельчуком он помог нам познакомиться, потому что как раз надвигалась защита его диссертации, можно было пойти на открытую защиту диссертации и увидеть этого человека, а потом посмотреть в библиотеке все, что есть с фамилией Мельчук. А начиная с 3-го курса Зализняк читал нам не вписанные в учебный план предметы. Это были спецкурсы, спецсеминары, но не те, за которые ставят отметки, а те, на которые ты ходишь, потому что тебе интересно.
Зализняк начал читать свои спецкурсы по огромному количеству языков на филологическом факультете МГУ еще будучи четверокурсником, сразу после возвращения из Парижа, куда он чудом попал по студенческому обмену и где десять месяцев учился в E€cole Normale. То есть началось это еще до создания ОТиПЛа, в конце 1957 года, но продолжалось и после: санскрит, древнеперсидский, древнееврейский, классический арабский, древнерусский, венгерский и многие другие. Читал он и обязательные курсы на отделении, – «Введение в языкознание», «Общую морфологию», «Введение в структурную типологию», – хотя обязательных курсов не любил: ему было важно, чтобы те, кто его слушал, делали это добровольно.
Перцов цитирует письмо, написанное ему Александрой Раскиной: «Он [Шиханович] не замыкался на одной математике, а направлял в нужную сторону и в смысле лингвистики. И насчет Зализняка позиция Ю.А. очень даже значима. Казалось бы: разве великий Зализняк нуждался в рекомендации Шихановича? Но я вспоминаю, как мы (уже всё про Андрея Анатольевича понимавшие, хотя он был даже не кандидат) попросили у Звегинцева, чтоб он нам обеспечил, чтоб Зализняк больше курсов преподавал (мы на целый год без него остались!), а Звегинцев пожал плечами и говорит: “Да что вам дался этот Зализняк? Милый мальчик, да и только…” Я пересказала это Успенскому, и он потом говорил мне, что тогда же решил, что костьми ляжет, а Зализняку дадут не кандидатскую, а сразу докторскую степень».
– В 1960 году был прием на теоретическую и прикладную, – рассказывает В.А. Успенский о принципиальной для него смене названия отделения c ОТиПЛ на ОСиПЛ, – в 1961-м – на теоретическую и прикладную, но поскольку Звегинцев, – я-то приходящий, а он там сидит в недрах, – в 1962-м был уже прием на структурную и прикладную. Тут я не могу его судить, я постепенно начал его раздражать: он это основывает, а тут кто-то пришел со стороны и начинает вмешиваться! Кроме того, его раздражало, например, следующее: что курс математики очень большой. Неслыханное количество посторонних людей сбегается на это! Понимаете, это время оттепели так называемой, когда Хрущева еще не сняли, Сталин помер – можно сказать, свобода открылась. Математика на филологическом факультете! Ну, это что-то такое – хочется сказать, – самая субдительная сюперфлю! Это Ноздрев говорит, что ручки у графини были самой субдительной сюперфлю, а Гоголь делает такое примечание: в языке Ноздрева субдительная сюперфлю означала высшую степень чего-нибудь. Вот математика для филологов – это, безусловно, была самая субдительная сюперфлю. Поэтому сбегались люди отовсюду. Звегинцева это безумно раздражало. На другие занятия же не сбегаются!
У меня хранится эта бумага, или ксерокопия с нее, я уж не помню, – написано было слово «Рапорт», что меня обрадовало, – которую он написал декану Алексею Георгиевичу Соколову[39] о том, что это абсолютно недопустимо. Грозная резолюция Соколова, что это недопустимо. Ну, я позволил себе это проигнорировать, понимая, что, как еще писал Карамзин, суровость законов российских компенсируется необязательностью их исполнения. Соколов получил рапорт, резолюцию свою написал – всё, долг выполнил, а что, он будет еще проверять, что ли? Соколову наплевать на это на все было, конечно.
Математика понемногу становилась первенствующим предметом. И по объему была очень большая. Я привлек студентов: Городецкого, Раскина – и сам отдельно от них консультировался с Зализняком, чтоб составить правильную программу всего. А Звегинцев был человек величественный, барственный такой; ему было уже неважно: он создал это отделение, он читал курс истории языкознания… Я помню, мы очень четко разделили, какие должны быть предметы, какие должны быть циклы: математика должна быть, иностранные языки – туда мы включили латинский язык, это было для нас очень существенно, чтобы латинский язык преподавался как иностранный, а не как сакральный, не как чтение надгробий, а просто как язык. Потому что традиция была такая, что санскрит, латинский, древнегреческий преподаются как сакральные какие-то вещи, а не просто чтобы поговорить. В общем, такую программу составили, – и Звегинцев стал уменьшать объем математики. Я пытался противодействовать всякими способами. Ничего у меня не получалось. Я и руководство факультета виню. Руководство факультета не обязательно должно соглашаться со мной, но я считал и считаю, что всякое изменение учебной программы должно начинаться с 1-го курса. А студенты, которые поступили на этот учебный план, должны так и идти, потому что все согласовано. Потому что нельзя так: вот теперь мы на 3-м курсе сократим всё в два раза, а это вообще уберем, – так неправильно. Короче говоря, я оттуда через какое-то время просто ушел, с некоторым, так сказать, скандалом. Были комиссии там, бог знает что.
В.А. Успенский расстроился, разозлился, обиделся, но с ОСиПЛа глаз по-прежнему не спускал. Он как никто понимал, что качество студентов определяется критериями их отбора при поступлении. «В 1965 году Владимир Андреевич сумел договориться, чтобы по сочинению не ставили троек и пятерок, – вспоминает Элина Лавошникова, – только четверки, а двойки – наверное, только при очень большом количестве ошибок. Получался не экзамен, а нечто вроде зачета. Разделения на профилирующие и непрофилирующие предметы тогда не было, а В.А. хотел, чтобы экзамены по письменной и устной математике были решающими. Договаривался ли он таким же образом с экзаменаторами по иностранным языкам, мне неизвестно, но за этим устным экзаменом он тоже пристально следил и не давал в обиду перспективных абитуриентов».
В 1965 году в МГУ прошла первая всесоюзная студенческая конференция по структурной и прикладной лингвистике. Научные доклады естественным образом нуждались в публикации. «В.А. Звегинцев решил основать в университетском издательстве особую серию: “Публикации отделения структурной и прикладной лингвистики”, – пишет А.Е. Кибрик. – Предполагалось в идеале издавать ее выпуски ежегодно. Первый такой выпуск вышел в свет в 1965 году. Назван он был обтекаемо-парадоксально “Теоретические проблемы прикладной лингвистики”».
Каждый год, начиная со второго набора, на отделение принимали двадцать пять человек.
Отношения между преподавателями и студентами отделения отличались от традиционно принятых и строго формальных. Наука лингвистика была новой, отделение было новым, и все ощущали себя участниками построения этого нового, где в первую очередь имели значение талант, научная строгость и честность и искренний интерес.
– Общение, отношения между людьми меня совершенно потрясли, – рассказывает Барулин. – Были свободные, интересные и очень наполняющие душу темы для общения, разговоры и так далее. Мы очень много разговаривали о лингвистике, и как-то постоянно видимо, ощутимо было присутствие двух людей: Успенского и Зализняка. Они оба были тогда еще молодыми, они легко взбегали по лестнице, как студенты, пролетали мимо всех аудиторий и закоулков, знали всех студентов по именам и в лицо.
Отделение процветало. Но времена менялись. «На смену логике движения и торжества здравого смысла, – пишет А.Е. Кибрик, – приходила логика топтания на месте и торжества демагогии. Увлеченность делом, энтузиазм и стремление к разумной деятельности становились всё более подозрительными и предосудительными – это возмущало спокойствие и роняло тень на тех, кто лишь имитировал деятельность и энтузиазм. Укреплялись позиции абсурдного житейского принципа: чем более весомы твои результаты, тем хуже для тебя. В целом по стране усиливалась тенденция “притормаживания инициатив”. <…>
Первым прогремело на кафедре и факультете “дело Шихановича”. Ю.А. Шиханович выполнял основную нагрузку по математике на отделении, будучи, в отличие от прочих математиков, штатным сотрудником филфака. Я не встречал за всю свою жизнь более фанатически преданного своему предмету преподавателя, чем Юрий Александрович Шиханович. Он не щадил ни своего времени, ни тем более времени своих студентов ради достижения педагогических результатов. Кульминацией учебного процесса были экзамены. Длились они до закрытия факультета, после чего Ю.А. Шиханович уводил своих жертв на центральный телеграф, где продолжался этот пир математической мысли. Можно было по-разному относиться к этим математическим марафонам, но невозможно было усомниться в высочайшей преданности Шихановича своему делу. <…> И вот этот-то преподаватель был в 1968 году уволен в одну из первых волн борьбы с “подписантами” (Ю.А. Шиханович участвовал в письме в защиту А.С. Есенина-Вольпина). Это была одна из политических репрессивных кампаний, череда которых не заставила себя ждать».
– Я присутствовал на заседании Ученого совета, когда увольняли Шихановича, – вспоминает В.М. Алпатов. – Я там был как представитель от студентов, я тогда был старостой курса, причем всего курса, не ОСиПЛа. Четко было сказано, что он подписал не то письмо. Шиханович доказывал, что арест и принудительное лечение Есенина-Вольпина было беззаконием. Выступали там по-разному. Прямо в защиту никто не выступал, но голосование не было единогласным. Скажем, все оценивали, что против был Геннадий Николаевич Поспелов. Он был, с одной стороны, старым коммунистом, братом секретаря ЦК, с другой стороны, он потом сильно разочаровался в советской власти и даже писал какие-то подпольные трактаты. Он был не то что за Шихановича, но против его увольнения. Кстати, Звегинцев еще за полгода до этого, в январе, сказал, что скоро мы с Шихановичем расстанемся. Это было еще до подписания письма, подписал он в апреле. О диссидентстве Звегинцев ничего не говорил, а просто поскольку начались курсы Зализняка, стал преподавать Кибрик и так далее, то математика на таком уровне, которого требовал Шиханович, была уже не нужна. Это, конечно, скандал двух Владимиров Андреевичей [Звегинцева и Успенского]. Шиханович воспринимался как человек Успенского, независимо от всякого диссиденства. А Звегинцев уважал математику, но всегда готов был ей пожертвовать.