«Вот прилагательные, обозначающие цвета: синий, красный, голубой, – придумайте как можно больше прилагательных со значением цветообозначений». Это уже не шутка – это правда была задача Городецкого! И мы всем телом кидались на него, что это не задача.
– Споры были очень жаркие, – вспоминает Николай Перцов. – Когда я оказывался вблизи от обсуждений задач на комиссии, там было все на очень высоком нервном уровне. Нет, это было не скандально, но довольно много эмоций вкладывалось.
«Заседания Оргкомитета проходили как захватывающие шоу, – пишет Кибрик, – особенно когда с председателем вступал в спор въедливый Александр Дмитриевич Вентцель, не прощающий тому ни малейшей неточности».
– Олимпиадные бдения, – продолжает Поливанова, – не люблю это слово, но так уж принято, – проходили два раза в неделю примерно с часу до восьми, а кому повезет – и до одиннадцати задержится. По крайней мере, Успенскому, Вентцелю, мне и Зализняку никогда скучно не становилось. Не всегда до одиннадцати, может, до девяти, а после девяти мы можем поехать к Вентцелю, и он дома начнет что-то рассказывать. Это была такая перманентная жизнь, где все обсуждалось. В частности, Вентцель сказал: «Я думаю, что если что-то нельзя озадачивать, то, наверное, это что-то – не лингвистика».
Зализняк один раз спросил: «А вы заметили, что вся талантливая лингвистическая молодежь сконцентрировалась в олимпиадах?» Помнится, я тогда ужасно застеснялась. Это было сказано вслух при всех, и получалось, что я вхожу в число талантливой молодежи.
Ну какие у нас были книжки? Даже Лайонз еще не вышел – читать было абсолютно нечего, всё жуткая лабуда. Ну, сборничек, который вышел года за два до моего поступления: Мельчук и прочие – Падучева, Ахманова и кто-то еще, «О точных методах изучения языка»[43]. Статью Мельчука я до сих пор, по-моему, могу пересказать. Все остальное – это художественная литература, абсолютное сотрясание воздуха. А лингвистика открывалась в олимпиадных задачах. И покуда мы решали задачи, обсуждали их решение, я очень многое понимала. Андрей Анатольевич говорил: «Нет, подожди, сначала нужно разобраться с тем, что все соответствия, кроме двух, идут один к одному. Выделим эти два». И я понимала, что если есть вилка, то должен быть закон распределения. Чувство было такое: этого же никто, кроме Зализняка, не знает! Вот сейчас Зализняк нам рассказал, и теперь Вентцель, я, Саша Раскина, Вика Раскин – мы теперь это знаем. Олимпиады задавали идеал ясности. На олимпиадах со сборкой задач все было ясно точно так, как на уроке математики.
Второе, что потрясало на олимпиадах, – это урок демократии. У нас был оргкомитет, у нас была конституция, как вообще проводятся олимпиады, как что делается: как избирается оргкомитет, как избирается то-то, сё-то. И все это было построено на принципах демократии. Поэтому бывали длинные дискуссии, после которых ведущий спрашивал: «Ну что, можно приступить к голосованию?» И если голосование было фифти-фифти, то мы откладывали вопрос до тех пор, пока какая-нибудь из сторон не приведет на следующем олимпиадном заседании веских аргументов. И эти принципы демократии сохранялись в олимпиадных комитетах очень долго. А потом, уже к 1980-м годам, что ни голосование, то оказывается, что голосование очень партийное. И я всегда в меньшинстве. И вдруг Зализняк говорит – не помню, сказал он это публично или мне лично; судя по характеру Андрея, похоже, что он сказал это мне лично: «Вы заметили, что граница оппозиции проходит очень четко: люди, которые сдавали Шихановича, и люди, которые не сдавали Шихановича?» И действительно: люди, которые не сдавали Шихановича, хотели в лингвистическую задачу обязательно запустить нечто интуитивное и оправдывали это тем, что именно эти задачи лучше решат те, кто приспособлен к лингвистической работе. А моя партия говорила, что задача должна быть эротетически корректной. Эротетическая корректность требует, чтобы, когда ты задаешь вопрос, ты готов ответить на вопрос своего собеседника, откуда он должен это знать.
Потом победила, конечно, та партия. Сегодня я более или менее ни одной олимпиадной задачи решить не могу. Но это уже другая история.
Экспедиции«Экспедиции становятся третьим семестром в обучении»
В 1967 году с подачи Александра Евгеньевича Кибрика была организована первая в МГУ лингвистическая экспедиция по изучению неизвестного – в тот раз лакского – языка. «В студенческие годы мне довелось побывать в диалектологической экспедиции в Архангельской области, – вспоминал он, – и вдохновиться романтикой лингвистических странствий. Опираясь на этот опыт, а также на практику двуязычных олимпиадных задач, я как-то обратился к В.А. Звегинцеву с предложением, что неплохо было бы отработать методику работы с незнакомым языком в полевых условиях и обучать этой методике студентов: это было бы лучшим способом приложения теоретических знаний к живому языковому материалу. Надо сказать, что В.А. Звегинцев, придерживаясь в принципе авторитарного стиля руководства (не из-за своих тиранических наклонностей, а из-за органического неприятия всякой “болтовни”; самой уничижительной характеристикой в его устах был приговор: “Имярек – балаболка”), охотно поддерживал всякую мало-мальски разумную инициативу снизу. И на этот раз он сразу же перевел разговор в практическую плоскость: мол, организуйте и поезжайте. Опасения насчет того, что нет опыта, он не принимал. Попробуете, и научитесь».
Девять человек (пятеро студентов и четыре преподавателя) отправились в селение Хурхи Лакского района Дагестана. «Никакой предварительной информации о лакском языке не изучалось, идея состояла в дешифровочном подходе. Интервьюируй информанта, используя в качестве языка-посредника русский язык, – и открывай структуру лакского языка», – вспоминал Кибрик. Таким образом отрабатывались навыки полевой лингвистической работы.
– Я поехал в эту самую нулевую экспедицию, – рассказывает Александр Барулин. – Меня всегда привлекали путешествия, какие-то новые, совершенно непонятные места, поэтому, когда я только услышал об экспедиции, я немедленно туда записался. Мы летели на каком-то допотопном самолете со скоростью 400 километров в час. Ничего не объясняли. Вообще. Сказали: «Вот поле, добывайте себе информанта как хотите, причем такого информанта, который хоть как-то знает русский язык, чтобы ему было понятно, что вы от него хотите, и потом нужно говорить какие-то предложения для перевода, анализировать их и делать какие-то грамматические выводы из этого всего». Туда поехали три руководителя: Кибрик, Городецкий и Ариадна Ивановна Кузнецова. И Ира Оловянникова203204, но она не была руководителем. То есть любой из руководителей мог делать нам какие-то замечания, давать советы и прочее, а она нет. Она была просто верным помощником Кибрика во всех его начинаниях.
И каждый был сам по себе. Никто ни к кому не был прикреплен, и кто что хотел, тот то и изучал. Некоторые сузили задачу до какой-то темы, скажем, «множественное число в лакском языке» или «глагол в лакском языке». Кибрик просто учил лакский язык. Он работал с информантом и, я помню, сидел и учил наизусть предложения, слова – всё подряд. На бумажку взглянет, потом вверх, как цапля, которая воду глотает, запоминает, запоминает, запоминает, потом повторяет, потом снова запоминает – у него вот такой процесс шел. Собрал я какой-то материал, абсолютно хаотичный и беспорядочный, был очень горд собой, у меня был целый блокнот записей. Транскрипций вообще никто не делал, каждый записывал как умел. У меня хорошие подражательные способности, поэтому звуки я довольно точно произносил, но дистрибуция между звуками, то есть фонемный состав, был для меня совершенно темным лесом.
Там была очень напряженная обстановка из-за того, что не было магазинов и покупать еду было негде. Еду всегда доставал Кибрик, и уж что он приносил, то мы там и ели. Было довольно голодно, но все было весело, интересно. Мы ходили пешком в районный центр Кумух, чтобы что-то закупать на рынке, километров 10 от Хурхи до Кумуха.
С Кибриком у меня была ссора – из-за того, что однажды он принес в качестве еды две вещи: сметану и кавказский сыр – это практически соленый творог, но я этого не знал, я думал, что это действительно сыр, а я сыр с детства не ем. Я терпеть его не мог, пока меня Мельчук не приучил и сыром тоже питаться. И Кибрик, как вошел в комнату, сразу объявил, глядя на меня, потому что он знал, что я не ем сыр: «Кто не будет есть сыр, тот не будет есть сметану!» А больше есть было нечего. Ну, я воспринял это как дискриминацию, встал и вышел, демонстративно хлопнул дверью, залез на крышу и через некоторое время уснул. А со мной вместе, возмущенные до глубины души, вышли Ариадна Ивановна Кузнецова и ее муж, который тоже тогда был в экспедиции, Игорь Кобзарев, физик-теоретик. Игорь вообще выразился непечатно по этому поводу и не стал ничего есть. И Ариадна тоже ничего не стала есть. А остальные всё это как-то нормально восприняли, и им больше досталось. Поэтому я, собственно говоря, и не поехал с Кибриком на следующий год в Арчиб – поскольку считал, что между нами никаких отношений быть не может. И, в общем-то, довольно опрометчиво, потому что на следующий год туда поехала большая экспедиция, а я никуда не поехал: Ариадна Ивановна, которая ехала на север, меня не взяла.
С тех пор экспедиции стали на ОСиПЛе традицией: под руководством Александра Евгеньевича Кибрика, Ариадны Ивановны Кузнецовой, Бориса Юрьевича Городецкого и других студенты ежегодно ездили в разные удаленные места изучать неизвестные и часто бесписьменные языки.
– В 1969 году я снова поехал в экспедицию, – продолжает рассказывать Барулин. – А у меня уже была возможность сравнить, кто что сделал в какой экспедиции, и я узнал, что у Кибрика все было абсолютно упорядоченно – они привезли хороший материал, там была строгая дисциплина собирания, обработки материала, они постоянно обсуждали всё, что нарыли. А у Ариадны Ивановны опять всё делали отдельные люди, чем хотели, тем и занимались, – никакого общего целенаправленного создания грамматики языков тогда не было.