«Период расцвета экспедиционного движения приходится на 1970-е годы, – вспоминал А.Е. Кибрик. – Увеличивается как число экспедиций, так и число участников. Выделяется три научных направления экспедиционной работы. С 1968 по 1977 годы А.И. Кузнецова проводит десять самостоятельных экспедиций по изучению уральских языков народов Севера (коми, ненецкого, энецкого, селькупского). Эти занятия, несомненно, повлияли на интерес Кузнецовой к финно-угроведению, вылившийся в конце концов в организацию особой кафедры под ее руководством. Второе направление – исследование грамматической структуры малоизученных бесписьменных и младописьменных языков, начало которому было положено с первой экспедиции. Этим направлением руководил А.Е. Кибрик. С 1970 года выделяется и третье направление, возглавляемое Б.Ю. Городецким: лексическая семантика и лексикография малых языков. В некоторые годы в поле выезжает более половины всех студентов отделения. Экспедиции становятся третьим семестром в обучении».
«Экспедиции Кибрика, – писал Сандро Кодзасов в 1999 году, – во многом сформировали целое поколение московских языковедов. Из известных московских лингвистов среднего возраста (от пятидесяти до тридцати лет) лишь единицы не учились в этой уникальной школе»208209.
Сектор структурной типологии славянских языков Института славяноведения АН СССР«Занимались мы в меньшей степени славистикой, в большей степени семиотикой»
В Институте славяноведения в секторе славянского языкознания у Самуила Борисовича Бернштейна210 работал Себастиан Константинович Шаумян, интересовавшийся структурной лингвистикой и языковым моделированием. Сам Бернштейн его интересов не разделял, но нисколько не мешал Шаумяну заниматься своим делом и даже поддерживал его.
«Если бы не С.К. Шаумян, – пишет Ревзин, – нашего сектора никогда бы не было. Именно он убедил И.И. Удальцова – директора Института славяноведения – и И.М. Шептунова в необходимости создания такого сектора, это он, действуя через них, а также через свои таинственные связи где-то в верхах, добился постановления о секторах».
Появление судьбоносного Постановления Президиума АН СССР о создании секторов структурной лингвистики в академических институтах – заслуга не одного Шаумяна. О вкладе Вяч. Вс. Иванова и Совета по кибернетике во главе с А.И. Бергом уже сказано, но и они были не единственными. Г.Г. Суперфин211 отыскал в РГАНИ (Российском государственном архиве новейшей истории, бывшем архиве ЦК КПСС) несколько докладных записок 1959 года на эту же тему, адресованных секретарю ЦК КПСС Н.А. Мухитдинову. «Главная из них, – пишет Суперфин, – “Значение структурной лингвистики в свете программы научного и технического прогресса на предстоящее семилетие и предложения о мерах по обеспечению успешной разработки структурной лингвистики в системе Академии наук СССР”, подготовлена в Институте славяноведения АН СССР, снабжена подписью его директора археолога П.Н. Третьякова и датирована 23 марта 1959 года. В ней критиковалось руководство Отделения литературы и языка АН СССР за “нынешнее нигилистическое отношение <…> к структурной лингвистике” <…> К этой записке приложена машинописная копия письма “О развертывании исследований по структурной лингвистике и математической лингвистике и создании института семиотики в системе Академии наук СССР” за подписями академиков и член-корреспондентов АН СССР А.А. Ляпунова, А.А. Маркова, С.А. Яновской и П.С. Новикова. В поддержку этого письма и против консервативной позиции Отделения литературы и языка высказались к 28 мая 1959 года коллективным письмом двадцать три ученых, математиков (С.Л. Соболев, Л.И. Гутенмахер, В.А. Успенский), лингвистов (Р.А. Аванесов, А.А. Реформатский, П.С. Кузнецов, Л.Р. Зиндер, М.И. Стеблин-Каменский, а также Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров, С.Е. Яхонтов и др.), логики А.А. Зиновьев и П.В. Таванец <…>. Далее следуют письма за подписью академика А.И. Берга от 27 марта 1959 года <…> Л.Р. Зиндера и А.А. Реформатского от 23 апреля 1959 года <…>, записки С.К. Шаумяна от 29 мая и 2 июня 1959 года <…> Есть и коллективная записка языковедов-“традиционалистов”, противников структурной лингвистики (Р.А. Будагов, В.В. Виноградов, Б.В. Горнунг, М.М. Гухман, А.В. Десницкая, Б.А. Серебренников) “Теоретические вопросы языкознания” от 13 мая 1959 года <…> Эта записка поддержана от имени заведующего Отделом науки, высших учебных заведений и школ ЦК КПСС В.А. Кириллина инструктором отдела В<алерием?> В<асильевичем?> Ивановым 4 декабря 1959 года и на ее основе дано поручение Президиуму АН СССР»212.
«После многочисленных настойчивых докладных в Президиум АН, – вспоминает Р.В. Булатова, – в 1960-м нашему Институту (не удивительно ли – вовсе не профильному), наряду с Институтом русского языка и Институтом языкознания, были даны ставки для структуралистов. С.К. Шаумян быстро набрал четырех сотрудников и… неожиданно ушел в Институт русского языка. Чтобы спасти положение, не оставить в подвешенном состоянии вновь зачисленных, Самуил Борисович уговорил (sic!) Владимира Николаевича Топорова возглавить группу структуралистов»213.
«Дело в том, – пишет И.И. Ревзин, – что хотя Удальцов и Шептунов и решили создать в нашем институте структурный сектор, они медлили с назначением Шаумяна руководителем сектора. У него закрались сомнения. А в то же время, желая, видимо, перехватить инициативу, его бывший основной противник академик В.В. Виноградов предложил Шаумяну возглавить сектор в Институте русского языка.
Я этого тогда еще не знал, просто Шаумян как-то сказал мне, что хочет пригласить меня в планируемый им структурный сектор в Институте славяноведения. Помню, как мы бродили с ним в районе Арбатской площади и Воздвиженки и обсуждали планы “теоретической группы” его сектора, куда должны были войти он, я и еще почему-то Юра Лекомцев. Потом он специально вызвал меня и сказал, что, по-видимому, группа будет организована при Институте русского языка. Мне это было довольно безразлично, и я даже не понимал, что за этим кроется.
Но постепенно до меня стали доходить слухи, что в Институте славяноведения будет свой структурный сектор. А я должен признаться, что однажды ходил для переговоров с Шаумяном в этот столь знакомый теперь особнячок, и мне там очень понравилось – не сравнить с холодной, официальной атмосферой Института русского языка.
В Инязе еще по инерции происходили заседания Объединения по машинному переводу. Помню, на одном из них я обсуждал со старшим Успенским[45], идти ли мне к Шаумяну или в Институт славяноведения, и он посоветовал мне последнее, – впрочем, не знаю, зачем я советовался, вопрос был для меня решенным».
Первым руководителем сектора структурной типологии стал Владимир Николаевич Топоров – под обещание дирекции, что через год в сектор возьмут Вяч. Вс. Иванова и Топоров передаст ему свои полномочия.
– Топоров увлекался компаративистикой, – рассказывает В.М. Алпатов, – но у него были достаточно глобальные идеи в смысле мирового древа[46] и всего такого. Он был ученый очень традиционный, притом действительно очень знающий, с довольно большой фантазией. Но с Ивановым они хорошо сработались и вроде всю жизнь между собой ладили. Иванов умел производить впечатление. Это человек, который знал обо всем и интересовался всем. Иванов был действительно хорош тем, что он пробуждал идеи. Скажем, кто бы в то время занимался слепоглухонемыми? Иванов об этом писал. Кто вообще занимался механизмами речи? Занимались психологи, Лурия был очень крупным ученым, но казалось, что это не лингвистика. А Иванов все время эти вопросы поднимал, так сказать, будил мысль.
– Когда возник этот структурный сектор, – рассказывает Светлана Михайловна Толстая, – надо было кого-то же сделать руководителем, и не нашли ничего лучше, как сделать руководителем Владимира Николаевича Топорова. Человека, менее для этого пригодного, даже трудно было себе представить. Но потому, я думаю, он и согласился, что с самого начала была договоренность, что возьмут Вячеслава Всеволодовича Иванова. Надо же было как-то формировать сектор: выделили сколько-то ставок.
«Рассказывают, – продолжает Ревзин, – что для Топорова назначение руководителем явилось полной неожиданностью. После “предательства Шаумяна” за ним вдруг прислали директорскую машину, а потом битых пять часов уламывали в кабинете у директора. Самое удивительное, что уломали и что он потом больше года – вплоть до прихода Вяч. Всеволодовича – с таким блеском и тактом выполнял эту роль. Впрочем, в нем еще много потенций более или менее неожиданных. То, что он был футболистом и до сих пор страстный болельщик, не пропускающий ни одного матча. То, что он вдруг может подставить ногу под проезжающий автомобиль и, как йог, остаться невредимым. То, что, не выпивая ни одной рюмки, он веселеет вместе с компанией, становясь все более раскрытым».
– Топоров, – рассказывает Алексей Дмитриевич Шмелев, – учился в одном классе с Игорем Нетто, будущим капитаном сборной СССР по футболу, – и играл лучше в футбол. И ему все говорили: «Зачем тебе филологический факультет, зачем вообще заниматься этой филологией? Лучше идти играть в футбол!» Но убедить его не удалось. Помню, как мы втроем: мой младший брат Ваня, я (мне, видимо, было лет двенадцать, а Ване лет шесть) и Топоров, который существенно старше меня[47], – обыграли сборную команду некоторого пионерского лагеря, который был неподалеку. Там дети были чуть постарше меня. Причем Топоров считал, что нечестно использовать свое преимущество и сильным ударом бить, чтобы все эти дети разбегались, и он их обводил одного за другим и заводил мяч в ворота.
Возникший сектор надо было наполнять сотрудниками.
«Однажды, – продолжает Ревзин, – меня позвали к телефону, и некто властным и четким голосом отчеканил: “С вами говорит Ученый секретарь Института славяноведения АН СССР Шептунов. Мы хотим предложить вам работу в нашем Институте и просим прибыть на совещание к нам тогда-то в такое-то время. Согласны?” – “Согласен, но я хотел бы…” – “Тогда всё. Остальное обсудим после. До свидания, Исаак Иосифович!” Я тогда не знал еще, как падок Шептунов на театральные эффекты.