<…>
Я отчетливо помню, как я появился в дирекции, и важная секретарша велела мне подождать, а сама скрылась за дверью. Дверь отворилась. Навстречу мне величественно вышел Шептунов. <…> Запомнилась именно величественность, с которой он произнес:
– Здравствуйте, Дмитрий Михайлович!
Он принял меня за Диму Сегала. Когда я поправил его, сконфуженно пробормотав, что я – И.И. Ревзин, лицо его сразу подобрело и из отеческого сделалось сразу дружески-коллегиальным (обо мне, видимо, наговорили много лестного).
Он ввел меня в столь знакомый мне теперь кабинет и представил И.И. Удальцову. Затем я поздоровался с уже сидящими кандидатами, вызванными подобно мне. Это были В.Н. Топоров, Таня Николаева, Таня Молошная, Зоя Волоцкая и Боря Успенский. Потом подошли еще Дима Сегал и Рита Бурлакова, которую я увидел в первый раз.
<…> Когда все собрались, он изложил нам примерно следующее. Дирекция поручила С.К. Шаумяну подобрать кадры для сектора. В списке значились и наши фамилии. Неожиданно для дирекции Шаумян перешел к В.В. Виноградову – злейшему ее врагу на почве спора о гегемонии в славистике. Поскольку мы дали согласие идти в Институт славяноведения, то мы и должны туда идти – вне зависимости от позиции Шаумяна. Далее следовали заверения, что в Институте нам будет очень хорошо, что нас обучат славянским языкам, пошлют за границу, будут печатать без ограничений и т. д. и т. п. Помню, что я задал Удальцову два вопроса: 1) отдает ли себе отчет дирекция, что я, например, не славист и мне будет достаточно трудно, и 2) согласна ли дирекция взять в формируемый сектор Вяч. Вс. Иванова. Удальцов ответил, что они понимают, что легче сделать из структуралиста слависта, чем наоборот, и второе, что поступление Вяч. Вс. Иванова в сектор будет зависеть целиком от него самого.
Надо сказать, что это была весна 1960 года, не прошло и двух лет после изгнания Вяч. Вс. из университета, поэтому такой ответ авторитетного человека, чуть ли не члена ЦК, сразу же развеял последние сомнения – я твердо решил пойти в этот Институт».
– Владимира Николаевича Топорова назначили заведующим, что, конечно, без улыбки невозможно сейчас вспоминать, даже представить себе трудно, – говорит С.М. Толстая. – Потому что Владимиру Николаевичу тридцать два года, его назначают заведующим сектором и дают ему возможность принять на работу каких-то людей. Тогда в секторе из молодежи была только Татьяна Владимировна Цивьян, она была аспиранткой. И кого он принимает? Он принимает, конечно, под каким-то и влиянием и по совету Вячеслава Всеволодовича. Потому что Владимир Николаевич никогда не отличался очень большой общительностью, он человек был довольно интровертный, а Вячеслав Всеволодович – наоборот, и у Вячеслава Всеволодовича были всякие связи. А поскольку они были ближайшие друзья, то я думаю, Вячеслав Всеволодович и формировал этот сектор.
И попали туда сначала Исаак Иосифович Ревзин, который был в Институте иностранных языков, Татьяна Михайловна Николаева, Татьяна Николаевна Молошная – это всё были люди, которые работали у Вячеслава Всеволодовича в Институте точной механики и вычислительной техники, где была для него создана группа после того, как его выгнали из университета.
Вообще первый состав сектора: Владимир Николаевич руководитель, потом Дмитрий Михайлович Сегал – непонятно кто, но очень яркая фигура. Единственное хорошо – для нашего института нужны же были ну хоть какие-то основания, чтобы взять в институт, – он просто так, из жизни, хорошо знал польский язык. У остальных и этого не было. У Исаака Иосифовича ничего близкого – у него немецкий язык и вообще никогда никакой славистикой не занимался. Потом стал, кстати, интересоваться и заниматься, больше болгарским языком. Несколько работ у него интересных есть. Потом были – всё это рекомендации, конечно, Вячеслава Всеволодовича – Татьяна Михайловна Николаева, ученица Реформатского, его аспирантка, тоже к славистике не имевшая отношения; Татьяна Николаевна Молошная – еще меньше. Еще была Зоя Михайловна Волоцкая. Никто не лингвист, не слависты, то есть без специального какого-то образования. Да и Владимир Николаевич тоже нет – он вообще русское отделение окончил. И была еще замечательная Маргарита Ивановна Лекомцева. Она тоже окончила русское отделение, на год раньше меня, и как раз был создан этот сектор.
Это был самый первый костяк, самый первый состав сектора. Зализняк оставался еще пару лет в другом секторе[48], он только потом перешел. Но, конечно, он был очень тесно связан со всеми этими людьми, и они ему были гораздо ближе, чем сотрудники его собственного сектора.
А когда я кончала университет, то Зализняк, видимо по просьбе Владимира Николаевича Топорова, рекомендовал меня и Тамару Михайловну Судник. Владимир Николаевич знал, что Зализняк много преподает, что у него есть какие-то студенты, и попросил кого-то порекомендовать. Тамара Михайловна, моя подруга, была не москвичкой – она была из Минска, и ее нельзя было взять в Институт на работу, а можно только в аспирантуру. А меня можно было взять на должность младшего научно-технического сотрудника, куда меня и взяли. Владимир Николаевич, конечно, ничего добиваться вообще не мог, но он – он вдохновлял это все.
«Хотя с самого начала было установлено, – пишет Ревзин, – что в состав сектора войдет и возглавит его Вячеслав Всеволодович, сам Вяч. Вс., по-моему, всячески оттягивал решение этого вопроса, предпочитая оставаться в ИТМиВТ. То ли он побаивался вновь очутиться под гуманитарным начальством, то ли сектор не представлялся ему подходящей ареной для возвращения в активную общественно-лингвистическую жизнь. <…> Вяч. Вс., по-видимому, хотел если уж возглавлять какую-нибудь группу, то достаточно мощную для свершения каких-то больших дел. Кажется, он даже оговорил в дирекции при своем переходе к нам право расширить сектор до первоначально запланированного размера: двадцать человек. В самом начале своей деятельности он считал уже почти решенным перевод к нам в сектор всей лаборатории машинного перевода 1-го МГПИИЯ. Не помню, из-за чего сорвалась эта идея».
– Когда я с ним познакомился в 1963 году, – рассказывает В.М. Алпатов о Вяч. Вс. Иванове, – он уже от всего машинного сильно отошел. Иванов, как человек очень талантливый, мог заниматься всем чем угодно, но его интересовала не чистая лингвистика. Когда у него уже в Институте славяноведения жизнь наладилась и он мог спокойно работать, он занялся всяким первобытным мышлением, афазиями и прочими такими вещами, то есть тем, что, скажем, Мельчука не интересовало абсолютно. Мельчук писал, что лингвистическая модель проверяется возможностью ее реализовать на электронно-вычислительной машине. Никто этого не сделал, но тем не менее замах был такой.
– Я после классического отделения филфака пришла в аспирантуру к Владимиру Николаевичу, – рассказывает Татьяна Владимировна Цивьян. – В университете я у Вячеслава Всеволодовича бесславно писала курсовую, и он сказал: «Видно, вы совершенно ничего не поняли!» Я была абсолютным нулем. Они же были друзьями с университетских времен: Вячеслав Всеволодович учился в одной группе с женой Владимира Николаевича – Татьяной Яковлевной Елизаренковой, в английской группе, а Владимир Николаевич на русском отделении. И дружба эта – научная дружба, потому что оба интересовались предметами, выходящими за рамки обучения в университете. Владимир Николаевич как-то с грустью сказал про меня: «Первый раз я вижу человека, на котором университетское образование не оставило никакого следа!»
Это была муштра. Вячеслав Всеволодович – я помню, как он кричал на какого-то провинциального мальчика, несчастного аспиранта. Вячеслав Всеволодович дал ему список литературы – это уже большое дело, что он дал библиографию, библиографию надо все-таки самому составлять! – а тот сказал, что французского языка не знает. Был просто крик! Вячеслав Всеволодович кричал: «Это не мое дело, а ваше! Как вы будете читать, меня это не касается!»
Вячеслав Всеволодович был очень горячий, он мог взрываться, срываться, кричать, но при этом радовался как ребенок. Я помню, как говорила ему: «Вы так кричали на какого-то секретаря парторганизации, что он просто сбежал и спрятался», – и Вячеслав Всеволодович был необыкновенно этим доволен. Он мог накричать на кого угодно. На своих аспирантов, учеников, особенно не кричал, но требовательность при этом всегда была очень большая.
Когда я появилась в секторе, надо было придумать, куда меня в Институте славяноведения пристроить с моим классическим отделением. И Владимир Николаевич решил опереться на знания греческого и направить меня на балканистику, то есть надо было быстро учить современные балканские языки. Албанскому меня учил Андрей Анатольевич Зализняк. Он дал основы, а потом я уже перешла к преподавательнице из МГИМО, так как там натаскивают на языки. И я только сейчас, на старости лет, поняла, почему я всех удивляла, говоря, что албанский – очень легкий язык: основу же мне дал Андрей Анатольевич! Это было несколько уроков. Он дал всю систему языка настолько прозрачно, что я до сих пор считаю албанский легким именно потому, что в основе лежит система Зализняка.
Профильные для Института славяноведения языки пришлось учить всем набранным сотрудникам сектора.
«Первые присутственные дни сектора! – вспоминает Ревзин. – Как они были наполнены. Бесконечные разговоры у доски, споры, проекты. Уроки чешского языка и одновременно болгарского. Позднее к этому присоединились уроки сербского языка, которые добровольно предложил давать Никита Толстой, бывший тогда своим человеком в секторе. Уроки математической логики, которые вела Г.А. Шестопал».
– Мы сбились такой группкой: Тамара Судник, Рита Лекомцева, Дима Сегал и я, – рассказывает С.М. Толстая, – и пошли к Никите Ильичу [Толстому]: нельзя ли нам сербскому языку поучиться? А Никита Ильич говорит: «Ну, вот солнышко проглянет, весна настанет – тогда позанимаемся». И действительно, когда солнышко проглянуло, мы стали заниматься сербским языком.