«Любопытно, – отмечает Ревзин, – что именно Владимир Николаевич определил семиотическую направленность сектора, столь резко отделившую нас от других групп. <…> Мне кажется, Владимиру Николаевичу было явно не по душе ходить в директорских любимчиках – отчасти этим объясняется сделанный им выбор направления. Этим, а главное, широтой его гуманитарных интересов и глубиной философского подхода к проблеме ценности. Во всяком случае, именно Владимир Николаевич предложил заниматься изучением пантомимы, и некоторое время Дима [Сегал], Таня Николаева и еще кто-то ходили в какую-то захудалую труппу (я там однажды был – и этого оказалось достаточно!). Именно Владимир Николаевич предложил Тане Цивьян заняться этикетом. По-видимому, интерес Тани Николаевой к неязыковой коммуникации также сформировался под влиянием Владимира Николаевича».
«Разговоры о семиотике, – продолжает он. – Впервые я с нею здесь столкнулся всерьез, до этого были лишь машинный перевод и моделирование. Весело и оживленно готовился первый сборник сектора. Владимир Николаевич составил огромные списки литературы для рецензирования. Многие из названий я увидел впервые. Получившийся раздел рецензий был действительно сенсационным. Помню, как потом, после выхода сборника, раздражался В.В. Виноградов. “Это реклама, а не рецензии”, – плевался он, а дело было в том, что отдел рецензий в ВЯ[54] на этом фоне сразу стал выглядеть провинциальным.
Обсуждения в секторе продолжались и на улице, и во время обеда. Именно поэтому эти обеды были поначалу такими интересными. Много раз Вяч. Всеволодович не замечал за оживленной беседой, как он съедал все, что ему приносили, и страшно удивлялся этому. Я плохо слышу на одно ухо и помню, как я боялся оказаться с краю и упустить что-нибудь из беседы за столом.
На обед приходили и все гости, посещавшие сектор. Эти-то обеды вызвали гнев Мельчука и подверглись насмешкам Жолковского и Щеглова. Все они определенно на них бывали. Я даже помню, как во время последнего обеда с Мельчуком пили польское “рыцарское вино”. Все это, разумеется, резко контрастировало с тогдашним аскетизмом Мельчука и, по-видимому, решительно ему не понравилось. Не нравилось ему и все направление работ сектора, семиотичность интересов, отход от машинного перевода, который не прокламировался, но который он уловил своим тонким чутьем».
– Мельчука можно было спросить обо всем, – рассказывает Поливанова, – он все знал, если только вы не попадали в ту точку, когда он говорил: «М-м-м, меня тошнит!» Если это была какая-нибудь семиотика или история языка. Семиотику он не любил. Помню, как он сидит и говорит: «Я пробовал читать: читаю раз – тошнит, читаю два – тошнит, читаю три – тошнит, читаю четыре – решил, больше не буду!»
«Что же касается А.К. Жолковского, – продолжает Ревзин, – то на первых порах – во время подготовки первого сборника, а затем симпозиума[55] – он был постоянным гостем. <…> Однажды Жолковский, придя в сектор, подробно обсуждал со всеми и даже со мною (может быть, потому, что я играл какую-то официальную роль) вопрос о том, поступать ли ему (и еще, кажется, Нине Леонтьевой) к нам в аспирантуру, или пойти по стопам Щеглова в африканистику».
– В Институте славяноведения была такой обычай, – вспоминает Жолковский, – в присутственный день, допустим вторник, бывал какой-нибудь доклад, а потом все шли на ланч в Дом архитектора, который располагался недалеко от Трубниковского переулка(у Института славяноведения был какой-то договор с Домом архитектора, что они имеют право приходить на ланч). И вот я на эти вторники всегда ходил. Ну, я был любимый ученик Комы, это всё были приятные мне люди, и я ходил, хотя все равно чувствовал себя там чужим. Но съел много вкусных ланчей. Приходили и люди, которые не были работниками Института славяноведения, например Боря Успенский. А вот Мельчук туда не ходил, у него была своя компания. И в какой-то мере, наверно, этот концептуальный фильтр исходил от Мельчука, что мы тут делаем дело, а они там предаются болтовне.
– Когда я кончил университет, – рассказывает Б.А. Успенский, – то был рекомендован в аспирантуру, и мне предлагали три места: университет и вот эти два сектора в Институте славяноведения и Институте русского языка. Для меня имел большое значение университет как институт с его традицией. Как-то я считал, что университет – это солидная организация, а вот эти институты несолидные, что сказалось потом на моей судьбе, потому что, если бы я был в этих институтах, я бы там и остался. В академических институтах такая рутина, что, если вы защищаете диссертацию и всё хорошо, вы остаетесь там. Там места были. А в университете, когда я в 1963 году кончил аспирантуру университета и защитил диссертацию (она называлась «Некоторые вопросы структурной типологии»), меня не оставили. И я устроился работать в Институт Африки Академии наук.
Перешел я в Институт Африки, потому что меня интересовала типология языков, как-то я ей занимался. И чем экзотичнее языки (а африканские языки тогда были экзотичные), тем интереснее. Но институт оказался не таким интересным, потому что это институт в отделении экономики[56]. Ну а где экономика, там и политика. В общем, институт не филологический. И хотя у меня там были очень хорошие условия – полтора присутственных дня, – но эти полтора присутственных дня были для меня мукой, и в конце я оттуда сбежал в университет.
С сектором в Инславе я сотрудничал. Это были мои друзья, и каждый день я туда ходил, благо Институт Африки был в центре, на Староконюшенном. Это, кстати, тот дом, откуда Анатоль похищал Наташу Ростову. Такой исторический дом. А они были в Трубниковском переулке, очень близко. А потом я в университете, в центре, – не на Ленинских горах, а в центре, – и мы каждый день, когда у них присутственные дни, ходили обедать. Кроме того, что мы ходили обедать, мы встречались и домами. Конечно, у нас были не только дружеские, но и профессиональные отношения.
– Борис Андреевич Успенский заходил за нами, и мы все вместе шли обедать, – вспоминает Т.В. Цивьян. – Это была традиция. А как-то мы ушли без него, что-то мы его не дождались. После этого Борис Андреевич сказал, что он больше приходить не будет, и действительно, так и не приходил. Мы считали, что наша провинность была не такая уж большая, – я не помню, что это было, – но тем не менее эта традиция была, и она кончилась.
«Часто ходил в сектор и В.Ю. Розенцвейг, – пишет Ревзин. – Впрочем, секторских обедов он не посещал (или бывал на них крайне редко, я не запомнил ни одного с его участием). Он предпочитал вызывать меня к себе домой или в “Прагу”. А в секторе он появлялся, как правило, во второй половине дня. Одно такое посещение я запомнил: он обсуждал с нами план занятий на руководимом им отделении[57]. Мы тогда все там преподавали: и я, и обе Тани, и, разумеется, Вяч. Вс., – и В.Ю. уговаривал Владимира Николаевича [Топорова] провести какие-нибудь занятия на выбор. Неожиданно для себя он натолкнулся на железное сопротивление Владимира Николаевича».
Сектор структурной типологии с самого начала ощущался в Институте славяноведения как чужеродное вкрапление. «Структуралисты стояли как-то особняком, обнаруживая свою “особость”, некоторую отстраненность от общеинститутских дел и интересов», – отмечает Г.К. Венедиктов. Впрочем, определенной академической и духовной близостью к нему отличался сектор славянского языкознания под руководством Самуила Борисовича Бернштейна.
В секторе Бернштейна среди прочих работали Владимир Антонович Дыбо, Владислав Маркович Иллич-Свитыч и Андрей Анатольевич Зализняк.
– Владимир Антонович, – рассказывает Анна Дыбо о своем отце, – окончил Горьковский университет, где его в аспирантуру не взяли за то, что он отрывался от коллектива: вместо того чтобы ходить на их собрания, ходил учить арабский и греческий на исторический факультет. В результате его отправили по распределению в Марийскую республику. Там он преподавал русский язык и литературу в школе рабочей молодежи, а одновременно навыписывал себе микрофильмов из Ленинки по межбиблиотечному обмену, для чего ему, правда, пришлось уговорить местную библиотеку, чтобы они написали, что они – городская библиотека, а не сельская: в сельскую нельзя было получить по МБО микрофильмы. И один из его учеников, будучи слесарем, сделал ему гляделку для микрофильмов не с лампочкой, а со свечкой, потому что электричества там не было. Он прочитал литературу по ларингалистике[58] и написал в МГУ на кафедру общего языкознания, что хотел бы заниматься индоевропеистикой. Его письмо отдали Иванову. Иванов дал ему тему вступительного реферата, он написал, отослал и на следующий год поехал поступать в аспирантуру МГУ – в 1955 году. Сдал экзамены, комиссия, состоявшая из Звегинцева, Иванова, Чемоданова и еще кого-то, определила его в аспирантуру к Иванову.
В 1958-м В.А. оканчивает аспирантуру, Иванова вышибают из университета. У Иванова к этому моменту было два аспиранта: Дыбо и Мельчук, – и Мельчук говорит: давайте напишем письмо в министерство, потому что какого хрена они его выгоняют! Зализняка они тоже привлекли и отправили это письмо.
Таким образом, аспирантуру В.А. кончил без защиты. Он говорит, что даже какой-то кусок диссертации написал, но уборщица в общаге чистенькие листочки сложила стопочкой, а все исписанные выкинула, потому что они же уже непригодные.
Теперь надо же где-то работать! И Бернштейн, с которым они познакомились на славянской кафедре в МГУ, решает выбить для него место в Институте славяноведения.
Но там получился перерыв в три месяца, потому что Бернштейну ужасно захотелось взять Иллич-Свитыча, с которым произошло еще хуже. Где-то через два года после того, как В.А. поступал в аспирантуру, Иллич-Свитыч тоже попытался поступить в аспирантуру МГУ, но его завалили: он получил тройбан по истории КПСС. А В.А. тоже пытались поставить тройбан по истории КПСС, но Иванов сам сбегал и уговорил капээсэсника поставить ему четверку. У В.А. было то преимущество, что он ходил в смазных сапогах, и все полагали, что это наш парень из народа, из деревни приехал, и его надо пожалеть. А у Иллич-Свитыча, видимо, был не такой располагающий облик, его просто завалили, и после университета Иллич-Свитыч пошел работать в словарную редакцию издательства Академии наук. И тут Бернштейн сказал, что нет, все-таки, пожалуй, сейчас на это выбитое место он возьмет Иллич-Свитыча, а Владимиру Антоновичу вот 300 рублей из кармана, чтоб было на что продержаться, и он, Бернштейн, будет дальше стараться. И через несколько месяцев он выбил еще одно место у себя в секторе и взял туда В.А. Так в 1958 году оба они и по