одном здании. Он был в Институте славяноведения, который и организовал этот симпозиум. Он был в Институте иностранных языков (тогда Московский государственный педагогический институт иностранных языков). И еще где-то он был. Завершающее заседание было в Инславе, который тогда помещался в Трубниковском переулке, и оно было несколько скандальным: философы вмешались в это дело. Там в основном были доклады, касающиеся конкретных семиотических проблем, включая лингвистику, были и чисто лингвистические доклады. Слух об этом симпозиуме шел, там были даже какие-то журналисты. И об этом узнали философы, они пришли на последнее заседание, на обсуждение, и устроили почти обструкцию тому, что происходило. То есть они стали говорить, что нужна философская подоплека и что нужно подключение марксизма-ленинизма, что совершенно не затронуты философские вопросы семиотики. Вообще слово «семиотика» не всем нравилось. «Знаковые системы» – ладно, это хорошо, а «семиотика» – не очень. Короче говоря, последнее заседание превратилось в несколько скандальный разговор. Вячеслав Всеволодович Иванов очень активно возражал и их подавил собой. Надо сказать, что Вячеслав Всеволодович уже тогда выглядел как мэтр. А ему было всего лишь тридцать три года.
– Но, во-первых, мы кое-что успели рассказать, – продолжает Б.А. Успенский, – а во-вторых, что самое главное, – мы издали тезисы[61]. Начальство, конечно, эти тезисы арестовало, но половина тиража (тираж был 1000 экземпляров) уже была у нас. Мы эти тезисы стали распространять – так они попали к Юрию Михайловичу [Лотману], и он ими заинтересовался.
– Эта книжечка тезисов, – говорит Толстая, – она совершенно замечательная. У Зализняка там несколько тезисов: одни о правилах дорожного движения, вторые – на самом деле программные просто для него дальше – «О связи некоторых формальных синхронных описаний с диахронией»[62]. Немножко я путаю названия, но суть такая.
Там, конечно, народ развлекался как мог. Боря Успенский с Ритой Лекомцевой опубликовали тезисы о семиотике карточной игры. Саша Пятигорский со своими восточными философиями что-то напридумывал. Таня Цивьян – тоже туда же сразу, хотя она еще совсем молодой аспиранткой была: «Что такое семиотика этикета», или что-то в этом роде[63]. Люди, которые воспитаны на классической науке, на это смотрели как на настоящий шабаш, и кроме того, «вообще много себе позволяют!». Надо сказать, что и позволяли, конечно… Сейчас немножко смешно на какие-то вещи смотреть, да и тогда было уже иногда тоже.
Боже мой, да какие же там были люди! Вроде Алика Жолковского и Юры Щеглова – ну, тот более выдержанный, а Жолковский и некоторые другие такие же, они там себе позволяли все, что угодно, и все это, конечно, не без какой-то позы, бравады.
В предисловии к сборнику тезисов симпозиума Вяч. Вс. Иванов писал: «Семиотика – это новая наука, объектом которой являются любые системы знаков, используемые в человеческом обществе.
С точки зрения современных кибернетических представлений человек может рассматриваться как такое устройство, которое совершает операции над различными знаковыми системами и текстами, причем сама программа для этих операций задается человеку (и отчасти вырабатывается в нем самом) в виде знаков».
– Нас пропагандировала центральная пресса, – рассказывает Б.А. Успенский, – потому что это был возмутительный случай, и появились статьи, причем в очень-очень тиражных изданиях, с миллионными тиражами и очень авторитетных. Я уж не говорю о профлитературе. В журнале «Коммунист» появилась статья Ильичёва – он был заведующий идеологическим отделом ЦК, – где говорилось, какое безобразие… Но мало того, что говорилось: там приводились цитаты. Мне особенно повезло, меня очень цитировали. Слава богу, не приводили мое имя. Ну вот: «Он говорит, что язык – это система знаков, что искусство – это система знаков, и что изучает язык карточного гадания. Ха-ха-ха!» – и так далее.
Читать тогда было абсолютно нечего, и люди читали отрицательные рецензии. Как правило, скажем, об абстрактном искусстве мы все узнавали из того, как нельзя писать картины. Потом, когда мы познакомились с реальным абстрактным искусством, это было большое разочарование, потому что единственным источником информации были негативные оценки того или иного феномена. Так и здесь: это создало нам очень большую славу.
«Реакция на Симпозиум последовала очень быстро, – пишет Т.М. Николаева. – На сессии Академии наук должен был выступить с докладом Л.Ф. Ильичёв – секретарь ЦК КПСС и академик. На с. 75 предварительного машинописного текста его доклада говорилось: “В декабре прошлого года в Москве проходил симпозиум по структурному изучению знаковых систем <…>. Выхолащивая идейное содержание искусства, забывая его отражательную функцию, они сводили всё к чисто формальным приемам исследования. В докладе «О семиотике искусства» (Б.А. Успенского. – Т. Н.), например, утверждается: «Произведение искусства можно рассматривать как текст, состоящий из символов, в которые каждый подставляет свое собственное содержание (в этом отношении искусство аналогично гаданию, религиозной проповеди и т. д.)»”. Можно понять поэтому, в какой мертвой публикационной зоне оказались сотрудники сектора во всем том, что касалось семиотики, и с каким удовольствием и благодарностью приняли предложение Ю.М. Лотмана публиковаться в “Ученых записках Тартуского университета”».
– На этой довольно знаменитой семиотической конференции, скандальной, – рассказывает Ю.Д. Апресян, – было выступление Шайкевича. Выступление было сатирическое – он подверг осмеянию все, что там слышал: синтаксические деревья у него назывались синтаксическими рогами – это деталь яркая, которую я запомнил. Но я помню, что это было невероятно остроумное, оппозиционное; сказать, что это было резко критическое выступление, это очень неадекватно выразить существо дела, – издевательское абсолютно. Ну, тогда там действительно было много таких полускандальных докладов – по задержанному спермоиспусканию, любовь по-индусски – оказывается, там есть какие-то ритуалы[64]… Скандальное все это было.
И тогда очень резко выступил – был такой Андреев в Петербурге, партийный лингвистический деятель. Он знал довольно много языков, но был сугубо, в доску, советский. Он написал какой-то донос, было большое разбирательство. Я помню, как в Институте русского языка тоже было разбирательство, и должен был присутствовать Шаумян. Но он попросил меня присутствовать на этом разбирательстве, у него, мол, какие-то другие дела. Я все это выслушал, выступать по существу я там не мог… Я не помню, сказал я там что-нибудь или нет. Но, в общем, как-то они обратили на себя внимание высших партийных органов.
– Это, конечно, могло плохо кончиться, – вспоминает Б.А. Успенский. – Мне предстояло защищать диссертацию, и как раз накануне моей диссертации было заседание идеологической комиссии ЦК во главе с этим Ильичёвым, где мои работы обсуждались. Я понимал, что не дадут. Но как-то не дошло до этого. И защитил. Первую, кстати, структурную диссертацию в университете и вообще, по-моему, в Советском Союзе. Еще защищал Ревзин, но он докторскую защищал, а я – кандидатскую. Я уж не помню, кто из нас сначала. Ну, в общем, или первый, или один из первых.
«Тут же нам дали по голове, – рассказывает Т.В. Цивьян. – То есть пришло письмо из ЦК о порочности симпозиума. Тираж тезисов спрятали. Потом, много лет спустя, экземпляры этого тиража оказались в институтском сортире. В 1962 году мы не боялись, что отдел закроют, боялись потом, в 1968 году, после подписантства, но это другая история. Тем не менее в 1962 году семиотику прикрыли»225.
– После того, – продолжает рассказывать Б.А. Успенский, – как у нас первый тираж тезисов забрали, у нас готовились сборники – я помню, даже два сборника печатались – продукт этого сектора Института славяноведения. Там были и мои работы. То есть не только участники сектора, там были приглашены и другие. Набор разобрали – тогда еще был набор, – сборники так и не вышли. Казалось, что на этом наша жизнь кончилась. Так оно и было бы, если бы к Юрию Михайловичу [Лотману] не попал наш сборник тезисов. Сборник его заинтересовал, и он приехал с нами знакомиться. Он приехал зимой 1964 года, и летом была уже Школа. Первая школа по вторичным моделирующим системам в Кяэрику, недалеко от Тарту. В Эстонии основной проблемой была не борьба структурной и неструктурной лингвистики.
«Анализ программы 1962 года и сравнение ее с тематикой самых последних “мировых” семиотических сборников и конференций, – писала Т.М. Николаева в 1997 году, – прямо говорит о том, что сорок лет назад “у нас уже было” – вплоть до “семиотики гадания”. Лишь некоторые названия надо чуть-чуть модернизировать»226.
Сектор структурной лингвистики Института русского языка АН СССР«Собралась довольно разношерстная, но очень интересная публика»
В 1958 году из состава Института языкознания были выведены занимавшиеся русистикой секторы и на их базе создан Институт русского языка АН СССР. «Его директором стал замечательный ученый Виктор Владимирович Виноградов, – пишет Владимир Санников, работавший в эти годы в Институте языкознания, – автор книги “Русский язык. Грамматическое учение о слове”, получившей в 1951 году Государственную премию. В свое время Виноградов был сослан в Вятку (Киров), потом в Тобольск. Вернувшись в Москву, стал крупнейшим организатором нашей филологической науки: в 1950–1963-м – академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР, в 1950–1954-м – директор Института языкознания, в 1958–1968-м – директор Института русского языка АН СССР.
Виктор Владимирович был душой и совестью русистики, основателем Виноградовской школы, руководителем коллектива ученых, создавших первую академическую “Грамматику русского языка” (1952–1954).