тика, я это вставил в правильную формальную систему!» Ну, как-то я на это должного внимания тогда не обратил. Но мало того, что он присвоил себе все это, он Костю стал преследовать, а потом и вовсе захотел от него избавиться. Костя приходит как-то в сектор и говорит: «Шаумян предложил мне уйти». Тогда мы с Борей Сухотиным поднимаемся, идем к Шаумяну и говорим: «Себастиан Константинович, если вы уволите Костю, то мы с Борей тоже уйдем». И Шаумян скис.
– Там в секторе была еще такая Соболева, возлюбленная Шаумяна, – говорит Мельчук. – Очень забавно было смотреть, как они встречались, мы их отслеживали, смотрели, как они крались вдоль домов.
В 1963 году Шаумян в соавторстве с Полиной Аркадьевной Соболевой выпустил книжку об аппликативной грамматике.
– В том же году в Софии была международная конференция или что-то в этом роде[69], – рассказывает американская лингвистка, одна из основателей современной формальной семантики в США Барбара Парти, – где были Халле и Шаумян. И Шаумян дал Халле их с Соболевой книжку по аппликативным грамматикам, по-видимому, с просьбой передать ее Хомскому, так как сам Халле, хотя русский и знал, но синтаксисом не занимался. Хомский по-русски не читал, но в книжке было английское резюме, и там было утверждение, которое его заинтересовало: Шаумян с Соболевой утверждали, что их модель, в отличие от модели Хомского, позволяет предсказать все возможные трансформации. И Хомский попросил меня разобраться, так ли это и что это значит.
– Барбара в это время была аспиранткой в MIT[70], – добавляет В.Б. Борщев, – в первом наборе аспирантов Хомского. Она знала русский и читала для других аспирантов нечто вроде курса математики для лингвистов. Она прочла эту книжку и пришла к выводу, что утверждения Шаумяна безосновательны. Хомский сказал: раз вы потратили столько времени, напишите рецензию в Language[71].
– Я написала рецензию, – продолжает Барбара Парти. – Редактором в Language тогда был Бернард Блок, он был таким диктатором. Блок отредактировал мою рецензию и опубликовал, не показав мне.
Барбара пыталась смягчить формулировки, но редактор предпочитал вежливости ясность. Опубликованная рецензия кончается словами: «Необходимо разобраться в сложном клубке математических обозначений, чтобы выяснить, что авторы говорят о лингвистике; математика оказывается скорее орнаментальной, чем функциональной, и как только ее отбрасывают, лежащие в основе лингвистические идеи оказываются малоинтересными»233234.
– Боря Сухотин, – вспоминает Апресян дальше о сотрудниках сектора, – был очень нетривиальный человек и занимался совершенно безумной идеей. Он довел до абсолюта главный тезис дескриптивной лингвистики: описание любого языка должно носить дешифровочный характер. Сначала лингвист ничего не знает о языке, может только отличать черные точки от белых на бумаге. Первое дело – расшифровать алфавит. Потом установить число фонем, потом морфемы, потом структуру слова, потом синтаксические связи в предложении – и так далее. Он работал самыми строгими методами, намного превосходящими в строгости всё, что могли придумать дескриптивисты-дистрибутивисты.
У него были очень любопытные идеи насчет алфавита. По разным соображениям он получает буквы. Буквы получил – надо установить, какие из них гласные, а какие согласные. Одна его остроумная идея была, что они не могут идти подряд длинными цепями: одни гласные, потом одни согласные, потом снова гласные и так далее, – они в принципе чередуются. И если построить таблицу, где будет отмечено, с какой буквой эта буква чередуется, с какой сочетается, а с какой не сочетается, то можно отделить гласные от согласных. А дальше универсалия: самая частая буква в любом языке – гласная. Он выделяет самую частую букву как заведомо гласную, потом начинает использовать соображения о чередованиях – и получает разбиение алфавита на гласные и согласные. Ну а дальше там разные другие разбиения.
Боря эту идею изложил в моем присутствии одному грузину, который пришел к нам в сектор. Тот не поверил, спросил: «Вы грузинский язык знаете?» – «Нет». – «Хорошо, тогда я напишу предложение на грузинском языке, а вы мне расклассифицируете алфавит». Принес предложение – всего одно предложение, мало! – Боря расклассифицировал. Там лишь единственная ошибка была!
Игорь Мельчук, когда услышал первый Борин доклад, просто взбесился. Выбежал на трибуну, прокричал огромную речь со ссылкой на дескриптивистов, на все такие попытки, – что это безумие, что не надо делать вид, что ты не знаешь языка. Боря против сумасшедшего натиска Мельчука держался с большим достоинством. Очень острая полемика была.
Боря Сухотин в некотором смысле был гениальный человек, только гений его был направлен в неправильную сторону. У него была та же самая идея, что у дескриптивистов-дистрибутивистов: где кончается слово – всплеск энтропии, по мере того как мы проходим по слову, сокращается вероятность появления такой-то буквы. Боря построил алгоритм разбиения на слова. Дальше устанавливал синтаксические связи, разработал алгоритм построения синтаксического графа предложения. Он прогонял все свои алгоритмы в вычислительном центре на машине БЭСМ-4. И получил сносную синтаксическую модель.
Он учился, кстати, на одном курсе с Жолковским и Щегловым. И их аристократизм, чувство исключительности были настолько ему неприятны, что он ушел с этого курса и поехал на Север на какую-то базу заниматься какими-то камнями и там получил сильную дозу облучения. Поэтому очень рано умер от рака, в пятьдесят шесть лет. Но перед концом говорил, что считает свою жизнь прожитой сполна, потому что он сделал все что хотел.
– Мельчук приходил в сектор работать над Толково-комбинаторным словарем, – рассказывает Крысин. – Мы все над ним работали: Мельчук, Жолковский, Апресян, я, Коля Перцов… Бабицкий в меньшей степени – он тоже сделал несколько словарных статей, но он все же был синтаксистом. У него есть работы – немного, но есть, – посвященные как раз структурному синтаксису. Мельчук – яркая фигура, бесспорный лидер не только в институте – он же в Институте языкознания работал, – но межинститутский. Просто талантливый человек с первой минуты! Он был фанат собственной научной концепции, всех притягивал в свою религию, хотел, чтобы делали так, как он говорит. Собирались мы в комнате сектора структурной лингвистики. Комната у сектора была лишь одна, но довольно большая. Сборища длились по три – четыре часа, это была очень интересная работа – и в научном смысле, и в человеческом, общение шло и по словарю, обсуждались какие-то научные статьи, ну и просто трёп довольно-таки интеллектуальный был. Алик Жолковский острил.
А Шаумян ни разу на наших сборах не бывал.
– Как-то очень быстро у нас с Игорем завязались отношения, – говорит Апресян. – Была, конечно, Игорева компания, и он меня в нее взял. Он взял меня, Костю взял, и стали мы бегать по Ленинским горам. В оба присутственных дня после работы мы отправлялись на Ленинские горы и там делали пробежку, от 8 до 12 километров. Приходила с нами и Лена Земская, Елена Андреевна235, мы с ней дружили. Но она не бегала, она оставалась при вещах.
– У нас было такое увлечение, – рассказывает об этом же Крысин, – мы ездили из института после работы, в пять часов, бегать по Ленинским горам. Это называлось «Поехали на Ленинские горы бегать». Алик Жолковский, который не бегал, сказал: «“Ездить бегать” – какая-то сложная конструкция, поэтому я никуда не езжу». А ездили Апресян, Мельчук, я, Костя Бабицкий и Юра Мартемьянов. Мы ехали до станции «Ленинские горы», а потом бежали в сторону Химзавода. Это около Киевского вокзала. Дуга была приличненькая: километра, наверное, 3–4 туда и километра 3–4 обратно. Еще с нами бывала Аня Вежбицкая.
Украинский лингвист Владимир Труб писал о Мельчуке: «Его легче всего увидеть во время физкультурных пробежек на Ленинских горах. Например, венгру Д. Варге, приехавшему из Будапешта специально для встречи с Мельчуком, удалось пообщаться с ним именно там. В полной выкладке (в костюме и с портфелем) он примкнул к бегущему Мельчуку и сопровождавшему его Н.В. Перцову и обсудил с ними все интересовавшие его вопросы»236.
Тем временем оттепельная передышка в России сходила на нет. В конце 1960-х годов в ответ на множащиеся аресты и преследования инакомыслящих стали множиться и письма протеста против раскручивающихся политических репрессий.
– Я в подписании таких писем участвовал, – рассказывает Апресян, – даже собрал тринадцать подписей у нас в институте. Не все люди, к которым я подходил, – хотя деление на порядочных, не очень и непорядочных у меня было довольно четкое, – не все из тех, кого я считал порядочным и от кого рассчитывал получить подпись, соглашались. При этом у меня была семья, и я понимал, что по этому пути могу идти лишь до какой-то точки, до границы, переступать которую не могу. И я для себя решил, что этой границей будет риск потерять работу, но не риск потерять свободу. Этим я отличался, скажем, от моего дорогого друга и великого человека Кости Бабицкого, для которого никаких границ не было и который 25 августа 1968 года вышел на демонстрацию протеста против ввода советских войск в Чехословакию.
У меня еще были письма индивидуальные, я написал письмо в защиту Солженицына. Оно не было замечено, а коллективные письма были замечены, и директора Института русского языка, академика Виктора Владимировича Виноградова, вызвали в ЦК КПСС для разъяснения, что это за безобразие. Виноградов повел себя очень умно. Он сказал, что, конечно, эти люди – ученые так себе, но если он сейчас их уволит, то все скажут, что он уволил их не потому, что они посредственные ученые, а потому, что они подписывали письма протеста. Поэтому он не может пойти на такой шаг.
В 1968 году В.В. Виноградова сняли, перебросив на руководство Институтом русского языка – как более политически значимой организацией – директора Института языкознания Ф.П. Филина, который еще в 1947 году инициировал партийную проработку Виноградова за «чуждость марксизму-ленинизму». Автор прекрасной фразы «Неразоружившимся индоевропеистам в нашей среде есть о чем подумать»