237, Филин всей своей жизнью зарекомендовал себя как надежного борца с идеологическими противниками советской власти. Не подкачал он и в Институте русского языка.
Во вступлении к публикации протоколов закрытого партсобрания ИРЯ АН СССР от 19 апреля 1968 года и заседания партийного бюро ИРЯ АН СССР совместно с Дирекцией от 7 мая 1968 года написано, что Институт русского языка «с сентября 1965-го, со дня ареста Андрея Синявского и Юлия Даниэля, лихорадило. Сотрудники института хорошо знали жену одного из них – Ларису Богораз. За год до этого она закончила аспирантуру ИРЯ и защитила там диссертацию по русской фонетике. В январе 1966-го пять сотрудников написали коллективное письмо Брежневу в защиту арестованных писателей. Еще большее негодование в Институте (десятки подписей в коллективных письмах) вызывало увольнение единственного свидетеля защиты на процессе Синявского и Даниэля – доцента филологического факультета МГУ Виктора Дмитриевича Дувакина (в ИРЯ работало много выпускников филфака, слушавших его лекции). Когда партийное начальство института весной 1966 года попыталось организовать “проработку” первых подписавших, ряд членов партии, в т. ч. виднейшие ученые В.П. Григорьев238 (1925–2007), В.Д. Левин (1915–1997)239, М.В. Панов (1920–2001), заявили, что они не только не осуждают тех, кто подписал письма, но и сами отправили индивидуальные заявления в ЦК КПСС с критикой ущерба, нанесенного престижу страны и делу коммунизма приговором Синявскому и Даниэлю.
Осенью 1967-го в институте узнали о том, что их коллега Лев Скворцов240 по заказу КГБ готовит экспертизу для уголовного дела арестованных молодых москвичей Александра Гинзбурга, Юрия Галанскова и двух других (суд над ними стал известен как “процесс четырех”). Возмущенные коллеги объявили бойкот Скворцову. Новый процесс был связан с недавним судом над писателями, одного из подсудимых – Александра Гинзбурга – преследовали за “Белую книгу” – сборник о деле Синявского и Даниэля.
В дни процесса (январь 1968-го) многие сотрудники Института находились около здания суда (внутрь допускали только “проверенную” публику и родственников подсудимых). Пришедшие сотрудники ИРЯ знали Ирину (Арину) Жолковскую (невесту Александра Гинзбурга), которая преподавала русский язык для иностранцев в Московском университете. Она рассказывала о возмутительной обстановке в зале суда, о нарушениях прав подсудимых и адвокатов. Лингвисты видели, как Лариса Богораз вместе с Павлом Литвиновым241 передали иностранным корреспондентам обращение “К мировой общественности”, в котором звучал призыв выразить возмущение произволом, царившим в зале суда. Обращение стало импульсом для петиционной кампании: письма направлялись в советские инстанции с требованиями соблюдать законность и отменить неправосудный приговор. Письма попали за границу и транслировались “радиоголосами” на СССР.
Тринадцать сотрудников ИРЯ, в их числе Елена Сморгунова242, приняли участие в этой кампании. Лингвист Константин Бабицкий не только подписал несколько обращений, но и собирал подписи под ними. До начала апреля партийная власть в институте не имела указаний, как реагировать на инакомыслие беспартийных сотрудников, и не предпринимала никаких действий. Когда список подписантов был проанализирован функционерами Московского горкома партии, выяснилось, что в небольшом академическом институте решились на участие в кампании почти десять процентов научных сотрудников (тринадцать из ста шестидесяти пяти). В апреле 1968 года, на закрытом партсобрании, было решено применить оригинальную форму “проработки” – вызов всех тринадцати беспартийных подписантов (этого слова в русском языке еще не было) на заседание партбюро. Среди них были Константин Бабицкий (через несколько месяцев, в августе 1968-го, он вышел на Красную площадь) и Татьяна Ходорович243 (в 1969 году она стала участницей первой правозащитной группы в СССР)»244.
«Уж на что Ф.П. Филин был одиозной фигурой, – пишет Фрумкина, – но в бытность его директором Института языкознания он не совершил и десятой доли тех пакостей, с помощью которых позже он, по существу, разогнал Институт русского языка».
Сектор структурной и прикладной лингвистики Института языкознания«Общего плана работ у нас не было, каждый делал свое»
После создания Института русского языка на базе занимавшихся русистикой секторов Института языкознания, Институт языкознания реструктурировали, выделив новые подразделения. Одним из них стал образованный в апреле 1958 года сектор прикладного языкознания. Возглавил его А.А. Реформатский, работавший до этого в группе общего языкознания.
«А.А. Реформатский, – пишет А.В. Суперанская245, – контактировал с Комитетом по прикладной лингвистике при Секции речи Комиссии по акустике АН СССР, базировавшейся в Ленинграде, и обсуждал там цели и задачи будущего сектора. В конце 1950-х годов им было сформулировано положение о том, что такое прикладная лингвистика. В нее он включал следующие научные направления, которыми занимался и активно интересовался сам:
Теоретическая и прикладная фонология;
Ономастика;
Терминология;
Машинная обработка текста (машинный перевод);
Статистика речи;
Теория перевода;
Орфография, транскрипция, транслитерация»246.
Тем самым была определена сфера деятельности и научных интересов сектора. После появления уже не раз помянутого Постановления Президиума АН СССР о создании секторов структурной лингвистики в академических институтах сектор прикладного языкознания переименовали в сектор структурной и прикладной лингвистики.
При создании сектора Реформатскому обещали восемь ставок научных сотрудников, но, как водится, столько не дали – дали две. Поэтому все запланированные Реформатским темы исследований покрывать оказалось некем, и сфера научной деятельности естественным образом сузилась.
«Начинать работу пришлось лишь с двумя младшими сотрудниками, – вспоминает Суперанская, – Игорем Александровичем Мельчуком и Ревеккой Марковной Фрумкиной. Фактическая работа началась с 1 июля 1958 года, после разделения единого Института языкознания на Институты языкознания и русского языка. Сразу же пришлось отказаться от старших научных сотрудников, забыть про искусственные языки и коды, отложить до лучших времен терминологию, не заниматься экспериментальной фонетикой ввиду отсутствия сотрудников и технической базы. <…> Небольшое кадровое пополнение получила только тема “Машинный перевод”, включенная в общеинститутский план как особо актуальная: с июля 1959 года один научно-технический сотрудник, Лидия Николаевна Иорданская, с ноября 1960 года – еще один научно-технический сотрудник, Рената Давыдовна Равич».
«В 1965 году, – пишет Р.М. Фрумкина, – вышел первый библиографический указатель по структурной и прикладной лингвистике, охватывающий период с 1918 по 1962 годы. В разделе “Структурное описание языка” самая ранняя работа – это статья Реформатского “Проблемы фонемы в американской лингвистике”. Она датирована 1941 годом, но написана была не позднее 1938-го! В этой статье можно найти все основные понятия структурного подхода к изучению языка. И по стилю это типичная для Реформатского работа – живость изложения, полемика с великими предшественниками и знаменитыми современниками, свобода ума. Реформатский шел своей дорогой. Однажды он так сформулировал важную для себя идею: “Наука требует преемственности и не только чаяния перспективы, но и знания ретроспективы”. Именно личность Реформатского воплощала традицию и обеспечивала возможность преемственности. В этом – среди прочего – его особая заслуга».
«Диссертаций он не защищал никогда, – пишет о Реформатском его третья, последняя жена Н.И. Ильина. – Чем даже несколько бравировал: не с руки на это время тратить, других дел полно. Эту точку зрения разделяли и два его близких друга: В.Н. Сидоров и П.С. Кузнецов. Стремление к званиям, к степеням было всем троим органически чуждо»247.
Об этом вспоминает и Мельчук: «…писать и защищать докторскую диссертацию он наотрез отказывался, говоря что-то вроде того, что “дожил я так до семидесяти лет, и до Ваганькова так же доживу”. Тем бы дело и кончилось, если бы не ВэЮ [Розенцвейг]. Узнав про все это, он энергично взялся за дело: убедил ректора Иняза провести защиту в Инязе, т. е. в недоступном для академических злопыхателей месте, нашел и пригласил оппонентов, и Реформатский стал доктором наук по совокупности опубликованных трудов»248.
«В тесноте тогдашнего помещения Института языкознания, – продолжает Ильина, – сектор ютился в комнатушке первого этажа. Слева от входа, перед маленьким пыльным окном, глядевшим на двор, на штакетник, на деревья, то зеленевшие, то облетавшие, – письменный стол и кресло Реформатского. Справа, боком ко второму окну, еще два стола поменьше, все это завалено бумагами, папками, книгами, а открыв дверь, с ходу натыкаешься на стул. На нем сидит некто (он или она), явившийся к профессору либо за консультацией, либо проситься в аспиранты. Другому, явившемуся за этим же, не только сесть, но и войти невозможно – ждать придется в коридоре. У сотрудников сектора присутственные дни разные, ибо всем одновременно находиться в этом помещении возможности не было. Работали кто дома, кто в библиотеке, но забегали в сектор нередко и не в “свои” дни и, если стул был занят кем-то посторонним, присаживались на край стола Реформатского, ибо дело к нему срочное. Молодые сотрудники именовали главу сектора “шеф”, “мэтр”, “учитель”, а себя – его “сюжетами” (от французского sujet – “подчиненный, подданный”). И работали в этой тесноте весело и дружно».
«Он был страстный охотник и собачник, – вспоминает Мельчук. – Мне случалось есть убитого Реформатским тетерева (я чуть не сломал зуб o дробинку, оставшуюся в мясе!); и я знал двух его любимых собак. Он понимал и ценил хорошую музыку, дружил с музыкантами, сам немного играл на рояле. Он любил острое и соленое слово: сколько его экспромто