Мельчук заражал энтузиазмом людей вокруг себя, обращал их в свою веру – веру в необходимость решать задачу формализации языкового описания и в то, что она решаема. Его научная работа не определялась и не ограничивалась рамками сектора структурной и прикладной лингвистики, он работал всегда и везде. Но вот публикация результатов была вынужденно привязана к формальному месту работы.
– Я написал книгу «Модель “Смысл ↔ Текст”»251, – говорит Мельчук. – Все ее знают. Ее приняли к печати и очень долго не печатали, она вышла лишь в 1974 году. Но издали только один том, поскольку младший научный сотрудник не имеет права издавать больше одного тома в три года. Издали в академии, как положено. А больше я нигде и не мог – это же плановая работа. Я был ученым секретарем сектора, то есть я занимался всякой бумажной катавасией, и каждый младший научный сотрудник должен был в год написать n листов, я не помню, – кажется, двадцать. При этом он имел право публиковать не больше семи. То есть прямо по плану больше двух третей работы писалось в помойку. Поэтому удалось издать только первый том – «Семантика, синтаксис».
IV Международный съезд славистов, прошедший в сентябре 1958 года, дал западным славистам возможность познакомиться с молодыми российскими лингвистами. Возникновение взаимного научного интереса и человеческих симпатий не прошло незамеченным – и не осталось безнаказанным: 14 февраля 1961 года вышло постановление Отделения литературы и языка АН СССР, в котором, как пишет Суперанская, «сектору ставилось в вину участие его сотрудников в съездах, конференциях, симпозиумах и иных совещаниях, связанных с координацией работ в международном масштабе. “Виною” тому, однако, был недавно прошедший съезд славистов, на котором, находясь в тесных контактах со своими зарубежными коллегами, сотрудники сектора установили деловые связи. В особенности это относилось к И.А. Мельчуку; яркий образ этого выглядевшего моложе своих лет “мальчика”, говорившего на нескольких иностранных языках, запомнился многим гостям. После съезда приглашения на всесоюзные и международные конференции и иные мероприятия посыпались в Институт. На всесоюзные конференции сотрудников сектора иногда командировали, а на участие в международных был жесткий запрет.
В пункте (б) Постановления Бюро ОЛЯ от 14 февраля 1961 года особенно подчеркивалась необходимость “усиления контроля дирекции Института языкознания над этой сферой деятельности сектора”».
«И вот, вместо интересной научной работы, – продолжает она, – начались бесконечные заседания сектора совместно с представителями дирекции и партбюро. На каждом заседании звучал один и тот же вопрос: “Чем все-таки занимается сектор?” Очевидно, боялись контактов с иностранцами, нелегальных встреч, сговоров или, что еще хуже, – подпольной организации. Несмотря на то что к 1961 году у сотрудников сектора было около пятидесяти публикаций, из которых видно, чем они занимались всё это время, лица, контролировавшие сектор, не придавали этому никакого значения и каждый раз повторяли тот же вопрос: “Чем занимаются сотрудники сектора?” Казалось, еще немного, и сектор закроют. Реформатский завел папку с надписью “Дело о ликвидации сектора”, куда складывал все кляузные бумажки».
Несмотря на то что сектор Реформатского и его сотрудники попали под подозрение, их таланты не оставались невостребованными администрацией Института языкознания. Мельчук вспоминает, как однажды его вызвали к директору: «А там ученый секретарь института Елисеев и замдиректора Юнус Дешериев официально велят мне получить… допуск! (Для зеленой молодежи: допуск – это такой документ, который в СССР давал право знакомиться с секретными документами.) У нас в институте секретного отдела не было, так что меня отправили в соседний Институт философии. Там заведующая Первым отделом, очень большая и очень красивая армянка по имени Сусанна (отчество и фамилию я забыл), перечислила мне документы, которые я должен собрать, и пояснила: “И месяца через три, если всё в порядке…” С чем я и возвратился к своему начальству. “Невозможно! – сказал Дешериев. – Нам нужно сейчас же…” – “Да в чем дело-то?” – “Вот вы должны определить, насколько важны для СССР некоторые публикации, но человеку без допуска их показывать нельзя!” – “А про что публикации?” – “Про машинный перевод”. – “А можно мне эти публикации показать хотя бы издали? Я знаю все работы по машинному переводу в мире, так что, возможно, и узна́ю что-нибудь”. – “Попробую выяснить…”
Через неделю совершенно секретный тип пришел в институт с совершенно секретной папкой и исчез в кабинете Дешериева; вызвали туда и меня. Меня поставили в полуметре от стола, и тип выложил на стол некий документ большого формата, обернутый в плотную бумагу. Взглядывая на меня (а вдруг я наброшусь на него и открою весь документ!), тип отвернул уголок, и я увидел знакомую фиолетовую картонную обложку публикаций Центра МП в Гренобле (Франция). “Секунду!” – сказал я, сбегал в общую комнату нашего сектора (структурной и прикладной лингвистики) и принес все имеющиеся у меня публикации этого центра – его руководитель, Бернар Вокуа, аккуратно присылал мне их. Секретный тип взял их у меня, повернулся к столу, загородив его от меня своим большим задом, и сравнил свои документы с моими. Обнаружив полное совпадение, он остолбенел и помрачнел. “Откуда эти издания у вас?” – “По почте пришли. Они есть во всех университетах Европы!” Меня отпустили с миром»252.
Идиотизм происходящего вокруг сектора вообще и вокруг него в частности не мог не раздражать Мельчука.
«Во время командировок по стране, – пишет Суперанская, – Мельчук резко отзывался о многих сотрудниках Института языкознания, и это, естественно, возвращалось к ним. Неприязнь усиливалась. Его несколько раз вызывали на партбюро, обвиняя в непомерно широких связях с зарубежными коллегами. Он не выдержал и однажды сказал, что они – стадо баранов. <…> Неприязнь к нему перешла на Реформатского, который “не сумел воспитать Мельчука должным образом”».
Ситуация ухудшалась не только в Институте языкознания, но и во всей стране. Оттепельное ослабление идеологического контроля заканчивалось, усиливались политические преследования инакомыслящих. Но почувствовавшие вкус и запах свободы люди еще не верили, что поделать с этим ничего нельзя.
– Когда снова начали закручивать гайки, – говорит Мельчук, – мне по наивности казалось, что, если все-таки не убивают и не хватают на улицах, значит, можно договориться.
«Если говорить o совсем серьезном, даже трагичном, – вспоминал он через десять лет после ввода советских войск в Чехословакию и ареста вышедших на Красную площадь в знак протеста против этого, – я хочу напомнить, что случилось в сентябре 1968 года, вскоре после советской интервенции в Чехословакии, на собрании двух секторов Института языкознания Академии Наук СССР – нашего (Сектор структурной и прикладной лингвистики) и Сектора общего языкознания. Toгдашний директор института, Ф.П. Филин, фигура вполне зловещая (бывший офицер заградoтрядoв[72] во время войны), потребовал, чтобы кто-нибудь из нашего сектора выступил по поводу “событий в Чехословакии”. И тогда A.A. встал, по существу, заслоняя собой своих молодых сотрудников. “Друзья мои, недаром, назвав девятнадцатый век железным, Блок говорил o двадцатом: «Еще бездомней, еще страшнее жизни мгла…» – начал он. – Да, наш век видел немало страшного. И я, родившийся вместе с веком, повидал достаточно ужасов. Однако самое ужасное из того, что было в двадцатом веке, это фашизм. Фашизм имеет тысячи обличий; он может прикинуться чем угодно, прикрываться любыми словами, его не всегда легко распознать. Будьте внимательны; учитесь узнавать фашизм везде и повсюду, как бы он ни называл себя сам”. Вот что сказал наш старый мудрый Чиф на достопамятном митинге. И ни у кого не осталось ни малейшего сомнения, кого / что имел в виду A.A., говоря o фашизме».
В 1968 году на смену переброшенному на руководство Институтом русского языка Ф.П. Филину пришла Виктория Николаевна Ярцева, о которой коллеги пишут на сайте Института языкознания так: «Административная карьера В.Н. Ярцевой выглядит впечатляюще, принимая во внимание время, на которое пришлась бо́льшая часть ее жизни. Ее карьерные достижения удивляют тем более, если учесть, что Виктория Николаевна никогда не была членом КПСС. Благодаря высокому научному авторитету и блестящему таланту организатора науки ей в основном удавалось лавировать в жестком русле линии партии, но это требовало известных жертв, в том числе репутационных».
Именно при Ярцевой, как вспоминала Суперанская, «появилась идея уволить Реформатского под благовидным предлогом – возраст – в надежде на то, что с новым начальником Мельчук будет вести себя иначе. И вот, осенью 1970 года, Реформатского попросили найти себе замену.
Новый заведующий должен был удовлетворять трем принципам: быть членом партии, доктором наук и русским по национальности. Те, кто могли бы отчасти заменить Реформатского, не обладали каким-нибудь из указанных требований. Вопрос о заведующем временно оставили открытым, но Реформатского решили держать в Институте только до конца 1970 года, хотя он был аттестован до 1972-го. С января 1971 года его решили перевести на должность профессора-консультанта с половинным планом научной работы, половинной зарплатой и без права занимать руководящие должности.
На последнем в 1970 году заседании Бюро Отделения литературы и языка АН СССР присутствующие с удивлением обнаружили, что Реформатского нет в списке нового состава Ученого совета Института. Директор Института, Виктория Николаевна Ярцева, не моргнув глазом ответила, что Реформатский сам ее об этом просил. Это была откровенная ложь».
Запрет занимать руководящие должности означал, что сектор Реформатского остался без руководителя.
«Я думаю об Александре Александровиче, – пишет Ильина, – и на ум приходят слова Достоевского: “Направление! Мое направление то, за которое не дают чинов!”