В этом походе была вся лингвистическая элита: Апресян, Мельчук, Костя Бабицкий, Лена Падучева. А по Ярославской губернии – потому что там Костя Бабицкий жил в ссылке, его посадили в 1968 году. Он там работал столяром и, в принципе, мог выехать оттуда на некоторое количество километров. И Костя меня поразил тем, что он умел абсолютно всё. Если лыжа дробилась на несколько частей, он из этого собирал опять целую лыжу, причем так, что она ехала, как целая.
В большие сложные походы ходили небольшими компаниями, а в коротких подмосковных, одно– и двухдневных, участвовало очень много народа.
– Начались походы: походы, работа, походы, – вспоминает Нина Леонтьева. – Мельчук объявляет: в следующую субботу. Я говорю: Игорь, а если будет дождь, снег? – Несмотря ни на какую погоду, поход состоится. А куда, я никогда не спрашивала. В походы все ходили.
На вопрос, каким же образом люди узнавали о походе, о времени и месте сбора, при том что в то время не было не только мобильных телефонов, а поначалу и стационарные были редкостью, Мельчук отвечает: казахский телеграф; на тюркских языках это называется «узун кулак» – «длинное ухо». Сарафанное радио. Все друг друга приглашали.
– Информация доводилась криком Мельчука, – рассказывает Леонид Крысин. – Он в одном институте кричал, в другом кричал – и собирал толпы. В Институте языкознания, в Институте славяноведения, в нашем Институте русского языка, в ВИНИТИ…
– В первый подмосковный поход нас позвал Шиханович, – говорит Елена Саввина. – Наверное, это был 1969 год. Он сказал: пойдем в поход, его организует Мельчук. Кто такой Мельчук, мы тогда еще толком и не знали, но он нам сказал, что это как Зализняк. А кто такой Зализняк, мы знали, поэтому нас уговаривать два раза не пришлось. Тогда еще было не очень много народу: была компания мельчуковских друзей: физики, математики, – ну а лингвистами и студентами это стало постепенно обрастать. Когда студенты подпали под обаяние, народу собиралось временами человек до ста. В теплый сезон это было на два дня, но мог кто-то присоединиться и на следующий день, кто считал, что на голой земле ночевать невозможно. А зимой на лыжах ходили. Мы ходили, в общем-то, в любую погоду – с палатками, с ночевкой. По весне дни длинные, можно было долго идти. А зимой темнеет рано, в ноябре уже особо не походишь. Ну, километров 15–20 в день вполне себе проходили, это считалось нормальным.
Сплошное удовольствие: идем все вместе – по дороге, без дороги. Падучева любила ходить, Лида Иорданская, Апресян, Алик Жолковский, ну и всякие знакомые падучевские – Никита Введенская, Таня Коровина. И была компания мельчуковских друзей, физиков-математиков. Кибрик часто ходил, Сандро Кодзасов тоже иногда. Обсуждали всё на свете. Удовольствие от гуляния на природе, от некоторой свободы – свободы говорить о чем хочешь, петь песни какие хочешь: Галича, Окуджаву, все прочее. Даже без гитары – гитары у нас как-то и не было тогда. Но Мельчук же был заводной, он же студентом руководил испанским хором. И он пел эти свои испанские песни. Падучева тоже и без гитары прекрасно могла.
«Когда “мельчуки” шли в поход (“Надо пройти!”), Игорь мог несколько раз в течение одного уикенда встретить в лесу знакомых – отдельных лиц или целое туристское кодло, – пишет Жолковский. – С ним все хотели быть, говорить, быть им замечены, взяты с собой».
– Походы были перманентной радостью распыленного общения с Мельчуком, – рассказывает Поливанова. – На оргкомитетах олимпиады была такая же перманентная радость общения с Зализняком и Вентцелем. Такое сильное сияние человеческого шарма, чистой, радостной, веселой души, что просто где Мельчук, там хорошо, потому что он умный и готов всех любить. Ну, анекдоты – тоже хорошо, потому что Мельчук их так здорово рассказывает. Песни, которые он поет, – ну конечно, хорошо, потому что Мельчук их так поет. И редкое, редкое свойство: всем казалось, что Мельчук абсолютно им доступен. Мельчук был для нас как береза или ласточка. Ну как, она же не может быть чья-то? Если здесь, на полянке, растет береза, то она всем. Если Мельчук среди нас в походе, то он – всем. Я, по правде говоря, других таких людей не встречала, хотя у меня опыт большой.
– Мельчук! – вторит Саввина. – Господи, он же фонтанирует! Он с любого места в любой момент мог начать пересказывать какую-то свою работу, обсуждать, вопросы задавать. Потом вдруг вспоминал какой-нибудь анекдот, отзывал всех мужчин в сторону, чтобы не перед дамами… Они дружно смеялись, а потом возвращались к обсуждению лингвистических тем.
– Мельчук ужасно любит всякие скабрезные анекдоты, – добавляет Поливанова, – но при этом он очень целомудренный человек.
«Для Игоря Мельчука, – пишет Р.М. Фрумкина, – поход был прежде всего формой общения со всеми теми славными людьми, которые не сподобились сидеть с ним в одной комнате и работать над общими задачами. Поэтому набиралась группа, которая на проселочной дороге растягивалась, как рота солдат на марше. Счастливые замурзанные дети всех возрастов забегали то в голову, то ближе к хвосту колонны».
На ходу обсуждались и рождались новые лингвистические идеи, на ходу просвещались непросвещенные, на ходу завязывались новые знакомства и дружбы, на ходу решались судьбы.
– В походе от Игоря, – вспоминает Леонтьева, – я услышала первый раз, что такое Соссюр, и поняла всю его бесконечную громадность – этого имени и вообще человека, когда мы шлепали по грязи в резиновых сапогах. Вот так я, собственно, научилась и вошла в машинный перевод – из похода, из грязи.
– В 1969 году, – рассказывает Апресян, – в походе мельчуковском подходит ко мне незнакомый человек, впоследствии оказавшийся Игорем Богуславским254255, и говорит: «Юрий Дереникович, можно задать вам вопрос, вот одна ваша статья…» И задает вопрос, на который я сходу ответить не могу. Богуславский был человеком, который умел задавать вопросы, на которые даже Мельчук не мог ответить. Так я с ним познакомился. И когда он кончил университет и получил распределение в какой-то заштатный информационный институт, где должен был перебирать и расставлять какие-то карточки, – а он знал, что я уже набираю сектор в отделе больших информационных систем в Информэлектро, – он позвонил, и я взял его в сектор.
Подмосковные походы стали регулярной составляющей лингвистической жизни.
– Мне это нравилось все, – рассказывает Саввина, – и я обрастала разными книжками, картами – тогда были не карты, а очень плохие схемы, но все-таки по ним можно было ходить. В какое-то место идем, а я говорю: «Можно пойти еще туда, а можно еще и туда», – и мне как-то сказали: «Ну, раз ты знаешь, куда пойти, ты и придумывай, куда мы пойдем». И постепенно вышло так, что я стала и народ тоже собирать – ту часть, которая была с ОСиПЛа. Мы исходили из того, что ходим регулярно, два раза в месяц, и как-то это скорее отменялось по тем или иным причинам – либо Мельчук уезжает в командировку, либо еще что-то, – чем организовывалось.
– Походы для студентов, – говорит Елена Микаэлян, – это великое слияние, потому что Мельчука ведь на пушечный выстрел не подпускали к университету. А в походах происходило не формальное, а настоящее знакомство со взрослыми лингвистами. Там был Апресян, там был даже Зализняк – правда, он редко ходил в эти походы, – Падучева была и Алик Жолковский. Вел всех, впереди на лихом коне, естественно, Мельчук. И эти походы стали регулярной, обязательной частью нашей жизни, они были очень важны, потому что сочетались с активными, тесными обсуждениями. То есть это были и походы, и такие семинары практические. Для молодых, для студентов это было очень полезно. Прямо такая школа.
Мельчук, конечно, уникальный человек, потому что его темперамента хватало на то, чтобы держать сто человек в напряжении. Когда на полянке он что-то рассказывал, то слышно было за километр, и все слушали. Семинарская часть была не на весь лес. Семинарская – это кто-то задавал какой-то вопрос, начиналось обсуждение, а потом еще кто-то присоединялся и слушал просто.
Мельчук был энтузиаст этих походов. А потом, когда он уехал, все это продолжалось без него, но уже, конечно, не с такой интенсивностью. Ленка Саввина какое-то время держалась, и походы были. Но такого уже не было.
Конец эпохи
Подписантство«Хорошо известная машина стала на глазах набирать обороты»
В сентябре 1965 года были арестованы писатели Юлий Даниэль и Андрей Синявский. Им инкриминировалась передача собственных рукописей за границу для публикации. Суд, состоявшийся в феврале 1966 года, приговорил за «антисоветскую агитацию и пропаганду» Даниэля – к 5, а Синявского – к 7 годам лагерей[76].
«События зимы 1966 года изменили всю конфигурацию человеческих отношений в среде, к которой мы принадлежали, – пишет Р.М. Фрумкина. – Во-первых, все, кто был знаком с подследственными (Синявского и Даниэля арестовали осенью 1965-го), автоматически попали в категорию лиц, подозреваемых в сообщничестве или просто подозрительных. Хорошо известная машина стала на глазах набирать обороты. У кого-то были обыски. Кого-то вызывали для дачи показаний. Во-вторых, как всегда, нашлись блюдолизы, пожелавшие тут же публично заклеймить и т. п. Начиналась кампания».
Несправедливость ареста и приговора вызывала возмущение. Стали появляться протестные письма – коллективные и индивидуальные. Те, кто их подписывал, назывались подписантами, а само явление – создание и подписывание этих писем – подписантством. Как писал Борис Слуцкий,
Ценности шестьдесят пятого года: дело не сделается самоДайте мне подписать письмо
Подписанты рисковали работой, карьерой, статусом, а особо активные – и свободой.
– Лариса Богораз уволилась из сектора и уехала в Новосибирск в 1965-м, – рассказывает Апресян, – а в 1966-м был суд, и, я помню, мне Лариса позвонила. Она дошла до какой-то критической точки в своем рассказе, где еще ничего такого крамольного не было сообщено. «Продолжать?» – спросила она. Я сказал: «Продолжим», – и выслушал все до конца. Она спросила, как я к этому отношусь и соглашусь ли собирать подписи. И я согласился. Игорь [Мельчук] у себя в институте провел эту кампанию, а я у себя в институте. Ну, началось расследование: сколько подписей, кто именно подписался. Естественно, было заседание партбюро, еще там что-то такое.