о-математическом факультете. Подписал его и Шиханович»256257.
От многих из тех, кто подписал это письмо, – как и любые другие письма, – позднее под угрозой увольнения требовали публично отказаться от подписи. Кое-кто отказался. Преподававший на ОСиПЛе математику Шиханович отказываться не стал, и в 1968 году его уволили из МГУ.
– Я был в штате филологического факультета, на кафедре структурной и прикладной лингвистики, – рассказывал Шиханович. – Я там был, уж не помню, ассистентом, кажется. В 1968 году меня оттуда выгнали, формально в трудовой книжке записали «по профнепригодности», была такая статья в Кодексе законов о труде. По существу это было, конечно, не за профнепригодность, а потому, что я плохо сработался с руководством факультета. Вот я, скажем, ставил отметки неудовлетворительные, не учитывая пожеланий деканата, и они меня давно хотели выгнать, а тут еще подвернулся такой повод. Как раз в 1968 году математика Александра Сергеевича Есенина-Вольпина насильственно госпитализировали в психиатрическую больницу, и коллеги-математики стали собирать подписи под довольно забавным, довольно беззубым письмом, в котором всего-навсего просили, чтобы там, в условиях психиатрической больницы, Александру Сергеевичу все-таки дали возможность профессионально заниматься математикой. Всего-навсего об этом просили. Под этим письмом собирались подписи. Первые подписи там стояли – академик Петр Сергеевич Новиков, членкоры были впереди, ну а потом подписи научным рангом пониже. И я подписался под этим письмом в 1968 году, среди всех прочих. В какой-то момент надо было перестать собирать подписи и посылать это письмо. Кажется, в тот момент там оказалось случайно девяносто девять подписей, и это письмо порой называют «письмом девяносто девяти».
Готовя мое увольнение, тогдашний декан Алексей Георгиевич Соколов предложил мне сделать отчет об учебно-воспитательной работе. На этот отчет народу собралось много – была заполнена огромная аудитория, и не только преподавателями, но и студентами, все явились послушать, посмотреть на это зрелище. Это было не очень, конечно, осмысленно – для такого разнородного, большого коллектива – всерьез отчитываться о моей учебно-воспитательной работе. Я придумал некую форму, что я скажу. А после того, как я сказал то, что приготовил, меня спросил кто-то, не помню кто, про подпись, про мое участие в «письме девяносто девяти» – как я отношусь к своей подписи. Я сказал, что я горжусь, что моя подпись в таком большом, почетном коллективе математиков. Алексею Георгиевичу это было очень на́ руку – то, что я это сказал. Он это использовал в полной мере, и Ученый совет филологического факультета проголосовал за мое увольнение. Я не стал бороться-спорить-возражать. Последний мой учебный год, который я там провел, на филфаке МГУ, был 1967–1968-й. Летом 1968-го меня уволили258.
Просто увольнять «неблагонадежных» казалось мало – надо было, чтобы в наказании участвовало как можно больше народу, чтобы никому из окружающих и в голову бы не пришло в будущем повести себя, как они.
Учившаяся в это время на 3-м курсе ОСиПЛа Татьяна Кобзарева вспоминает, как ее вызвали в комитет комсомола факультета: «В комнате стоял гул голосов, было ужасно накурено. Кто-то предложил мне сигарету, кто-то спросил: “А как ты относишься к тому, что Шиханович не отказался от подписи в этом письме про Есенина-Вольпина?” И стали объяснять мне, что письмо-де было написано специально, чтобы очернить и т. д.
Очевидно было, что отказ от подписи – простая трусость. Взбудораженная только что сданным экзаменом, не врубаясь в историческую канву момента, я произнесла коротенькую апологию неотказавшимся, что-то вроде: если человек подписывает и делает это не для того, чтобы навредить своей стране, а только чтобы защитить обиженного человека, то он, оставляя подпись, подтверждает для всего мира, что не имел в виду порочить страну, а отказавшись, он как бы подтверждает, что знал и понимал, что подписывается под вредным письмом. В комнате все замолчали. Кто-то спросил, не было ли у меня с Шихановичем проблем как с преподавателем, я ответила, что не было. После этого, что-то где-то записав, меня отпустили. И я, удовлетворенная логикой своего ответа, убежала.
Прошло сколько-то времени, и мы узнали, что вызывали очень многих, кажется – всех с ОСиПЛа, но всего четыре человека из вызванных сказали не то, чего от нас добивались: Володя Кейдан, Лена Икова, Лейла Лахути и я»259.
– У меня был хвост по математике, – рассказывает Барулин. – Я должен был сдать его Шихановичу, а Шихановича в это время выгоняли из университета. Была создана специальная университетская комиссия по делу Шихановича, которой дали указание сверху, чтобы его из университета выгнали. А студентов опрашивали для того, чтобы как-то опереться на мнение общественности, что Шиханович – плохой преподаватель.
Я был абсолютно аполитичным, кроме всего прочего, у меня отец был правоверным коммунистом. Я совершенно не помню, опрашивали меня или нет, но я бы ничего хорошего про Шихановича не сказал. Я еще был таким правдорубом – что думаю, то и говорю. И я бы сказал, что, например, у меня с Шихановичем никакого контакта нет.
«Мы с Лейлой [Лахути] и Олей Столбовой, – продолжает Кобзарева, – узнав, что очень многие его студенты подтвердили, что он их обижает на занятиях и экзаменах, написали письмо в его защиту, где говорилось, что он замечательный преподаватель и именно для лингвистов его преподавание очень важно и полезно. Подписались и с этим письмом отправились к ректору Петровскому. Мы ждали в коридоре перед его кабинетом и неожиданно увидели Володю Кейдана и Лену Икову, которые, записавшись на прием, тоже собирались просить за Шихановича. Петровский принял нас всех в своем кабинете и, узнав, по какому мы делу, тут же попросил секретаршу выйти из кабинета. Когда мы остались одни, он прочитал письмо и сказал, что никакого смысла в этом нет, так как это вообще дело не университетское и он, Петровский, ничем помочь не может, все уже решено выше. Наше же письмо лишь докажет, что Шиханович успел идеологически разложить своих учеников, и ему будет только хуже. После чего он нам письмо отдал. Мы поняли, что всё так и есть, и ушли».
– Видимо, у Петровского в кабинете были прослушивающие устройства, – говорит Барулин, – об этом походе к Петровскому стало известно. Их вызвали на университетскую комиссию. Для Кейдана это кончилось тем, что его решили исключить из комсомола. Собрали общефакультетское комсомольское собрание, Володя с кем-то консультировался, ему посоветовали напиться побольше кофеина – не знаю, что за методика такая, – и говорить на какие-то посторонние темы, изображая не вполне вменяемого человека. И Володя действительно на комсомольском собрании говорил в основном о стихах Ахматовой. А комсомольцы первоначально сидели как воды в рот набрав, а потом какая-то девушка встала и сказала, что она вообще не понимает, в чем вопрос: человек нарушил нормы поведения советского человека, такому человеку в комсомоле не место. В конечном итоге Володю поместили в психушку, и он считал, что для него это самый хороший выход. Потом как-то сама поместилась в психушку Таня Кобзарева – ее не выгнали из университета, а дали академический отпуск. А Лейла Лахути проехала незамеченной. Таким образом, пострадал не только Шиханович, но и эти два человека. Володю потом просто выкинули с факультета совершенно без всякого восстановления.
– После того как Шихановичу не позволили больше преподавать на ОСиПЛе, – рассказывает Елена Саввина, – мы с ним довольно долго продолжали заниматься. Он сам предложил и бесплатно с нами занимался. Я сейчас всех не помню уже, человек пять с ОСиПЛа: Богуславские, Игорь и Оля, точно были, был такой Лёва Глозман, наш однокурсник, Лена Гецелевич [Микаэлян] была. Сначала это происходило на мехмате, ему там разрешали с нами заниматься на верхних этажах. И происходило это в такие сильно не учебные часы – мы оттуда возвращались просто за полночь уже. Но оттуда погнали тоже. Тогда нам предоставили место в какой-то школе, а потом мы занимались вообще у Лены Гецелевич дома. Мы же у Шихановича отучились 1-й курс только, а он к тому времени готовился с нашим курсом вести программу математики все пять лет: и анализ, и логика, и теория групп.
– Сначала эти занятия были на Ленинских горах, на мехмате, – вспоминает Елена Микаэлян. – У издательства «Квант» было тогда место на мехмате, и мы туда ездили по вечерам. Первый курс начинался, может быть, в шесть вечера, а кончался в восемь, а второй вообще с восьми до десяти – поздний очень. Это была небольшая аудитория, и туда приходили самые разные люди разного возраста. Был курс «теория множеств», «топология» – в общем, Шиханович продолжал, он шел по курсам.
Длилось это не очень долго, потому что то ли администрация испугалась, то ли еще что – тогда уже шло наступление по всем фронтам. И эти занятия – тоже вечером – были перенесены в школу, где мама Оли Богуславской была завучем. Это было чуть легче, потому что школа была где-то в центре, но не обошлось и без приключений. Например, один раз мы поздно сидели, и школьный сторож запер школу. Он не знал, что там кто-то еще есть. И мы оттуда выходили со второго этажа из окна, по каким-то крышам.
Вот так проучились год, а потом случился несанкционированный концерт Высоцкого в какой-то соседней школе. Об этом узнали, и там полетела верхушка: директор, завуч, – и Олина школа испугалась. Занятия стало негде проводить. И тогда это все переместилось ко мне домой.
Почему ко мне домой, я не знаю. Ну, я спросила у родителей, они согласились. Квартира у нас была не то чтобы огромная – обычная двухкомнатная, в которой жили я, мама с папой и бабушка. Мама и папа работали каждый день. Занятия были вечерние. Я только много лет спустя поняла, какие святые люди были мои родители, потому что, приходя после работы, они сидели четыре часа (два курса) на кухне. А мы в их комнате занимались математикой – толпа людей. Два раза в неделю. Было нас в разные времена по-разному, но человек двенадцать, наверное, приходило. И длилось это до ареста Шихановича. Он специально позвонил и сказал, что пришли с обыском, предупредил тех, кто ходил, меня в первую очередь. Всё, на этом кончились занятия.