ущейся по ее телу. Она чувствовала эту волну, когда ее насиловали, били или жгли ей волосы… Мышь плавала в кастрюле.
Акеми сняла с гвоздя серую куртку, надела сандалии и вышла вон.
Спускаясь по ступенькам, она ощущала, как ее тело пронизывают эти самые электрические токи. Мало того, к токам еще примешивается и холод. Когда та женщина вышвырнула ее на улицу, Акеми ничего такого не почувствовала, настолько она была изумлена и напугана. Она взглянула на свои ноги и спросила себя — отчего она должна в такую холодину носить сандалии? Такие вещи с ней случались с самого детства. «Почему ты до сих пор торчишь на морозе? Почему у тебя только одно платье? Почему ты не сделаешь перевязку, когда у тебя из ушей идет кровь? Почему ты не попросишь воды, когда тебе хочется пить?» Она доводила себя до изнеможения, повторяя без конца одни и те же вопросы, остававшиеся без ответа… Голые ноги. Мурашки. Ее кожа походила на кусок наждачной бумаги.
Куртка пахла старостью и нищетой. Бредя по улице, Акеми вдруг поняла, что даже не представляет, в каком направлении находится вокзал Итабаси. Запах, идущий от куртки, напомнил ей отца. Отец работал в компании по добыче газа в их деревеньке, которая, казалось, вот-вот будет раздавлена громоздящимися заснеженными горами. Он был офисным работником, клерком. Когда отцу исполнилось сорок, ему предложили новое назначение и он стал сборщиком платежей. Мать Акеми работала в салоне красоты недалеко от дома. Салон назывался «Франция», а над входом был намалеван трехцветный флаг. И отец, и мать били Акеми. Кроме нее у них были еще двое детей — сын и дочь, — но все равно доставалось только одной Акеми. Она окончательно перестала слушаться мать как раз в то время, когда отец стал сборщиком платежей и побои удвоились. Но при этом все пятеро членов семьи оставались бесстрастными, как трупы. Когда она решила уйти из дому, ее брат, говоривший так же, как и тот хозяин мышки по имени Йосио, произнес буквально следующее: «Из всех нас ты — самая сильная. Поэтому нет ничего странного, что папа и мама лупят тебя. Им это необходимо, чтобы они могли любить». Брата арестовали за торговлю наркотиками, и теперь он находился в тюрьме.
Неподалеку, между рекой и автомобильным заводом, находился большой парк. Акеми увидела гопников, избивавших какого-то типа. Мелькнула оранжевая куртка, и Акеми поняла, что это мышиный благодетель. Освещения в парке почти не было, немногочисленные фонари, нервно подмигивая, испускали бледно-голубые конусы света. Мышиный благодетель корчился на земле. Он вскидывал руки, стараясь закрыть живот и голову, но нападавшим удавалось найти незащищенные места. Они отходили на два-три шага, разбегались, словно подавая угловой, и били носком ботинка. В неверном свете их силуэты были похожи на мятущиеся призраки. «Ничего, красиво. Прямо театр теней какой-то», — подумала Акеми, проходя мимо.
В кармане куртки она нашла монету в пятьсот иен и три бумажки по тысяче. Акеми зашла в торговые ряды, нашла кафе и заказала себе горячий шоколад. В кафе никого не было. Официант принес шоколад и сразу же пустился в разговоры.
— Вам нравятся горы?
Акеми ответила, что нет, не особенно.
— Я тоже не любитель… Но вот когда солнечные лучи касаются снежных вершин… Очень красиво. Видели когда-нибудь?
Акеми сказала, что видела. В деревне она имела удовольствие постоянно любоваться таким зрелищем, но ничего особенного в нем не находила. У официанта было очень доброе лицо. Акеми подумала, что он, наверно, самый худой человек, которого она когда-либо встречала.
— Знаете, почему я говорю вам все это? Я хочу провести эксперимент… На самом деле я снимаю кино.
— Кино?
— Ну да… пытаюсь. Вы что-нибудь знаете о кинофестивале, который организует «Пиа»?
— Пиа?
— Да-да, зрелищная комиссия. Они продают места. У них еще билеты такие… Вам это ни о чем не говорит?
— Я никогда не была ни в кино, ни на концертах.
— Ах вот как! «Пиа» все знают.
— Да вы что?
— Ну, и я хочу представить среди прочих и мои произведения. Восемь миллиметров. Терпеть не могу видео. Я снимаю только на восьмимиллиметровой пленке. У меня была камера «Боллекс», но я разбил ее случайно… Так что пришлось позаимствовать у друга, правда, очень старую. У меня есть приятель, так вот его отец — очень известный ученый, профессор. Занимается исследованием бактерий, что ли. А еще он известен тем, что совершает восхождения на горы. Как же это он называл? Ну, не важно. Короче, вместе с очень известным альпинистом он покорил множество вершин, был даже в Гималаях. Круто, правда? В Гималаях! Но он умер.
— Как это, умер?
— Вот так, взял и умер. Вот он и дал мне восьмимиллиметровую камеру. Ей по меньшей мере лет сорок. Когда она работает, то издает такой классный звук «ш-ш-ш-ш-ш-ш».
«Ах вот как», — произнесла эта странная девица и стала медленно пить свой шоколад. Каору сначала подумал, что она интересуется искусством, но не тут-то было! «Если она не артистка, то зачем тогда так одевается?» — подумал он. Но, невзирая ни на что, он продолжал рассказывать ей о солнечных лучах и горных вершинах.
— Сначала эту камеру нужно было хорошенько вычистить. Но у меня совсем не было времени. Ну, разумеется, из-за актрисы! Небольшая задержка, и она уехала бы на Сайпан. Она манекенщица…
Так что я использовал восьмимиллиметровку, но не знал, будет ли она вообще работать. К тому же я до конца не понимал, как ею пользоваться, и просил своего приятеля вставлять каждый раз пленку. Да, и специальной комнаты у меня тоже не было. Короче, так я и снимал. Но дальше меня ждал ба-а-льшой сюрприз! Не осталось ничего из того, что я снимал! Я вчера смотрел пленку-черным-черно. Вот задница-то! Я сам проявлял ее. Правда, на одну секунду, одну-единственную секунду там появляется изображение залитой солнцем горной вершины. В стиле «Проблески подсознания». У меня мурашки по коже пробежали. Когда подумаешь о чем-нибудь подобном, обязательно пойдут мурашки по всему телу! Я подсчитал количество кадров. Семнадцать! В секунду проходит двадцать четыре кадра, значит, продолжительность записи будет ноль, запятая, чего-то там… Не знаю, поймете ли вы. Я никогда еще не видел подобного. Эти кадры сделал тот самый профессор. Пленка старая, краски немного выцвели… Там какой-то оранжевый оттенок, словно пленка была засвечена. И все в таких тонах, представляете? Блестяще! Вот это кино, вам не кажется?
— Да, конечно, — кивнула девица.
От ее куртки несло какой-то тухлятиной. Каору, довольный, что ему наконец удалось хоть кому-то рассказать свою историю, отошел от столика.
IXНорико
Каору посмотрел на часы. Рабочий день заканчивался через пятнадцать минут.
— Ну ладно, никого больше нет, так что можешь идти, — сказал хозяин за стойкой.
Хозяин — спокойный мужчина лет сорока. Он начал свое дело, потому что любил варить кофе.
— Какой аромат, ты только понюхай…
Он был женат, но жил один. При этом он не был гомосексуалистом. Когда Каору только приехал в Токио, его постоянно доставали гомосеки…
— Каору, можешь идти переодеваться, — спокойно добавил хозяин, размалывая кофейные зерна.
— Так ничего уже не ходит. Я пока останусь ненадолго. Можно? — спросил из-за стойки Каору, где он вытирал стаканы.
— Ну разумеется. Вот смотри, я сделаю тебе кофе из турецких зерен. Мало кто их видел, но кофе действительно превосходный. — Хозяин поставил на полку новую коробочку.
Четыре столика и стойка составляли всю обстановку кафе. На стене висела доска, к которой было пришпилено меню, где значилось более сотни наименований кофе. Список был снабжен картинками, изображавшими то статую Христа на вершине холма, то знаменитого воина Массаи с копьем, — короче, каждому сорту кофе соответствовала особая картинка. И столы, и стулья были деревянными, выполненными в стиле ретро. Но в «Ками-Итабаси» было слишком мало столь взыскательных посетителей. Хозяин открыл свое дело после смерти родителей, оставивших ему небольшое наследство. Бизнес пошел бы лучше в таких районах, как Эбису или Дайканияма, но он дал родителям обещание никогда не покидать «Ками-Итабаси».
— Ну как? — поинтересовался хозяин, передав чашку.
Кофе оказался горький, как хина.
— Очень вкусно.
— А девица? — Хозяин ткнул пальцем в направлении девушки, сидевшей с чашкой шоколада. — Кажется, она немного того…
— Да и запашок тоже будь здоров.
— Я рассказывал тебе о том, как я ездил в Майами?
Между двадцатью и тридцатью пятью годами хозяин работал в некоей торговой фирме. Он приобретал оборудование для летних курортных лагерей, поэтому и объездил полмира. Каору, еще не слышавший о путешествии в Майами, покачал головой. Хозяин мало кому рассказывал о своих странствиях за границу, а о Майами вообще и не заикался. В глубине души он полагал, что все это не так уж интересно.
— Это было лет пятнадцать тому назад. Ну, ты знаешь, что центральные районы и собственно Майами-Бич — в действительности разные города…
Хозяин говорил так, как будто факт разделения был вещью общеизвестной. Но Каору и понятия не имел, что центральные кварталы как-то там отделены от района Майами-Бич. Ему оставалось лишь согласиться с самым безразличным видом. Он терпеть не мог, когда его собеседнику представлялись самоочевидными вещи, о которых он, Каору, абсолютно ничего не знал. У него сразу начинало темнеть в глазах и накатывало страстное желание немедленно умереть. Ему казалось, что его жизнь не стоит и ломаного гроша. Каору пожалел, что не сказал прямо, что ему неизвестен этот факт, но уже было слишком поздно. Он почувствовал себя самым одиноким на Земле человеком.
— В Майами-Бич я обычно останавливался в… Э-э-э, очень известный отель… «Майами… До… Дорал!» Да! Это единственный отель такого класса. Каждый день я обедал «Стоун Крэб». Ну, это ты знаешь. Такой хотят открыть и у нас, в Японии.
Известное место. Как же он точно называется?.. Э-э-э, ресторан «Джойс Стоун Крэб». Знаешь, да?