ебе и шаг и речь.
Гость.
Нет, не надо, я пойду.
Я свою ищу квартиру.
Ну, комедия! Скажи?
Шел к себе, попал к другому.
И к знакомому причем.
Что кому, а зуб... Все то же.
Возвращенье к вечной теме.
Блудный сын пришел домой.
Вот преследует! Все то же.
Приставляй одно к другому.
А теперь еще дома,
Словно соты из машины,
И квартиры, как ячейки,
Заменяй одну другой.
Что твое, а что мое,
Безразлично, если вникнуть.
Хозяин.
Боря, Боря, ты профессор,
Ты ученый академик.
Ничего не понимаю,
И не надо понимать.
Гость.
Вообще-то я не Боря,
Но и это безразлично,
Ты и тут выходишь прав.
Хозяин.
Я маленько ширанулся,
Только что... совсем немного.
Хочешь тоже? Счас начнется.
Маракас, маракас.
Гость.
То-то у тебя зрачки,
Как пластмассовые бусы.
Мне не надо. Я и так
В легком головокруженье,
Словно травки надышался.
(Как там, Симеон Кондратьич,
Вы про травку поминали?)
Так хмелеешь среди пьяных.
Вот, проникнемся сейчас.
Значит, так дается счастье
И пустое чувство глаз?
Хозяин.
Конь под дверью бьет копытом
Маракас, маракас.
Лампа вспухла и разлита,
Обволакивает нас
Влез на лампу ангелок,
Открывает потолок.
Мозг опух, живот в огне,
Все тринадцать ног в окне.
Дом колышет, как струну,
Расползаемся в длину.
Руки тянутся во двор,
В церковь крадутся, как вор.
Вместо ногтя — зрячий глаз.
Маракас, маракас.
Гость.
Ритм бессмысленный и властный,
Маракас, маракас,
Силой кажется опасной.
Он равняет, подчиняет
И объединяет нас.
Станьте в круг, топчитесь в такт.
Не родство ль родится так?
Просто зависти достойна
Эта древняя способность
Наслаждаться чистой тряской,
Не волнуясь смыслом слов.
Руку в руку станем рядом.
Топот наш войдет в века.
Мы побеги новой жизни,
Выплюнутой из стручка.
Для охоты, для войны
Станем объединены.
Бейте в бубны, в медный таз!
Хозяин.
Маракас, маракас!
Гость.
Бацают чечетку урки,
Узнают по ней своих,
Ставши кругом, переулки
Сображают на троих.
Первая из всех идей,
Захватившая людей,
Как сумело эту прыть
Наше время подхватить?
В общей дрожи, в общей пляске,
В общем ритме, в общей тряске,
В этом танце хлюп и чавк,
Чтобы род наш не зачах.
Принц с лягушкой, хмырь с красоткой
Ловят в жизни кайф короткий.
Хорошо и так и так,
Хлюп-хлюп, чавк-чавк.
Пахнет гарью, пыль летит,
Люк в троллейбусе открыт.
Хозяин.
А лицо кривится вбок,
Глаз уходит на восток.
И пустая, как луна,
Появилась сторона.
Хочешь, потянись к бутылке,
Вынь красотку из затылка.
Гость.
Нет, возможности не те,
Швы болят на животе...
Давай немного сменим ритм.
Хозяин.
Я вижу глюки, это значит счастье,—
Так мне когда-то кто-то объяснял.
Из швов растут цветы на тонких ножках,
Красотки распускаются на стенках.
Есть разноцветные, а есть такие,—
И все твои, потрогай их руками,
Изведай наслажденье и теки.
Гость.
А над красотками восходит прялка,
Будильник электрический с кукушкой
Висит, как солнце над магнитофоном.
В цветах из гофрированной бумаги
Гвоздем прибита пара лапотков.
И даже керосиновая лампа
С таким же расколовшимся стеклом,
Как, помнится, в музее у отца.
Бредовый сон, незрелая отрава,
Скорлупки без нутра и без души.
Что там внутри, ведь никому не видно,
Но можно содержаньем обрасти.
Хозяин.
Стали лампою глаза,
Глюкам проще выползать.
Вот из горла самовар
Выпускает желтый пар.
Гость.
На бетонные панели
Клеится кирпич бумажный.
С самоваром на ракете
Воспаряем к небесам.
Здесь провинция справляет
Новоселье, восхваляя
Вкус химических котлет.
На пластмассовых шарнирах,
С синей птицей рококо
Все равняется со всеми,
Подтверждая, как был прав
Тот, кто за морем когда-то
Относительность придумал
И на цифрах объяснил.
Мы, глядишь, за морем сами,
Ведь откуда посмотреть.
Вот: такой же точно коврик,
Прямо копия... цветы,
Лебеди и домик с башней,
Лев и полосатый тигр.
Задушевность детской грезы
Стала общим достояньем,—
Что у вас, то и у нас.
Хозяин.
Маракас, маракас.
Гость.
Мне кажется, что музыку заело,
Да вроде уж ее и вовсе нету,
Лишь щелкающий пустотелый ритм
В прозревшем отзывается мозгу.
Я что-то начинаю понимать.
Наводчиком я, что ли, оказался?
Сам показал, где был отцовский клад?
Все это, значит, забрано оттуда?
И ничего теперь не доказать?
Да, Кайф? И прав я даже не имею?
И никаких не предъявить претензий?
Не уберег отцовское наследство,
Оставил на расправу, на разор?
Музей пришкольный выброшен на свалку,
В утильсырье, сдан на макулатуру,
И впору говорить спасибо вору —
Что он успел украсть, то сохранилось.
В глаза, гляжу, уже вернулся смысл.
Черт побери, и правда, мы сравнялись.
Здесь нету разговора о душе,
Но вещи... и квартиры планировка...
И даже эта церковь из окна...
И цвет обоев... и этаж... Позвольте...
15. Учебник психиатрии
Ну-ну-ну, стоп, стоп! Хватит изгаляться. Эк разошлись! даже, гляди, в рифму. Переведем, наконец, дыхание, остановим ритм, вернемся, так сказать, к прозе. Или, как говорят философы, к реальности. То-то нам давно уже показалось, что комната вокруг Антона Андреевича вроде не та. Лампа яркая все выделяла бумажки на столе да лицо над ними. Потребовалось время, чтобы привыкнуть глазу. Очевидно, что это не прежнее жилье, на углу Кооперативной и Кампанеллы. Однако и не современная новостроечная комната с ровным, хотя и невысоким потолком, без форточек в окнах. Нет, потолок сравнительно высокий, но фанерный, крашенный масляной краской, и уж ровным его никак не назовешь, в окне и форточка есть, и рамы двойные, старомодные, а на просторном, не нынешнем подоконнике стоит какой-то мясистый цветок в горшке. Про стены сказать трудно, они почти закрыты книгами на простых незастекленных полках. И во всем именно не нынешний какой-то, хотя и тесный уют. Можно бы даже выразиться: «компактный», и в этой компактности, между прочим, очевидны свои удобства. Вот, не вставая со стула, можно дотянуться до книги на полке, из шкафчика за спиной взять сахарницу, из-под стола чайник — очень сподручно. Книги можно брать, даже не покидая кушетки, втиснутой между полок, тоже очень уютной, мягкой, хотя и неширокой. Вообще экономится много лишних движений, ходьбы. Времени на уборку. Лишнему здесь просто нет места, быт поневоле становится более целесообразным. Нет, если так вдуматься, в такой жизни можно найти свои преимущества, свою прелесть.
Ну, вот и слава Богу. Теперь, по прошествии времени, можно и пофилософствовать, даже, если угодно, с юмором. А тогда, в первом-то шоке — до юмора ли было! Кайф и то постепенно очнулся, осознав ситуацию, даже брюки стал натягивать, не попадая в штаны, и в речь возвращалась осмысленность; да, похоже, он немного еще изображал одурманенность, дотягивал, как пьяница, которому не удалось захмелеть в желанной степени. «Так это, значит, были твои... Фью-ю! Ну, с ними ничего, их по закону... Переписали. У меня полный закон... вот... щас... Я ни при чем. Ищи, конечно, только на меня не тяни. У меня закон». И все порывался поискать, показать какие-то бумаги, перекладывал с места на место маленький грязный шприц (хотя, если вспомнить, так ничего и не показал). Но что бумаги? Сам-то Антон Андреевич мог что-нибудь предъявить? Ничего. Бумаги были ему выписаны, но на руки не получены, ордер его существовал лишь в принципе, как словесное обещание, а что там произошло в его отсутствие — головотяпство ли, махинация? — обещали разобраться в кратчайший срок. Во всех причастных учреждениях и кабинетах только ахали неподдельно, куда-то звонили, поселили его на первые дни хлопот в благоустроенной комнате общежития, считай, в гостиничном номере с удобствами, и все за казенный счет, правда на краю города, но сами же потом предложили временно, пока суд да дело, переселиться ближе к центру, в отдельную, хотя и небольшую комнату. Ему незачем было даже писать жалобы в высшие инстанции — низшие сами шли навстречу. И вещи оказались сохранены по описи как будто полностью: короба с одеждой, посудой, бельем были опечатаны по всей форме, а если он потом не мог найти нескольких книг да кое-каких мелочей, распакованных преждевременно, так ведь при любом переезде не обходится без потерь; мог и забыть что-то. Официальных лиц, с которыми столкнулся тогда Лизавин, упрекнуть было не в чем, никто в его деле виноват не был, а кто виноват, следовало еще разобраться, но в соответствующем отделе успели произойти перестановки, кто-то вовсе покинул должность, кто-то осведомленный был в отпуске. Лизавина с извинениями просили еще день-другой подождать, потерпеть, позвонить. Местком выделил ссуду, вмешались общественные организации. Ему иногда становилось даже совестно, что задал сто