— Вы чего сели? Проходите!
В тесном кабинете стоял письменный стол. И адмирал с загорелым суровым лицом склонился над телефоном. Громко говорил:
— Если в течение тридцати минут боеприпасы не подвезут, докладывайте немедленно… Да. Правильно. Мы выезжаем через четверть часа.
Положив трубку, Жуков выпрямился. Посмотрел на Ивана. Сказал:
— Это вы? — Широко улыбнулся. И признался: — Никогда бы не подумал… Читая боевые донесения, представлял…
В этот момент до сознания Ивана дошло, что разговаривают именно с ним. И, вспомнив положение устава, он громко и быстро доложил:
— Товарищ адмирал, рядовой Иноземцев по вашему приказанию явился.
Но тут же на память пришли слова майора Журавлева, что является только черт во сне. И он хотел поправиться, но позабыл, какое слово нужно произнести. И только беззвучно открывал рот, точно рыба, выброшенная на берег.
Жуков вышел из-за стола, пожал Иноземцеву руку. Спросил:
— Чем занимались в мирное время?
— Торговал, товарищ адмирал… То есть, виноват, по части снабжения.
— На какой должности служите?
— Состою при командире полка.
— Желаете учиться на курсах лейтенантов?
— Долго? — осторожно спросил Иван.
— Три месяца.
— А экзамены сдавать надо?
— Конечно.
— Нет, товарищ адмирал, не желаю.
Рыженький капитан, стоявший за спиной Жукова, хмурился и вертел головой, делая Иноземцеву какие-то знаки. Иван лишь понял одно: что отвечает неправильно, что не такого ответа ждал от него командующий Туапсинским оборонительным районом. И тогда, спасая положение, Иван решил не скромничать и гордо заявил:
— Желаю бить немецко-фашистских разбойников! Бить до последнего.
— Это хорошо, — ответил адмирал тихо и серьезно. Но улыбки на его лице больше не было. Спросил: — У вас есть какие-нибудь просьбы?
— Так точно! — выкрикнул Иноземцев. И неожиданно для самого себя произнес: — Направьте меня в разведчики.
— Хорошо, — сказал Жуков. — Я сообщу об этом командиру вашего полка.
Он вернулся к письменному столу. Раскрыл толстую кожаную папку. Достал из нее картонную красную коробку, орденскую книжку. Торжественно и строго произнес:
— Рядовой Иноземцев, я рад сообщить вам, что Указом Президиума Верховного Совета СССР за мужество и отвагу в боях с немецкими захватчиками вы удостоены высшей правительственной награды — ордена Ленина.
Принимая орден, Иноземцев плохо видел адмирала. Глаза его туманились. И он очень боялся, что прослезится на радостях. Адмирал пожал ему руку, по-братски обнял; капитан тоже пожал руку, тоже обнял. И тогда окончательно растерявшийся Иноземцев снял с себя вещевой мешок, вынул фляжку, в которой булькала конечно же водка. И торопливо и немного виновато произнес?
— С меня причитается…
Может быть, это явилось неслыханным нарушением армейских норм и уставов, но ни капитан, ни командующий не возмутились поведением Иноземцева. Они, несомненно, поняли, что в той долгой — основной — гражданской жизни снабженцу Ивану Иноземцеву именно так приходилось отмечать радостные и торжественные минуты.
Адмирал лишь прикрыл рукой горлышко фляжки. И Иван не посмел отстранить эту руку. Только суетливо произнес:
— По доброму русскому обычаю…
На что Жуков ответил:
— Обычай добрый. Да не время сейчас…
— По глоточку, может?.. — Глаза у Ивана были тоскливые.
— Вот прогоним фашиста от Туапсе, приезжай, Иноземцев, всю фляжку выпьем!
День по-прежнему был теплый и солнечный. И голубизна заполняла небо, точно море. У дикой, черневшей корявым стволом груши стояла бочка с водой. И мокрый деревянный ковш плавал в ней, словно кораблик.
Иноземцев жадно хлебнул воды. Вытер губы, подбородок рукавом шинели. И вдруг вспомнил с испугом, что, получая орден, он забыл произнести непременные в таких случаях слова: «Служу Советскому Союзу!»
И ему стало грустно и даже горько. Он подумал: не вернуться ли, не доложить ли все как положено? Но сразу понял, возвращение его отвлекло бы людей от важных, неотложных дел, от решения серьезных задач, и это было бы на руку лишь противнику. А капитан и командующий без громкой фразы поняли, что служит Иван своей Родине, этому русскому небу, пахнущей порохом земле, служит людям, на ней живущим.
Сильно потрепанный полк майора Журавлева сняли с передовой и перебросили в Георгиевское на отдых. Тогда-то и отпросился Иноземцев у майора съездить в Туапсе к часовому мастеру. Журавлев выписал ему отпускное предписание на двое суток. Ваня помылся в речке, надел свежее белье, новое обмундирование. Взял вещмешок с сухим пайком и на попутной машине покатил в город.
В Туапсе Иноземцев был однажды. Они ехали на машине из Геленджика по верхнему Новороссийскому шоссе. И судоремонтный завод, и порт, и прилегающие к ним улицы простирались внизу. Разрушения попахивали битым кирпичом и копотью, но еще много деревянных домов и белых каменных коттеджей с тяжелыми балконами и легкотелыми островерхими башнями на крышах были целыми. И деревья затемняли улицы. И электрические провода шли от столба к столбу, а не валялись в кюветах, словно мусор.
И все это каких-нибудь полтора месяца назад.
То, что увидел Иноземцев сейчас, спрыгнув с машины, было как легкая контузия. Хотелось закрыть глаза и долго растирать виски руками. Развалины слева, развалины справа… Поперек шоссе баррикада, и словно дверь — узкий проход, который в любую минуту может быть закрыт приткнувшимися рядом ежами.
Две женщины с противогазами через плечо сидели на камне возле баррикады. Между ними на тряпице стояли поллитровые, банки с камсой и лежал черный хлеб.
— Приятного аппетита, — пожелал Иноземцев и спросил про часовую мастерскую.
Одна женщина, с красивым немолодым лицом, поднялась и сказала:
— Мастерскую возле колхозного рынка разбомбили. Если где есть в городе часовщик, то на Грознефти. Вот по этой дороге… Там спросите.
Иван пошел по дороге, на которую указала женщина. Слева за переездом, в низине, под маскировочными сетями пряталась зенитная батарея. Она охраняла мост через речку Туапсинку. Движение на дороге днем было незначительное. Оно резко возрастало ночью, когда было темно и авиация противника не могла производить прицельного бомбометания.
День приходил солнечный, но не жаркий, потому что ветер разыгрался северный. И листья с тополей долго вертелись в воздухе, прежде чем опуститься на землю. И они еще скользили по шоссе, на котором все-таки уцелел асфальт, подгоняемые ветром, цеплялись за короткую траву, паутинящую на обочине, трепыхались немного, а потом замирали до следующего порыва.
По левой стороне тянулась длинная каменная стена нефтебазы. Огромные баки были окрашены в разные цвета, чтобы немецкие летчики приняли их за сопки. Справа широкую площадку прорезали низкие бараки флотского экипажа. Длинный матрос с длинной винтовкой стоял у входа на КПП.
Иноземцев спросил у него про часовую мастерскую. Тот ответил, чтобы Иноземцев шел к Дворцу культуры нефтяников, напротив через дорогу есть мастерская.
Длинный матрос не обманул. Мастерская оказалась рядом с хлебным магазином. Но на ней — замок, а окна заколочены голубой фанерой, на которой намалеваны круглые часы с фигурными стрелками.
Хлеба в магазине не было. И продавщица клеила хлебные талоны. Они лежали разного цвета: желтого, розового, зеленого. Детские, рабочие, иждивенческие…
— Здравствуйте, — сказал Иноземцев.
— Хлеба нет, кукурузы тоже, — ответила продавщица, не поднимая головы.
— Я не за хлебом, — спокойно произнес Ваня.
Продавщица посмотрела на него. Увидела орден. И выражение лица ее изменилось.
— Здравствуйте, — сказала она очень дружелюбно.
— Я вас спросить хотел… Мастерская эта навсегда закрыта?
— На время войны.
— Ясно.
— Здесь два часовых мастера было. Паренька в армию призвали. А тот, что постарше, эвакуировался.
— Больше в городе мастерских не водится?
— Трудно сказать. Все теперь перепуталось. Не знаю.
— Ну спасибо. А с хлебом, что же, так плохо?
— Утром был.
Он опять вернулся в город. Прошел к рынку. Затем к морю. В порту волны плыли совсем маленькие. И ветер давил на них. И они рябились в ответ. И плескались на гальку почти бесшумно. Потом завыла сирена. Иноземцев понял, что порт не самое безопасное место во время тревоги, и пошел прочь, мимо искореженного Дома моряков, в развалины. Не будут же фрицы бомбить развалины…
Когда начали стрелять зенитки, он шел по скверу. И вышел прямо на бомбоубежище. Оно было вырыто между деревьями: яма, два наката бревен и долгая, будто над могилой, куча земли.
Он поспешил в убежище, потому что уже свистели бомбы, и вначале подумал, что убежище пусто, но вскоре различил в дальнем углу серую фигурку. Обрадовался: не одиноко. Он увидел два больших настороженных глаза. И догадался, что перед ним девушка. Она сидела на корточках, обхватив накрытые подолом платья колени. Рядом на земле лежал узелок.
— Второй раз за сегодня, — сказала девушка.
Иноземцев не знал, что ответить, так как присутствие девушки, лица которой он еще и не разглядел, неожиданно смутило его. Он пробурчал:
— Обормоты проклятые…
Девушка промолчала. Только повернула голову и смотрела мимо Иноземцева в сторону входа.
Земля стала дрожать и сыпаться между досками, которыми были обшиты стены.
— Это далеко, — сказал Иноземцев. — Это метров за триста, а может, и за четыреста.
— Все равно, — пугливо сказала девушка.
Теперь он присмотрелся к ее лицу. И оно показалось ему свежим и хорошим. Молоденькая. Лет восемнадцать. Потом вспомнил: в темноте все кажутся красивее. Нет, но она все равно хорошенькая. И лет ей никак не больше девятнадцати.
— Нервно здесь жить, — сказал Иноземцев. — Паршивее, чем на фронте.
Нюра вздохнула и согласилась тихо:
— Одуреть с бомбежками можно…
— Давно бы на фронт подалась…
— Отец у меня хворый, туберкулезный. В горах мы прячемся.