Перестрелка несколько поутихла. Старшие групп были вызваны к командиру десанта.
Вернувшись, Петр Самородов сказал:
— У Южной Озерейки неудача. Немцы там поджидали десант. Удалось высадить совсем мало людей. Теперь пробиваются к нам. Наш же десант из демонстративного превращается в основной. Сейчас высаживаются еще два отряда. Надо срочно расширять плацдарм.
Он говорил отрывисто, дышал часто…
Слева, за поляной, стояла кирпичная будка. Самородов послал туда Любашу и еще одного бойца. Но когда они бежали через поляну, бойца убило. И Любаша оказалась в будке одна.
Светало. Через выбитое окно Любаша видела дома, узкую улицу между ними, силуэты перебегающих через улицу людей. Она догадалась, что это немцы, и стала стрелять. Потом в диске кончились патроны. И Любаше пряталось перезаряжать диск. Она села, прислонившись спиной к стене. Положила рядом автомат. Сняла с диска крышку. Взвела пружину…
Артиллерийский снаряд разорвался рядом с будкой, в нескольких метрах от входа. Дрогнула земля, и Любаша отчетливо различила яркую вспышку с красными краями…
Взрывной волной ее ударило о кирпичную стену. И на какое-то время Любаша потеряла сознание. Когда же она очнулась, то увидела немца. Он стоял в трех шагах, направив на нее ствол автомата, который держал возле пояса. Он был еще совсем молодой. Без каски. И волосы у него были красивые — волнистые и желтые. Он смотрел без всякой жестокости, скорее недоуменно, и тяжело дышал, и облизывал сухие губы. Автомат Любаши валялся в другом углу будки, и когда она посмотрела в тот угол, немец угрожающе шевельнул стволом и палец его, казалось, плотнее прильнул к спусковому крючку.
Любаше не хотелось умирать. Но она почувствовала, что может умереть, что немец не возьмет ее в плен, ибо не сумеет вывести отсюда. А если и сумеет, то не станет. Слеза покатилась у нее по щеке.
Молодой немец удивился. Словно впервые видел слезы, словно это для него было диво. Странно, скованно Он улыбнулся. Воровато посмотрел назад. И приблизился к Любаше. При этом автомат ушел вниз и болтался на ремне. Немец не придерживал его руками. Опустился на колени. И стал расстегивать на девушке шинель. …Движения его были грубыми, торопливыми. И сам он, весь-весь, был гадок, как зверь. Желтые, пахнущие незнакомым одеколоном волосы коснулись Любашиных губ. И тогда ей удалось подтянуть правую руку к своему ремню, нащупать ножны.
Немец торопился. И забыл о всякой осторожности… А Любаша уже крепко сжимала рукоятку финки. И когда он навалился на нее, она ударила его ножом между лопаток.
Немец не понял, что случилось. Светлая голова метнулась из стороны в сторону, он захрипел и, корчась в судорогах, сполз на бок. Любаша встала…
Потом ее стошнило… Пятясь, она медленно вышла из будки. Море было серым, как и вчера. И волны были с белыми грязными гребнями. Стреляли… Любаша вспомнила про автомат. Вернулась в будку. Немец лежал тихо, не шевелясь…
Она не могла оставаться в этой будке, не могла уйти назад к берегу, потому что это было бы отступлением. И она пошла вперед…
Ее ранило в саду, среди фруктовых деревьев. Снаряд вывернул из земли старую, кряжистую алычу, срезал тонкий, трехлетний персик. И Любашу тоже… Она лежала на мокрой земле, и сознание долго не покидало ее. И она понимала, что не сможет подняться.
А море было рядом, не больше чем в трехстах метрах. Оно шумело и грохотало, словно надеялось заглушить вой пуль, стоны людей, уханье снарядов.
Галя седьмой час не отходила от рации. Донесения, радиограммы в штаб базы и оттуда следовали одно за другим…
Раскалывалась голова, в ушах гудело, во рту была противная сухость.
— Да ты горишь. — Санинструктор, рябой, грузноватый мужчина, коснулся пальцами ее лба, заглянул в глаза. — Температура.
Куников сказал одному из матросов:
— Добейся! Пусть снимут радиста с катера. Это мой приказ.
Потом посмотрел на Галю и с жалостливой нежностью попросил:
— Милая ты моя, продержись еще полчасика.
Гале не понравился его тон. А может, ничего в том, как он произнес эти слова, обидного и не было, может, виновата лишь температура. Однако Галя раздраженно ответила:
— Не надо со мной так. Я не маленькая.
— Да ты не сердись, Галинка, — все тем же тоном продолжал командир десанта. — На вот вместо лекарства. Хлебни. — Куников протянул фляжку. — Коньяк. Школьного возраста…
От коньяка немного полегчало. Ушла усталость. И головная боль потеснилась в закоулки. Галя только что приняла радиограмму, когда в подвал вбежал старшина второй статьи Самородов.
— Там вашу подругу понесли, — сказал он. И добавил: — Любу.
Галя рывком сняла наушники, взглянула на командира.
Он кивнул: разрешаю.
Галя выскочила из подвала и побежала вдоль берега, не пригибаясь.
— Эй, вы! — кричал ей вслед Самородов. — Берег простреливается!
Раненые лежали за фундаментом разрушенного здания. Санитары, соблюдая очередность, клали их на носилки и несли на катер. Любаша лежала самой крайней. Лицо белое, ни кровинки.
Санитар сказал:
— Еще двух на катер можно.
— Возьмите ее, — взмолилась Галя.
— Очередь тута, — сказал санитар. — Порядок. Значит… тута здоровых нет.
Галя хотела поднять Любашу, но та тяжело застонала, и Галя поняла, что ей не донести раненую на руках и тем более не подняться на катер по шаткому узкому трапу.
Она подошла к пожилому санитару и, положив руку на плечо, сказала:
— Возьми ее… Она же девушка. Ей еще не исполнилось девятнадцати.
— Девушка, парень… Все одно — солдаты. Тута многим девятнадцать годов не исполнилось. Тута все молодые.
Лицо у пожилого санитара было безучастное, не лицо, а маска.
— Я прошу вас…
Галя уже не сдерживала слез.
Моряк, что сидел у стены, раненный в голову и в левую руку, вынул из кобуры пистолет и закричал надрывным голосом:
— Застрелю, падла! Клади на носилки девку! Слышишь?!
Подействовало!
Галя провожала носилки до самого катера. Спросила пожилого санитара:
— Куда ее?
— В ногу.
— Опасно?
— Нога есть нога. Какая тута опасность… Худо то, что она, видать, кровушки много потеряла. Ето худо…
Матросы с катера подхватили носилки. И они ушли вверх, зачернив небо. А потом хлестнула волна, катер накренился. Галя увидела палубу и матросов с носилками в руках. Они держали их бережно и стояли на ногах крепко.
Галя решила поблагодарить раненного в голову и в руку моряка. Он сидел на прежнем месте, откинувшись спиной на старый, потрескавшийся фундамент.
Наклонившись, Галя сказала:
— Большое вам спасибо. Она моя подруга. У нее парня в Туапсе убили. Зенитчика. Она за него мстить по…
Галя не кончила. Она поняла, что моряк мертв.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Сады зацветут завтра, — сказала баба Кочаниха.
Степка подумал, она шутит. Но ни улыбки, ни иронии не было на ее вспотевшем, покрытом порами лице. Прислонив к дереву лопату, черенок которой из-за долгого пользования блестел, как лакированный, она вытерла лицо широким застиранным фартуком. И добавила:
— Позорюй утром. Увидишь…
Ломти развороченной земли у ее ног, не очень темной, а сероватой, пахли теплой сыростью и молоком. Короткая, светло-зеленая трава островками была раскидана по саду. Они были самой разной формы, эти островки, и самых разных размеров.
— Слыхал? — сказала баба Кочаниха. Ей, кажется, надоело окапывать деревья. И она была рада, что Степка подошел к забору, изогнувшемуся, точно дуга, и завел этот пустой разговор. — Слыхал?.. — Она повторила, сделала паузу. Сощурилась.
— Не слыхал, — ответил он.
— Моему деду вчерашнего дня орден вручили. Красной Звезды.
— Хорошо. Орден Красной Звезды — хороший орден.
— Дед заслужил его.
— Честно заслужил. Дед смелый.
— Он шибко смелый, — сказала баба. — Ничегошеньки не боится. Особливо, если выпить надумает.
— Ему виднее. У него запросы… Он столько лет прожил, во всем разбирается.
— Сколько лет… Мудрость, Степан, в голове, а не в бороде.
— Я про это уже слышал.
Баба Кочаниха вздохнула. Потянулась неторопливо к лопате.
Степка пожаловался:
— От Любаши нашей второй месяц письма нет.
— Затерялось, может?
— Погибла Любаша…
— Типун тебе на язык!
— Сон мне снился… Нехороший.
— Расскажи, — насторожилась баба Кочаниха. И выпрямилась…
— Маки красные снились. Любаша среди них дурным смехом смеялась… Ну словно вина выпила.
— К болезни это. К ранению… А больше ничего не снилось?
— Снилось. Да я позабыл… У меня всегда, что ни снится, ничего не помню. А на этот раз глаза у Любки нехорошие были. И смех какой-то дикий…
— Матери не говори.
— Я не сказал.
— Сны, Степан, они не каждый раз сбываются. Они тогда верны, когда от предчувствия приходят.
— Тоска тоже от предчувствия?
— Тоска, она сама по себе. Она от срока. Не видишь долго близкого человека, родного. И затоскуешь тяжко-тяжко…
— А предчувствие?
— Предчувствие — другое… Это, значит, господь бог знак дает.
— По-старому вы объясняете, — обтекаемо сказал Степка. Не возразил, что бога нет (не хотелось обижать добрую старуху). Но и не согласился.
— Не все старое — плохое… Новое, оно тоже боком выходит. Самолеты, бомбы… Раньше саблями дрались — и все! Сколько ныне молодежи сгинуло, так ничего и не повидав. Одно и утешение, что исстари в народе говорят: не тот живет больше, кто живет дольше.
Глаза бабы Кочанихи замокрели. И она опять поднесла фартук к лицу.
По улице с горы спускался старик Красинин. Маленький, щупленький, он нес цинковую выварку, пробитую в нескольких местах осколками. Солнце попадало на выварку, и дырки светились, точно глаза.
Степка не удержался:
— До сих пор по развалинам шныряет. И все в дом тащит, в дом…
Баба Кочаниха повернула голову: