з, когда из уст Джеральда случайно вырывалось что-нибудь крепче «черт побери».
— Здравствуйте, Елена, — сказал Ник.
— Так, мистер Барри Грум прийти, — сказала Елена. Она была невысокой и хрупкой, однако казалось, занимала собой всю кухню — свою территорию. — Он хотеть кофе?
— Знаете, я его как-то не спросил. Но, думаю, нет.
— Не хотеть?
— Нет… — Он осторожно взглянул на Елену, гадая, сможет ли найти хотя бы в ней союзницу. — Знаете, я сегодня ужинать не приду.
Елена подняла брови и поджала губы. Ник подумал, что известие о них с Уани должно было ее поразить; он ведь даже не знает, понимала ли она до сих пор, что Ник гей.
— Как все запуталось, правда? — сказал он. — Un pasticcio… un imbroglio[21].
— Pasticcio, si, — с невеселой усмешкой ответила она. Все эти годы попытки Ника общаться с Еленой по-итальянски служили в семье неисчерпаемым поводом для шуток — и сами Ник и Елена веселились больше всех.
Она направилась в буфетную, говоря что-то на ходу. Нику пришлось пойти за ней.
— Простите?
— Сколько вы здесь жить? — повторила она, подняв голову и всматриваясь в ряды консервных банок на полках.
— На Кенсингтон-Парк-Гарденс? Этим летом исполнилось четыре года, значит… четыре года и три месяца.
— Четыре года. Хорошее время.
— Да, хорошее было время… — грустно улыбнулся он, понимая, что Елена имела в виду совсем другое.
Она встала на цыпочки, и Ник, всего на дюйм выше ее, поспешил ей помочь.
— Фасоль?
Он передал ей банку, вынудив кивнуть в знак благодарности, и снова последовал за ней, словно надеясь, что сможет еще чем-нибудь ей помочь. Она поставила банку бобов на стол и, придерживая ее одной рукой, принялась вскрывать консервным ножом: уже тысячу раз она делала это на глазах у Ника, ловко и умело, с томатным пюре, с fagioli, со множеством других продуктов, которые предпочитала использовать не свежими, а консервированными… И вдруг он все понял.
— Елена, — сказал он, — я решил, что мне пора подать в отставку.
Елена бросила на него острый взгляд, желая удостовериться, правильно ли его поняла, затем кивнула. Ему даже показалось — хотя, возможно, только показалось, — что она улыбнулась в ответ на его удачную фразу. А затем повернулась к нему спиной и пошла с банкой к столу. Может быть, за ее хлопотами и занятым видом скрывается сожаление, думал Ник; не может же быть, чтобы она совсем обо мне не жалела! Он бросил на нее взгляд, полный отчаянной надежды. За спиной у Елены простиралась галерея фотографий, и чувствовалось, что она рядом с ними — человек не чужой; она даже была здесь, на одном снимке, держала коляску с Тоби, конечно, ведь она с Федденами давным-давно, еще с легендарных хайгейтских времен… Она принялась резать лук, но вдруг обернулась к нему и спросила:
— Помните, как вы первый раз сюда прийти?
— Да, конечно, — сказал Ник.
— Как мы знакомиться…
— Да, помню. — И он покраснел и рассмеялся, поняв, что они оба никогда не забудут эту путаницу. Но то, что Елена об этом помнила, уже почти его не смущало, а скорее, радовало, ведь тогда он вел себя с ней не просто как с равной — как с высшей.
— Вы думать, я миз Фед.
— Да, так и подумал. Я ведь прежде не видел ни ее, ни вас. Вдруг входит красивая женщина…
Елена на миг зажмурилась — то ли от лука, то ли от чего-то другого — и сказала:
— А я в тот день думать: этот человек… sciocco[22], знаете, весь растеряться, такой милый, и леди очень нравиться, но я-то понимать, что он… — И постучала пальцем по лбу.
— Pazzo?[23] — хватаясь за соломинку, спросил Ник.
— Ненадежный человек, — ответила Елена.
Ник поднялся к себе и долго стоял у окна. С небес лился блеклый и безрадостный свет холодного октябрьского утра. Он размышлял, но в мыслях его не было ни слов, ни образов — лишь светлая и горькая печаль. Потом явились слова, простые и четкие, как будто написанные на бумаге. Так было бы лучше всего, подумал Ник, — написать письмо. Холодно, логично, не боясь отклониться от намеченного плана, не опасаясь, что в самый неподходящий момент задрожит голос. Он пошел вниз, к Джеральду.
Дверь кабинета Джеральда была приоткрыта, и Ник услышал, что хозяин дома разговаривает с Барри Грумом. Он остановился в коридоре и прислушался. Так часто случалось и раньше: стоя за дверью, он прислушивался к обрывкам телефонных разговоров или личных деловых бесед, чаще всего не имеющих для него никакого смысла. Эти полуподслушанные разговоры успокаивали и ободряли его, как голоса отца и матери в дороге успокаивают сонного ребенка на заднем сиденье. Порой ему случалось разобрать какой-нибудь секрет, и потом, помалкивая о том, что слышал, Ник втайне гордился своей надежностью.
— Не понимаю, как вы это допустили, — говорил Барри.
Джеральд проворчал что-то нечленораздельное, гулко откашлялся, но промолчал.
— Я хочу сказать, что вообще здесь делает этот гомик? Какого черта вы поселили у себя в доме педераста?
Он говорил все громче и громче, и, когда умолк, четыре или пять секунд Ник, с сильно бьющимся сердцем, ждал гневной отповеди Джеральда. Он весь горел от ярости и восторженного предвкушения битвы. Да где же Барри Груму понять, как они жили в этом доме, что за отношения их связывали?!
— Думаю, приходится признать, — проговорил Джеральд, — что я совершил ошибку. Совершенно нетипично для меня, как правило, я хорошо разбираюсь в людях. Но… да, это была ошибка.
— Ошибка, за которую вы дорого заплатили, — непримиримо заключил Барри Грум.
— Видите ли, он был другом наших детей. По отношению к друзьям детей мы всегда придерживались политики открытых дверей.
— Хм… — промычал Барри, в свое время публично лишивший наследства своего сына Квентина — безо всякой вины, из принципа, «чтобы понял, какой ценой деньги достаются». — Что ж, я с самого начала понял, что ему доверять нельзя. Теперь-то могу сказать вам без обиняков, таких людишек я наизусть знаю. Помалкивает, улыбается, а в душе считает себя умнее всех. Помню, как-то у вас за ужином, несколько лет назад, сижу я с ним рядом и думаю: а ты-то что здесь делаешь, членосос паршивый, ну разве здесь тебе место? И вот что я вам скажу: он сам это прекрасно понимал. Я на него смотрел и видел, как ему хочется сбежать наверх, к бабам!
— Ну… — протянул Джеральд, чувствуя, что обязан хоть что-то возразить, — знаете, все это время мы неплохо ладили.
— Сидит и воображает, что он лучше других! Всех нас презирает, х…сос гребаный!
Барри выругался грубо, жестко, без тени юмора, словно полагая, что матерщина удостоверит истинность его слов. Точно так же, вспомнил Ник, он матерился тогда, за ужином. И тогда, как и сейчас, Ник вздрогнул и с отвращением подумал: как это вульгарно!
— Они же все нас ненавидят, точно говорю. Сами размножаться не могут, вот и паразитируют на великодушных дурачках вроде вас. Сначала к вам вполз в доверие, потом к этим чертовым Уради. И я, знаете ли, совершенно не удивлен тем, что он сделал с вашей дочкой. Сбил с пути, заманил, использовал и выбросил, вот как это называется. Дело известное, все они так поступают.
Джеральд пробормотал что-то неохотно-утвердительное. Ник стоял, словно приклеившись к двери, раздираемый новым смятением чувств — гневом на предателя-Джеральда и страстной, почти восторженной ненавистью к Барри Груму. Барри — известный мошенник, экс-банкрот и не пропускает ни одной юбки, его неприязнь — для порядочного человека все равно что медаль. Но Джеральд… боже, ведь Джеральд, несмотря ни на что, все-таки его друг!
— Должен вам сказать, Долли Кимболтон просто в ярости, — продолжал Барри. — Этот Уради только-только пожертвовал партии еще полмиллиона.
Ник на цыпочках отошел от двери и сел на свое прежнее место в столовой. Взгляд его упал на фотографию Джеральда в обнимку с Пенни Кент, заснятую с расстояния сто футов, а затем увеличенную так, что тела и лица любовников превратились в бессмысленную комбинацию точек.
Джеральд проводил Барри до дверей, а минуту спустя Ник подошел к двери кабинета, постучал и просунул голову внутрь. Огляделся, проверяя, один ли Джеральд, и с облегчением убедился, что Барри действительно ушел. Джеральд в очках с полукруглыми стеклами стоял у стола и просматривал документы.
— Я вам не помешал? — спросил Ник.
Джеральд проворчал что-то невнятное, с равным успехом способное оказаться и: «Что?», и «Да», и «Нет», но ясно показывающее, что он сердится. Ник вошел и закрыл за собой дверь; ему не хотелось, чтобы кто-то услышал этот разговор. Комната, казалось, еще гудела от жестоких слов Барри. Сиденье низкого кожаного кресла хранило на себе отпечаток гостя. Пахло кожей, застоялым сигарным дымом и мебельным лаком, и эта смесь запахов ясно говорила, что в этом кабинете вершатся большие дела.
— Не помешал, — ответил наконец Джеральд, снимая очки и одаривая Ника быстрой и холодной улыбкой.
— Хорошо… — пробормотал Ник, чувствуя, что слова как-то растягиваются у него во рту. — Я только на минутку.
Джеральд хмыкнул так, словно хотел сказать: «Ну нет, друг дорогой, минуткой ты не отделаешься!» Он положил очки на стол и подошел к окну. На нем были саржевые брюки для верховой езды и желто-коричневый свитер с вырезом, как у матроски: то и другое вместе производило впечатление походной простоты и воинственной решимости. Возможно, Джеральд уже обдумывал пути возвращения наверх. Как это ни глупо, Ник чувствовал себя польщенным от того, что ему позволено видеть Джеральда в домашнем наряде — и в то же время почти с ужасом понимал, что знает Джеральда наизусть и что ему с ним скучно. Джеральд молчал, невидящим взором глядя в сад. Ник тоже молчал, вцепившись в высокую спинку кресла: все оказалось именно так трудно, как он думал, он страшился того, что может сказать Джеральд, но не решался заговорить первым.