Особое местоположение подъезда помогает скорее тому, чтобы, выходя из дома Руадзе и посмотрев на барочно-классицистические арку и фасад дворца напротив и их отражение в реке, можно было вспомнить барочный временный Зимний дворец Елизаветы Петровны архитектора Растрелли, стоявший около десяти лет (до 60-х годов XVIII века) на месте дома Руадзе. Дворец строился для Елизаветы, чтобы она могла жить там, пока Растрелли построит новый каменный Зимний дворец на берегу Большой Невы – тот, который мы знаем сейчас. Во дворце на Мойке и умерла сочетавшая набожность и развратность императрица, таким образом не дойдя по линии S реки до конца. Её забальзамированное тело везли по льду Невы для упокоения в усыпальнице Петропавловского собора уже из нового Зимнего дворца.
Почти все цари, подобно любившей роскошь и разврат Елизавете Петровне, не склонны к Жертве. Поэтому они не идут до конца по Крестному Пути, а сворачивают с него в сторону – первого, второго и третьего Рима. Они сворачивают в сторону империи. Это происходит в точке бифуркации, или Выбора, в Слове, где оставлен след как верности Христу, так и измены Ему (об этой точке написано выше – в конце описания в § 3 объекта на линии красоты Мойки). Здесь, неподалёку от символа Христа на воротах Воспитательного дома, пеликана, кормящего своих птенцов кровью, Гоголь свернул в направлении Елизаветы Петровны. Писатель словно свернул на Невский проспект – проспект имперского земного рая-«парадиза», петербургского третьего Рима.
Герой повести Гоголя «Портрет» – художник Чартков – после продажи души «объелся без меры» в кондитерской «конфектов», а перед этим нанял «великолепнейшую квартиру» на Невском проспекте.
Майор Ковалёв в «Носе» вслед за обретением носа в конце повести потребовал в кондитерской у мальчика «чашку шоколада». И «с тех пор прогуливался как ни в чём не бывало на Невском проспекте», остановившись «перед лавочкой в Гостином дворе».
А Пирогов в повести «Невский проспект» после избиения жестянщиком Шиллером и сапожником Гофманом на пути с жалобой в Главный штаб тоже зашёл в кондитерскую, где «съел два пирожка», после чего постепенно начал успокаиваться и прошёлся по Невскому.
Все эти случаи упоминания Гоголем в его «Петербургских повестях» кондитерских объединяет их включённость в пространство Невского проспекта. Но не только это.
Апостол Иоанн вложил в уста Иисуса слова: «Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете?» (Ин. 5,44). Перед тем как оказаться в кондитерской, именно ради обретения славы «друг от друга» идёт на продажу души, отказываясь от жертвы собой, Чартков. Обретение носа майором Ковалёвым, после которого он заходит в кондитерскую, похоже на обретение славы Чартковым. Оно мнимое. Оно – нос. Оно – сон. Нос, а вместе с ним цельность личности, как и слава Чарткова, могут быть вновь утрачены. Слава Чарткова словно показывает: нос – мнимость. И особой разницы между конфетным обжорством Чарткова и «чашкой шоколада» Ковалёва нет. О схожей мнимости, обманчивости и лживости петербургского бытия говорит гоголевская повесть «Невский проспект». Такую мнимость демонстрирует и фигура поручика Пирогова. Неслучайно незадолго до своего избиения сапожником Гофманом и жестянщиком Шиллером Гофман собирается отрезать нос у Шиллера. А после порки Пирогов… оказывается в кондитерской, «заедая» обиду.
На атмосферу гоголевских кондитерских сейчас лишь отдалённо намекает антураж ресторана «Гоголь» на Малой Морской – недалеко от дома, где жил и творил Николай Васильевич.
Но у Гоголя кондитерские, неотрывные от Невского проспекта, фиксируют измену Петербургскому пути как Пути к Жертве. Гоголь пошёл по Невскому проспекту в сторону такой измены.
В то же время для Пушкина кондитерская Вольфа и Беранже на углу Невского и Мойки стала отправной точкой на жертвенном Пути города, которым шёл поэт. Из этой кондитерской он отправился на дуэль, смерть на которой стала искупительной Жертвой поэта. Так он преодолел притяжение кондитерских Невского проспекта, а вместе с ними обманчивой земной славы этой главной магистрали петербургского третьего Рима.
А свернули на Невский проспект от его угла с Мойкой не только Гоголь и Елизавета Петровна, но и её отец Пётр Великий. Не случайно этот проспект до революции считался главным имперским проспектом столицы. И сворачивание происходило в сторону предуказанного империей «парадиза» – земного рая – вожделенной цели Петра в Петербурге. На Невском проспекте император Пётр I с рядом своих преемников, включая дочь Елизавету Петровну, сошёл с Пути, предлагаемого линией красоты Мойки.
Можно предположить, что если в начале Пути по S-линии реки у Исаакиевского собора Пётр основывает Петербург, участвуя в Рождестве города, то в точке пересечения Мойки Невским провозглашает подобную Римской Российскую империю, духовные основы которой были заложены ещё в московской идее Третьего Рима. Но идея петербургской империи не могла не отличаться от идеи Москвы – Третьего Рима хотя бы потому, что Москва, подобно Риму и Константинополю, связывает своё бытие с пребыванием на «семи холмах», в то время как Петербург располагается на самом дне впадины Приневской низменности. Такое местопребывание города открывает Путь к свету, часто закрываемый гордыней тех, кто находится на вершине холмов и мнит, что он уже достиг неба.
Петербург усиливает христианский смысл имперского античного Логоса благодаря тому, что расположен в земном низу геологической впадины Приневской низменности, а не на холмах, как большинство имперских столиц, и прежде всего Рим. Путь снизу вверх, от тьмы к свету, подчёркивает и усиливает христианское начало в античном имперском Логосе[22].
Воспитательный же дом царя в нашем городе следует искать во временном промежутке от дня рождения Петра и петербургского Рождества до провозглашения империи в Петербурге. Всё названное время Пётр Алексеевич общался с невской водой – ею, приняв затем духовное Крещение в этой воде. Но следует учитывать, что, находясь в петербургском Воспитательном доме, самодержец воспитывался постоянно следовавшей за ним Божией Матерью с Казанской иконы. И здесь возможны аналогии с тем, как воспитывался Марией Христос в Её Воспитательном доме до Крещения.
Но Пушкин в «Набросках к замыслу о Фаусте», описывая путешествие по аду Фауста с Мефистофелем, когда они видят кипящий котёл с грешниками, устами Мефистофеля произнёс:
Посмотри – уха,
Погляди – цари.
О, вари, вари!..
Царю с его искушениями властью сложнее пойти за Христом, нежели Поэту. Пётр окончательно выбрал империю, пусть признающую Рождество как приход Бога на землю, земной рай, но не всегда остающуюся верной Воскресению и часто распинающую своих противников. Но можно предположить, что император, как и Гоголь с Елизаветой Петровной, меньшей частью своего существа всё же шёл к Вознесению и Воскресению.
Ведь и Пушкин, на наш взгляд проследовавший до конца за Христом к Жертве, признавал империю и действовал в её рамках.
Важно соблюсти равновесие между земными целями христианской империи, этим своеобразным низом (Западом), и небом в лице Христа (Востоком). Такое равновесие несёт пребывающий за Воспитательным домом и находящийся на одном уровне с ним относительно Мойки и точки бифуркации её Слова Казанский собор с Казанской иконой. Этот храм находится в середине S-линии реки, между тяжёлым Исаакием и лёгким Спасом на Крови.
Мы, рассматривая движение Пушкина по S-линии Мойки, говорим преимущественно о пребывающем в центре и точке её бифуркации Воспитательном доме с его символом пеликана, кормящего своей кровью птенцов, – образом Жертвы и Христа. Но поскольку северо-западное крыло Казанского храма фактически примыкает к территории Воспитательного дома, устремляясь прямо на него, Казанский собор и Воспитательный дом в определённом смысле равнозначны, т. е. Воспитательный дом может играть роль Казанского собора.
Линия жизни Пушкина совпадала с S-линией Мойки, но своеобразие пушкинского творчества пребывает не в конце и не в начале этой линии, где поэт надолго не задержался, а в её центре, совпадающем с расположением Казанского собора на Логосной линии.
Своего рода балансировка между землёй и небом, империей и чистотой христианства характерны как для поэтики Пушкина, так и для архитектуры Казанского собора, использующей имперские, государственные римские формы, но удивительно лёгкой. Нам представляется, что внешнее и внутреннее архитектурное устроение Казанского храма равнозначно архитектурному устроению текстов поэта, т. е. его поэтике, что может стать в будущем предметом нашего отдельного внимания.
От Казанского собора можно двигаться как к небу, так и к земле.
Но император, выбравший в качестве основного путь к земле и Западу, неизбежно создавал своеобразную трещину в петербургском Слове.
Об эту трещину спотыкались потом незаурядные деятели русской культуры, в частности Гоголь и Достоевский, выбравшие петровский путь, но при этом видевшие свой идеал в Пушкине и малой частью своего существа следовавшие за ним.
Расположение же подъезда дома Руадзе напротив входа в усадьбу Разумовского помогает «воскресить» и барочный дворец графа Рейнгольда Левенвольде – влиятельного вельможи времени правления императрицы Анны Иоанновны, отправленного императрицей Елизаветой Петровной в Сибирь. Дворец был построен Растрелли и до 60-х годов XVIII века стоял на месте дворца Разумовского. Иногда кажется, что он поднимается из вод Мойки, в которых когда-то отражался, как отражается в них сейчас дворец Разумовского на его месте и въездная арка в усадьбу Разумовского, что бывает видно с другой стороны реки – от подъезда дома Руадзе.