аете ему. Глубокое молчание царило между нами.
Смею думать, мы оба наслаждались этим молчанием.
Колко дребезжа по камням мостовой, проехала телега, которую везла крайне тощая лошадь. Ясными и светлыми глазами она взглянула на нас. “Ну, что ж, если уж надо трудиться, давайте трудиться!” – говорил её взгляд…»
Мы вместе со Вс. Ивановым в молчании наблюдаем за творящим у Круглого рынка гением, помогая ему этим молчанием, которое сейчас являет высший способ общения.
Но важно, что Блок творит в конкретном локусе, словно разматывая линию S Мойки, когда-то намотанную Пушкиным на вал Круглого рынка, напоминающий основу приводного механизма линии S реки, кажется намотанной на этот вал. Видимо, Кваренги своей гениальной интуицией петербуржца при проектировании здания рынка воспроизвел в физическом теле этого здания духовные особенности места в конце S-линии реки.
«Послышался резкий голос Чуковского:
– Достал!
Сняв небрежно мои книги, Корней Иванович положил на каменную тумбу буханку хлеба, вынул перочинный нож и разрезал её пополам…»
Эти небрежно снятые книги – относительность книг и знаний, если они не переплетены с нашей жизнью и не подтверждены ей. А буханка хлеба… Не есть ли это некий духовный хлеб, более важный, чем физический или книжные знания?
«– Половину за то, что достал, получу я, – смеясь, сказал он. И затем, отрезав от второй половины буханки небольшой кусочек, Корней Иванович с царственной щедростью протянул мне. – Вам – как начинающему писателю.
Остальное он отдал Блоку. Блок взял хлеб восковой жёлтой рукой, вряд ли понимая, что он берёт. Держа хлеб чуть на отлёте, он уходил рядом с Корнеем Ивановичем вдоль Мойки, в сторону Дворцовой площади и Дома искусств». Но и – в сторону Матисова острова и последней блоковской квартиры близ устья Мойки – туда, где поэт умер в мучениях.
Если на участке от Спаса на Крови до Исаакия Мойка рождает линию красоты S, то в конце реки её устье являет нам Матисов остров с сумасшедшим домом и улицей Александра Блока, умершего в квартире дома напротив острова, на другом берегу Пряжки. У Матисова острова во время наводнения начинается поворот вспять, на восток с запада Мойки, до того текущей с востока на запад и на этом участке покорно вливающей свои воды в Неву. Здесь стоит психиатрическая больница и происходит смерть поэта, который предпочёл путь с востока на запад. Он пошёл по течению реки Мойки и Реки времени, а не против него. В сумасшедшем доме на Матисовом острове сходят с ума склонные идти по течению. Неслучайно неподалёку, на взморье у острова Голодай, умер, перед этим лишившись рассудка, Евгений из петербургской повести «Медный всадник». Здесь происходит смерть без Воскресения и пребывают низ и тьма Петербурга. В этих местах сознание «маленького человека» не выдерживает правды Логоса.
Направление движения по течению реки, вслед за стихией, в определённые исторические моменты означает духовную смерть. За стихией следовал по его же собственному признанию Блок в своём творчестве, что и сыграло роль в принятии им русской революции и написании поэмы «Двенадцать» с подменным образом Христа.
Пушкин двигался по линии Слова S Мойки иначе – против течения – к Воскресению, преодолевая и преодолев своей мнимой смертью убийственный ход времени и стихии.
Мы продолжим движение вместе с Пушкиным, ловя звучание божественных трагических музыкальных аккордов.
Но перед этим вспомним стихотворное завещание Александра Блока 1921 года «Пушкинскому Дому». Оно было написано за полгода до смерти, и дата его написания совпала с годовщиной смерти Пушкина. Финальные строки этого произведения:
Вот зачем такой знакомый
И родной для сердца звук
Имя пушкинского Дома
В Академии наук.
Вот зачем, в часы заката
Уходя в ночную тьму,
С белой площади Сената
Тихо кланяюсь ему.
На наш взгляд, поэт перед своим уходом кланяется в лице античного облика здания Академии наук, в котором тогда размещался Пушкинский дом, самому Пушкину и Петербургу как его Дому. Блок делает свой поклон с соседствующей с Исаакиевской Сенатской площади, где возвышается воспетый Пушкиным Медный всадник, погубивший героев одноимённого произведения петербуржцев Евгения и Парашу.
«С белой площади Сената…»
И тяжеловесная громада Исаакиевского собора, с которой началась наша экскурсия по линии красоты Мойки на её западе, белеет вместе с Сенатской площадью. Запад освещается востоком и Пушкиным одновременно. Блок, умерший рядом с Матисовым островом, на том же западе, что Исаакиевская и Сенатская площади, уходя «в часы заката» «в ночную тьму», иначе говоря на запад, кланяется востоку, признавая его первенство, однако не в силах двинуться в его направлении, как Пушкин, последовать за ним. Блок кланяется светоносной смерти Пушкина.
«С белой площади Сената…»
§ 11. Набережная Мойки, 1, или Дом Адамини. Прямо к парадной этого дома ведёт Мало-Конюшенный мост. Во времена блокадного Ленинграда дом был частично разрушен попаданием авиационной бомбы. Часть его выходящей на Мойку стены являла собой «груду камней и огромную брешь в пространстве – слева, зацепившись ножкой за остатки пола, висел рояль; у задней стены стояла неповреждённая мебель – горка с уцелевшей посудой»[30]. Рояль, повисший на ножке в разбомблённом доме, есть символ прерванной музыки. И неудивительно, что этот символ возникает в текстах авторов разных времён и народов… Нотные листы, исписанные Богом, вспыхивают и горят, музыка исчезает. Прерывается музыка воды, исполняемая роялем во дворе дома Таля, упомянутого вторым, т. е. почти в начале нашего путешествия по линии красоты Мойки, где соперничают Поэт и Царь.
§ 12. В самом конце линии красоты реки, рядом с Мало-Конюшенным мостом, на Конюшенной площади, пребывает двуединый (для нас) «объект» – храмов Спаса Нерукотворного Образа Конюшенного ведомства (1824, архитектор В. П. Стасов) и Спаса на Крови (1883–1907, архитектор А. А. Парланд). Если вписанный в здание Конюшенного ведомства храм Спаса Нерукотворного Образа (Конюшенная площадь, 1) возведён в традициях позднего петербургского классицизма – петербургского ампира, то Спас на Крови, стоящий уже на канале Грибоедова, бывшем Екатерининском (Набережная канала, 2а), являет собой произведение «русского стиля» с явной евразийской ориентацией. Храм с живописными и радостными луковичными куполами, устремлёнными в небо, многоцветен и щедро декорирован. Он выглядит резким вторжением в классицистическую среду центра Петербурга.
Храм Спас на Крови, или Воскресения, в конце линии красоты Мойки похож на московский храм Василия Блаженного на Красной площади (собор Покрова, что на Рву) и ярославские храмы XVII века, среди которых не последнее место занимает церковь Иоанна Предтечи. Но Спас на Крови не похож, к примеру, на тот же русско-византийский, не характерный для Петербурга собор во имя Феодоровской иконы Божией Матери на Песках, архитектура которого воспроизводит традиции владимирского каменного церковного зодчества до XVII века. Кроме того, нетипичный для Северной столицы Феодоровский собор в Петербурге стоит на углу Полтавской и Миргородской улиц. А Гоголь приехал в наш город с Украины из Полтавской губернии и Миргородского повета. Непохожесть собора Феодоровской иконы Божией Матери на Спас на Крови словно говорит нам: Гоголь, в отличие от Пушкина, не прошёл до конца по линии красоты Мойки и Петербурга.
Храм Спаса Нерукотворного Образа
И действительно, в произведениях и жизни Николая Васильевича Гоголя отсутствует прекрасный, устремлённый в небо, воскресший Петербург. Исключение представляют лишь гоголевские «Петербургские записки 1836 года», завершённые за границей в начале 1837 года, когда были дописаны светлые невские сцены этого текста. Гоголь в это время, скорее всего, не знал о смерти Пушкина. Но радостные сцены «Петербургских записок…» говорят о Воскресении города, выражая его дух места, неотрывный от пушкинского света.
А. С. Пушкина отпевали в храме на Конюшенной площади.
Это был храм Спаса Нерукотворного Образа Конюшенного ведомства при Придворной конюшенной части. Храм стоял рядом с местом искупительной смерти Александра II, убитого народовольцами там, где на рубеже XIX и XX веков будет в напоминание об этой смерти воздвигнут храм Воскресения Спас на Крови. 1 февраля 1837 года площадь перед церковью Спаса Нерукотворного Образа, отделанной В. П. Стасовым в стиле ампир – имперском стиле, напоминала «сплошной ковёр из человеческих голов». После отпевания гроб поэта перенесли в подвал здания, а 3 февраля отправили тайно, под покровом ночи на дровнях, покрыв рогожей, к месту погребения в Святогорский монастырь.
Спас на Крови
«II faut que j’arrange ma maison» – «Мне надо привести в порядок свой дом», – сказал по-французски умирающий Пушкин. Анна Ахматова полагала: «Через два дня его дом стал святыней для его Родины, и более полной, более лучезарной победы свет не видел… Он победил и время, и пространство». Но смешно было бы считать нашим домом какой-либо конкретный земной адрес, один из тех домов, в которых мы останавливались на своём Пути. Дом – это и есть Путь. И если в пушкинских словах и комментарии Ахматовой заменить «дом» на «путь», получится, что поэт своей смертью «привёл в порядок» собственный петербургский Путь – в соответствии с линией красоты Мойки.
У Пушкина не было другого детства, кроме лицейского, ибо в раннем детстве он был не очень нужен родителям, занятым выяснением своих отношений. И приводя в конце жизни в порядок свой Дом и Путь и навсегда связывая их с Мойкой, поэт сделал Воспитательный дом на ней, в начале S-изгиба реки, воспитательным домом – Лицеем, где воспитывался он, такой же сирота, как и дети из петербургского Воспитательного дома. Поэтому символ последнего – пеликан-Христос, жертвенно питающий младенцев кровью, – начинает сближаться с «беседующей» с «младенцами»-лицеистами в лицейской Знаменской церкви Богородицей «Знамение» из стихотворения Пушкина «В начале жизни школу помню я…», увиденной в этом произведении священником о. Борисом Васильевым. И скульптуры из «садов Лицея» соединяются с похожей на них Венерой Медицейской, смотрящей ныне из окна дворца Разумовского, или с другими подобными ей статуями, которыми когда-то была отмечена территория Воспитательного дома. В конце Пути Пушкин возвращается в Лицей – на Мойку. И преображает Венеру Медицейскую вместе с другими «кумирами сада», одновременно царскосельского и Воспитательного дома на Мойке. Александр Сергеевич полностью освещает Венеру светом Марии, в лицейских детстве и юности поэта далеко не всегда озарённую для него таким светом. Это являет себя Слово Петербурга, неотрывное от пушкинского.