Но если архетип Пушкина – апостол Лука, то архетип шедшего вместе с поэтом по линии красоты Мойки императора Петра – первый римский император Август, как, впрочем, и другие императоры Римской империи, на которую затем ориентировались все европейские монархии.
Рим лежит на холмах и по этой причине кажется больше озарённым светом неба, чем Петербург, пребывающий в самой низкой и западной части геологической впадины Приневской низменности. Тем не менее расположенный в земной впадине и погружённый во тьму Петербург открывает для императора большую возможность движения ввысь, Вознесения и Воскресения, чем Рим, где земной владыка уже достиг мнимой вершины и ложного торжества света. Об этом мы впервые заговорили, когда путешествовали по линии красоты Мойки и при рассмотрении объекта § 5 гл. 8 размышляли о сворачивании российских императоров и Гоголя с Пути к небу на имперский Невский проспект. Петербургским Путём ввысь воспользовались, в частности, продолжатели императора Петра Великого, императоры Александр I и Александр II, принявшие Крестную смерть и завершившие тем самым Путь к Воскресению, начатый лишь в малой степени Петром I. А на месте смерти Александра II был возведён храм Воскресения Христова Спас на Крови, ставший конечной точкой движения в петербургском Слове Мойки.
Путь по S-линии Мойки – это Путь храма и человека, потому что человек и храм едины. Храм заключён в человеке, как человек, пребывающий в храме, заключён в нём.
Глава 12Белая ночь – «пресветлый мрак»
Лингвистической калькой и одним из синонимов словосочетания и понятия «белые ночи» является «пресветлый мрак», который в христианском богословии и духовной практике означает своего рода защитное духовное состояние. В него боговидец погружается, когда наступает предельно возможная близость к недоступной и опасной для человека божественной Сущности[34]. Схожесть двух лингвистических явлений – белых ночей и пресветлого мрака – заставляет предположить, что через одно можно проникать в другое, выходя за рамки лингвистики. Белые ночи с их символическим уровнем пресветлого мрака могут вести нас к его абсолютной реальности, т. е. к предельной близости Петербурга к потустороннему, одновременному пребыванию города «и там и тут», когда земное творение, этот своеобразный запад, ещё не оставлено, но божественная Сущность, этот своего рода восток, пока недостижимый, уже «маячит» впереди.
Но белые ночи в Петербурге являют собой как пресветлый мрак, так и «великолепный мрак» (выражение А. С. Пушкина из стихотворения «В начале жизни школу помню я…», уже однажды упоминавшееся нами при рассказе о Венере Медицейской). Петербург склонен как приближать к Богу «на последнем пределе», так и способствовать поклонению «великолепию» тьмы. Северный Рим даёт возможность и устремления к Богу в пресветлом мраке, и погружения в «великолепие» мрака. Город также несёт возможность подмены пресветлого мрака великолепным в нашем сознании. Но Петербург «подталкивает» и любовную лирику, балансирующую между великолепным и пресветлым мраком. Яркий образец такой балансирующей между двумя этими субстанциями поэзии являет творчество Анны Ахматовой. При этом Северная столица всё же помогает преодолению великолепного мрака пресветлым.
Точка зрения, с которой был создан Словом-Логосом пребывающий в центре линии красоты Мойки, между Исаакием и Спасом на Крови, Казанский собор с его особым архитектурным внешним и внутренним обликом, есть точка зрения белой ночи – пресветлого мрака. В ней ночь и тьма полностью не охватывают нас. Они преодолеваются солнечным светом. Но и в свет мы не погружаемся полностью.
Белая ночь есть состояние своего рода балансирования между небом-светом и землёй-тьмой. Это состояние хрупкой гармонии между ними – то, в котором рождается поэзия Александра Пушкина. Это состояние между ярким небесным сиянием и безысходной тьмой. Это состояние приближения к потустороннему свету, не дающее войти в него полностью. Это просветлённое состояние на границе с «иным». Состояние пресветлого мрака, из которого выходит Казанская Богородица близ точки бифуркации S-линии Мойки, где один её завиток переходит в другой и тем самым Река и душа Поэта, повторяющая её движения, делают свой Выбор. В точке Выбора находится Казанский собор. Она, иначе называемая точкой бифуркации, есть та точка в синергетической, самоорганизующейся системе, в которой движение в её пределах меняет направление; оно приближается к нулю, чтобы начаться заново. Но если в районе такой точки оставлен сильный след, движение меняет свою направленность согласно намеченному однажды «маршруту». А в локусе Казанского собора и Воспитательного дома оставлен след делающих Выбор Христа-Пеликана и Богородицы.
Точка зрения Казанского собора, т. е. точка, с которой он был создан и с которой воспринимает мир и себя, в пространственном отношении – точка бифуркации на S Мойки; во временном смысле – точка белой ночи; в ней ночное время соединяется с дневным. Это точка «между», в которой не наступает ни день, ни ночь. И именно в бифуркационной точке линии красоты Мойки, где находятся Казанский собор и Воспитательный дом, белая ночь демонстрирует свой гармонический смысл больше всего. Названная точка знаменует состояние рождения истинного, в наибольшей степени христианского творчества – близ Мойки, у стен или под сводами Казанского собора.
Соответственно, точкой зрения Исаакиевского собора, расположенного ниже Казанского по течению Мойки, в начале линии красоты и Логоса этой реки, станет «потемнение» петербургской белой ночи, проникновение в неё тьмы больше, чем света, когда тьма и ночь всё же не убивают свет полностью, созидая «великолепный мрак», о котором говорят роскошно-величественные внутренние и внешние формы храма. О таком проникновении света в ночь свидетельствует, на наш взгляд, творчество Николая Гоголя и Фёдора Достоевского.
Точкой же зрения Спаса на Крови в конце S-линии Мойки станет «просветление» белой ночи, когда «пресветлость» делается максимальной.
Понятно, что в этих двух последних случаях речь будет идти о нарушении земной гармонии в сторону запредельной тьмы или небесного света, т. е. – об апокалиптических метаниях духа в рамках творения. В то время как у Казанского собора и Воспитательного дома, где «великолепный мрак» переходит в «пресветлый», будет пребывать сама гармония.
Однако для Пушкина «метание» в направлении Спаса на Крови обернулось естественным движением в сторону
Воскресения города от его Рождества во тьме «великолепного мрака» и Рождественской ночи у стен Исаакиевского собора – там, где на Сенатской площади, рядом со строящимся во времена Александра Сергеевича храмом, сходит с пьедестала Медный всадник в одноимённой поэме. Ведь в её Вступлении, приблизительно в том месте, где позже явится памятник Петру, происходит Рождество Петербурга и царь стоит «на берегу пустынных волн».
Пушкин в «Медном всаднике» писал о «лучах в тумане спрятанного солнца» петербургского локуса до его преображения Петром. Но закономерно, что после преображения места города солнце Петербурга должно было выйти из тумана, перестав прятаться и осветив Северную столицу. Оно должно было сменить фазу, в которой пребывало перед Рождеством города там, где скоро появятся стены Исаакия. Петербургское солнце и сейчас возносится над Исаакиевским собором, а затем над Казанским, выше их, в направлении Спаса на Крови, рядом с этим храмом выходя из состояния белой ночи. Солнце Петербурга преодолевает сначала ночь, затем пасмурность и туман, в которые город стремится погрузить имеющая метафизический смысл геологическая впадина, на дне которой возведён город. Потом солнце осиливает и белую ночь, проникая к нам через свои утренние и вечерние зори в любое время года.
И путь к преодолению петербургской тьмы проложен Христом, открывшим двери ада. Благодаря схождению в ад Спасителя ночное великолепие мрака несёт в себе зерно собственного преодоления, начиная устранять безнадёжность, предлагаемую тьмой.
В белой ночи – пресветлом мраке прячется «спрятанное солнце» Петербурга для того, чтобы в итоге перестать прятаться.
Глава 13Свет петербургского Воскресения
После неудачной премьеры «Ревизора» Николай Васильевич Гоголь бежал из Петербурга за границу – в тот самый Рим, который стал прообразом всех последующих империй, включая петербургскую Российскую империю, основанную Петром. Но Гоголь бежал для того, чтобы больше не возвращаться в Петербург, который этот писатель, в отличие от его кумира Александра Сергеевича Пушкина, так и не полюбил. Гоголь умер в Третьем Риме – Москве, творчески истощив себя.
Но в начале 1837 года, возможно тогда, когда умирал Пушкин, или в дни, предшествующие смерти поэта или последующие за ней (точная дата неизвестна), Гоголь, дописывая «Петербургские записки 1836 года», вставил в них следующий текст: «Нева вскрылась рано. Льды, не тревоженные ветрами, успели растаять почти до вскрытия, неслись уже рыхлые и разваливались сами собою. Столица вдруг изменилась. И шпиц Петропавловской колокольни, и крепость, и Васильевский остров, и Выборгская сторона, и Английская набережная – всё получило картинный вид. Дымясь, влетел первый пароход, первые лодки с чиновниками, солдатами, старухами няньками, английскими конторщиками понеслись с Васильевского и на Васильевский. Давно не помню я такой тихой и светлой погоды. Когда взошёл я на Адмиралтейский бульвар, – это было накануне Светлого Воскресения вечером, – когда Адмиралтейским бульваром достиг я пристани, перед которою блестят две яшмовые вазы, когда открылась передо мною Нева, когда розовый цвет неба дымился с Выборгской стороны голубым туманом, строения стороны Петербургской оделись почти лиловым цветом, скрывшим их неказистую наружность, когда церкви, у которых туман одноцветным покровом своим скрыл все выпуклости, казались нарисованными или наклеенными на розовой материи и в этой лилово-голубой мгле блестел один только шпиц Петропавловской колокольни, отражаясь в бесконечном зеркале Невы, – мне казалось, будто я был не в Петербурге: мне казалось, будто я переех